Паскаль Киньяр - Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям

• Название: Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям
• Автор: Паскаль Киньяр
• Издательство: Азбука
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02956-9

Паскаль Киньяр — блистательный французский прозаик, эссеист, переводчик, лауреат Гонкуровской премии. Впервые на русском языке роман Киньяра «Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям», получивший Премию французской критики.

Действие романа происходит в 70-х годах прошлого века. Герой романа — музыкант А., страдающий тяжелой депрессией. Но его жена и пятеро друзей — старый коллекционер-букинист, торговец китайскими раритетами, преподаватель-филолог, женщина — музыкальный критик, знаток грамматики — ярый защитник чистоты языка — трогательно заботятся о нем, стараясь вернуть А. былую энергию и радость жизни. Обо всех событиях мы узнаем из дневника, который один из персонажей ведет почти каждый день в течение года. И мало-помалу его хроника незаметно приобщает читателя к этому тесному кружку эрудитов, к их совместному музицированию, интереснейшим дискуссиям, ссорам и примирениям, так что он начинает чувствовать себя своим в их обществе. И вместе с ними учится любви, состраданию и дружбе.

---

Memorial Day[73]. Глэдис предпочла остаться с Анриеттой в деревне. Марта, Элизабет и А. сели в машину Йерра. Я пошел пешком вместе с Рекруа. По дороге встретили Божа. Пришли с небольшим опозданием. Коэн рассказывал о Баварии. В общем, получился «американский банкет», вполне оживленный, но без каких-либо длинных дискуссий.

Томас явился с большим опозданием. Мы уже сидели за столом. Много раз звонили ему, но никто не брал трубку. Мы уже начали бояться, что он забыл о встрече.

Когда он вошел, мы приступили к речной рыбе.

При появлении трех красавиц-щук под белым соусом разговор опустился до гастрономии. «Слово „мудрость“ свелось к слову „слюна“», — сказал Бож. «То, что связывает и разделяет», — сказал Р. «Разница между сладостью и горечью, и, может быть, вкус смерти и вкус жизни», — рискнул я заметить. Но Элизабет решила расставить по порядку все главные вкусы. По ее мнению, их было восемь, доминирующих над всеми остальными:

— Сладкий, как мед, горький, как абсент, жирный, как масло, соленый, как морская вода, едкий, как чеснок, вяжущий, как сосновые шишки или недозрелые яблоки, пряный, как устрицы, и кислый, как уксус…

Рекруа и Йерр тут же нашли повод для спора. Р. утверждал, что единственные «противоположности» — это чеснок и уксус. Едкий и кислый так же антагонистичны, как черное и белое. Тем временем Йерр драл глотку, предавая анафеме его «противоположности» и внушая нам, что едкое и кислое недостойны такого определения и что мы имеем в виду сладкое и горькое.

Т. Э. Уинслидейл возмущался тем, что мы предпочли словесную баталию его щуке. Его белому соусу. В котором нет ни меда, ни дегтя. И вновь пустил по кругу чашку с этим соусом. Потом мы стали разговаривать о разных пустяках.

Во-первых, о судьбах мира. В основном наша компания разделилась на три группы: 1) Т. Э. Уинслидейл, который заявил, что со времен Воюющих царств[74] мир испортился (Йерр: «Не испортился, а испортили!»);

2) Бож, Элизабет, А. и Томас, которые возразили: «Он всегда был таким. Мерзким. Одинаково мерзким»; 3) Р. и я, которые сказали: «Бессмысленно сравнивать. Всегда было несравнимо. Он стал не хуже, и не лучше, и не такой же. Неописуем по определению».

Коэн начал передразнивать Уинслидейла, щуря глаза.

— Букеты, — сказал он, — после того, как их соберут, распадаются. Все возникает, не удерживается и никогда не заканчивается. Дома, любимые люди, богатства, смерть, красота — ничто не сопровождает нас в смерти. Мы обречены блуждать по земле, блуждающей под ногами. Все реальное рассеивается, как люди на рынке. Все умирают, лишаясь своих тел…

Коэн смеялся не умолкая. В общем-то, смеялся только он один. Йерр вернулся к оставленной теме.

— Какой взгляд бросают растения на мир? — спросил он, крайне довольный своей фразой.

— Но мира-то как раз и нет! — ответил Р. — А может, их — миров — было несметное множество! Мир — это некая воображаемая форма на окружающем ничто.

— Какая пустота — вся эта земля! Какая случайность! Какая вселенская оплошность! — сказал А. <…>

Йерр объявил:

— На земле все делится на следующие категории: портвейны, портмоне, портпледы и портфолио. — Он умолк, потом добавил: — Я забыл еще портсигары и портфели.

Это не рассмешило никого, кроме его самого. <…> Разговор постепенно переходил в вульгарную перебранку. Коэн пытался топать, невзирая на больную ногу. Рекруа поносил вперемежку Плиния Старшего и Гитлера, Руссо и Морра, Горация и Ницше. Р. упорно внушал нам, что земля была загублена самой идеей природы.

— Нет, — говорил он, — мира нет. Нет даже времени, единства времени.

— Тогда какой же день, — ядовито спросил Томас, — ты назовешь вчерашним?

— Вспомните, что сделал Цезарь на семьсот восьмой год от основания Рима[75], — огрызнулся Р.

— А Наполеон в начале тысяча восемьсот шестого[76], — добавил Коэн.

— И какой день после четвертого октября тысяча пятьсот восемьдесят второго года можно назвать Пятнадцатым октября?[77] — спросил Йерр.

— Не было никогда никаких дат, — продолжал Коэн. — Само слово себя опровергает. Или же датировка сомнительна, или она датирует саму себя и, значит, не датирует вовсе. Датировка определяется как крошечная точка во временной серии, которая выделяет ритмы, ею же изобретенные и размеченные в угодном ей порядке. Таким образом, каждая временная серия определена датой, или, иначе, «легендой». Датировать — значит снабдить умершего легендой. Снабдить скорбь историей. Время — это нечто высказанное! — добавил он торжествующе.

— Что означает сия тарабарщина? — вопросил Йерр.

— Прошу у вас минуту внимания, — сказал У, неожиданно встав из-за стола. Он прошел в библиотеку и вернулся с потемневшей от времени страницей текста, написанного по-китайски. — Хочу прочесть вам один отрывок, — сказал он.

— За столом читать не принято, — возразил Йерр, постучав вилкой по бокалу.

— Более того, — провозгласил Бож, — неприлично прерывать мирную трапезу военными действиями. Ибо стоит кому-то прибегнуть к цитатам, как это приравнивается к военным действиям. Искусство цитирования напрямую связано с правами победителя и шестнадцатью обычаями разграбления взятого города.

— Сейчас я вам прочту, — продолжал Т. Э. Уинслидейл как ни в чем не бывало, — отрывок из сочинения Ян Куан-сяна[78], великого ученого семнадцатого века, который пытался остановить распространение христианства в Китае и спасти его от пагубного нашествия иезуитов. Вот что он написал в тысяча шестьсот шестидесятом году: «От года кан-чен эры Юань-чоу династии Хань до года ти-хай эры Чуань-чхе протекло тысяча шестьсот шестьдесят лет, тогда как от года тья-це Сотворения мира до нынешних времен протекло девятнадцать миллионов триста семьдесят девять тысяч четыреста девяносто шесть лет. Если Иисус — Повелитель Неба, значит, все периоды, предшествующие правлению императора Ай династии Хань были лишены Неба».

— Поразительная вещь этот китайский юмор, — каждый раз удивляет как впервые! — объявила Марта.

— Вот что имел в виду Рекруа, — сказал Уинслидейл.

— Лично мне не стало яснее, что он имел в виду, — отрезал Йерр. <…>

И мы заговорили о звездах. Р. сказал, что слышал где-то занятную теорию: якобы наша Вселенная — остатки фейерверка, чьи последние ракеты догорели и погасли миллиарды лет назад. И что мы стоим — то есть в данный момент сидим и едим — на самом остывшем из угольков, а если поднимем глаза, то увидим другие угольки, которые начали остывать в незапамятные времена, задолго до появления людей, задолго до строительства пирамид, и померкли за многие сотни веков до того, как мы узнали об их угасаниях.

А. выразил удивление тем, что человек, отзывающийся о времени так презрительно, увлекается подобными теориями. Сказал, что это попросту переливание из пустого в порожнее. Такая же безнадежная затея, как экспорт христианства в Китай. Такая же нереальная, как попытка взвесить гору на аптекарских весах. Йерр вдруг сказал:

— Если бы я присутствовал при рождении Вселенной… — но осекся и только напомнил Рекруа, что слово «угасание» не имеет множественного числа. Он выглядел каким-то растерянным.

Прошлое, — продолжал А., — еще более непредсказуемо, чем любые, самые фантастические предсказания будущего. Там осталось больше мертвых языков, чем можно описать, и больше погибших цивилизаций, чем все те, чьи руины мы еще сохраняем сегодня.

Руины… это близко к слову «мусор»! — воскликнул Рекруа, обращаясь к Йерру. — Вот вам и существительное мужского рода, подразумевающее некое множество, собранное в единое целое.

— Трагедии в течение двадцати пяти лет, в самом сердце пятого века, — сказал Коэн. — Нечто вроде «Но» Дзеами…[79]

— Сонатной форме не более двадцати пяти лет, — ответил А. — В последние годы восемнадцатого века…[80] <…>

Но тут неожиданно взорвался Томас.

— Вы даже не представляете, насколько вы нелепы и смешны! — вскричал он, засучивая рукава. — Вы трусы, сбежавшие от жизни в этот уютный квартальчик, подобно беглецам на исходе Империи! Укрылись в крошечном саду Адониса, в этом временном прибежище, чтобы спастись от чумы, чтобы спастись от чуждого мира, чтобы спастись от всего, что происходит! Завязали себе глаза, стараясь не видеть эту огромную, варварскую трирему на сто шестьдесят восемь гребцов — экономика, точные науки, война. Лавочники, педанты, банды вооруженных головорезов! Гангстеры! Или, выражаясь вашим излюбленным языком, Журдены, Диафуарусы, Матаморы… Глядя на вас, я вспоминаю античную Стою. Или буддистские монастыри. Или архаизмы Лукреция. Или разбитые глиняные горшки грамматистов, клянчивших фиги на базарах Александрии. Или нигилистов! Или отъявленных идеалистов! Вы — монахи в маленьком, суперзакрытом монастыре, вы отвергли общепринятые установки, банальные, «низменные» истины, извергаемые машинами коммуникабельности; вы забыли норму, распространяемую на все земное пространство; под влиянием учтивости, под влиянием ослепления вы…