Паскаль Киньяр - Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям

• Название: Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям
• Автор: Паскаль Киньяр
• Издательство: Азбука
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02956-9

Паскаль Киньяр — блистательный французский прозаик, эссеист, переводчик, лауреат Гонкуровской премии. Впервые на русском языке роман Киньяра «Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям», получивший Премию французской критики.

Действие романа происходит в 70-х годах прошлого века. Герой романа — музыкант А., страдающий тяжелой депрессией. Но его жена и пятеро друзей — старый коллекционер-букинист, торговец китайскими раритетами, преподаватель-филолог, женщина — музыкальный критик, знаток грамматики — ярый защитник чистоты языка — трогательно заботятся о нем, стараясь вернуть А. былую энергию и радость жизни. Обо всех событиях мы узнаем из дневника, который один из персонажей ведет почти каждый день в течение года. И мало-помалу его хроника незаметно приобщает читателя к этому тесному кружку эрудитов, к их совместному музицированию, интереснейшим дискуссиям, ссорам и примирениям, так что он начинает чувствовать себя своим в их обществе. И вместе с ними учится любви, состраданию и дружбе.

---

Им явно не терпелось вернуться к своей работе. Я не посмел надоедать им и ушел.

Воскресенье, 28 октября.

Ездил в Севр повидаться с Ксавье Йерром. С головой у него очень неважно. Он заговорил о Йерре и Глэдис в каких-то странных выражениях. Так и не понял, что стал дедом малышки Анриетты. Около шести вечера он проводил меня на вокзал. Было холодно. Над нами высились деревья. Мы долго вместе ждали поезда. Потом обменялись торопливым рукопожатием. Обратная дорога показалась мне прекрасной: туман, откосы у дороги, заводы, убогие предместья, Сена и огоньки в домах.

Понедельник, 29 октября.

Позвонил Коэну в Баварию. Сказал, что приеду в четверг утром, поездом 5:20. Коэн ответил, что все записал и встретит меня на вокзале. Я повторил время прибытия поезда. У него был какой-то странный голос.

— Вчера он написал Дайе[124], — сообщил он мне. Это было шестьсот шестьдесят семь лет тому назад, день в день…

— И наверное, почти минута в минуту, — ответил я, в полном изумлении.

— …когда император Запада решился на страшный шаг.

Я онемел, у меня просто руки опустились. На всякий случай еще раз повторил, что приеду в четверг утром.

Во вторник, 30-го, пошел на улицу Бак — попрощаться. Д. уже почти примирился со своей учительницей, и она не вызывала у него прежней неприязни. Элизабет стала подшучивать над моими «ритуальными» короткими наездами в Баварию. Я объяснил, что мне предоставили «роздых» только с четверга по воскресенье. Что я уже подготовил Пятую сонату. И что вернусь в понедельник, 5 ноября.

Четверг, 1 ноября.

В библиотеке Коэна.

Коэн сообщил, что атоллы — это гигантские некрополи, покрытые тонким живым слоем микроскопических минеральных организмов, которые возводят горы для воды и для безмолвия. В течение многих миллионов лет.

И что мы в сравнении с ними — еще более микроскопические создания.

Пятница, 2 ноября, День поминовения усопших. После ужина мы с ним сыграли дуэтом. Потом, в унисон, Пятую сонату. Мысленно представляя себе фортепианный аккомпанемент.

Коэн, после ужина (совершенно безмолвного):

— Мы существуем в том, что существует, так же как рыбка, выброшенная на песок, задыхается в воздухе и свете.

Суббота, 3 ноября.

Сквозь ветви подлеска падающий сверху свет ставит свою печать на все, чего касается.

Отвращение при мысли, что нужно так долго ходить, чтобы признать знакомое. Чтобы снова встретиться с тем, что ты покинул ради дальнейшей ходьбы, но что было начальной целью этой ходьбы, — с безжалостным, но притягивающим светом, прозрачностью леса, отрешенностью природы, отсутствием возраста.

Ужас перед светом.

Воскресенье, 4 ноября.

Бавария. Спускался в деревню. На улице маленькая девочка говорила по-французски. На какой-то миг я, кажется, понял Йерра. Это великая радость — услышать кого-то говорящего на твоем родном языке прямо на улице.

Пусть и с резким, отрывистым, гортанным акцентом.

Понедельник, 5 ноября.

После шести вечера пошел на улицу Бак навестить малыша Д. Привез ему немецкую игрушку — сборную немецкую пекарню и маленьких пластмассовых человечков. Он выказал гораздо больше радости, чем год назад. Его ухо уже зажило.

Когда мы начали собирать эту лавочку на полу его детской, он неожиданно сказал:

— Нет, вот мы, дети, когда говорим — это значит, нам больше не во что играть.

Я признал, что это верно, хотя и отчасти: когда мы, взрослые, молчим, наши игрушки — карты, талисманы и прочие ложные «потешки» выпадают у нас из рук.

Вторник, 6 ноября. Позвонил Йерр. Его отца госпитализировали.

— Странно, когда я был у него в конце октября… — начал я.

Но он меня прервал и сказал, что едет в Севр. Потому что Ксавье Йерр совсем потерял голову.

Среда, 7 ноября. Не спал ночью. Раскладывал бумаги, читал.

Вспомнил слова княгини Невшательской, сказанные ею о принце Наваррском наутро после свадебной ночи: «… он только что писал. Я угадала это по его рукам»[125].

Я знаю не много вещей, столь непреложных, как письменные занятия, — они тотчас обнаруживают себя. Тайна, которую люди непишущие способны мгновенно разгадать и облить презрением.

Четверг, 8 ноября. Побывал на Нельской улице. Дверь открыла Глэдис: Йерра дома не было. Он еще в Севре. Нет, она не знает, стало ли лучше его отцу.

Я зашел на минутку, чтобы поцеловать малышку Анриетту.

Суббота, 10 ноября. Мы с В. уехали в Бретань.

11 ноября.

Я прогулялся невдалеке от моря, в скучной сельской местности. Когда идешь пешком, внезапно встречаешься с налетевшим ветром.

Он жестоко исхлестал мое тело, раздул и скомкал одежду и волосы; я вдруг отчего-то почувствовал радость и в то же время жгучее желание заплакать, которое неотделимо от нее.

Понедельник, 12 ноября.

Зашел Йерр. Вид у него был потрясенный. Нет-нет, с Глэдис, Анриеттой и остальными все в порядке.

Он сел.

И рассказал, что вернулся от отца. Почтенный возраст, волнения, связанные с госпитализацией, нечто вроде аутизма, проявившегося в последнее время, бурно развивающаяся амнезия (взволнованный Йерр уже и не замечал, что употребляет новые слова и выражения, звучавшие в его устах кощунственно; только беда могла подвигнуть его на такую ересь) очень скоро превратили старика в полного инвалида. Й. сознался, что ему было невыносимо видеть отца в таком жалком состоянии. Он чувствовал почтение к этому телу, сперва пораженному болезнью, затем такому дряхлому, затем ставшему чужим и умирающим, к этой оболочке, такой знакомой, но уже призрачной и прозрачной — прозрачностью смерти — и вконец изношенной. Отец не сохранил никаких воспоминаний о сыне — разве только воспоминания о его детстве, которое теперь останется для него самого тайной. Он медленно освобождался от мира, который уже не в силах был воспринимать, но который всегда внушал ему страх, — все это повергло Йерра в депрессию. Эти ощущения не только оживили страхи, восходящие к детству, словно бы восстановив их былую власть, но одновременно убедили его в том, что воспоминания отца останутся для него тайной, что он умрет, так и не узнав их, ибо они безжалостно выброшены из их общей жизни, и никому уже не дано будет разделить их. <…>

Он сказал, что теперь гораздо лучше понимает А.

Среда, 14 ноября. Зашел на улицу Бак. Малыш Д. был у друзей, Э. — в своей галерее. А. работал.

Мы всего лишь добыча смерти. И я, как смерть, способен убивать время! — сказал он. — Это счастье!

Я оставил его.

Четверг, 15 ноября. Зашел к Йерру. В следующие выходные он собирался увезти Глэдис и Анриетту в деревню. А в пятницу вечером хотел навестить в Севре отца. Смогу ли я приехать туда в воскресенье? Тогда он вернется в Севр днем в понедельник.

Вечером мне позвонила Э. Не приду ли я к ним в субботу на ужин?

Пятница, 16 ноября. Звонил Отто фон Б. Busstag 21-го[126]. Все уже оповещены. Нет, в этом году не у Карла, а у него. На улице Па-де-ла-Мюль.

Суббота, 17 ноября. Принес маленькую, но пышную белую бегонию по случаю праздника святой Елизаветы.

— Как это мило! — сказала Э., принимая от меня цветы.

— На языке цветов это означает дружбу, — объявил А.

— Нет, сердечность, — поправила Элизабет.

Марта тоже была здесь. Я обнял ее. Она выглядела совсем старухой. Почти не принимала участия в разговоре.

Э. тоже была молчаливой — и очень красивой.

Зато А. говорил за всех. О своей работе. Вспоминал прошедший год с радостью, показавшейся мне мало соответствующей реальной ситуации.

— Я выгреб помойную яму, — сказал он. — Мной завладела сила, с которой я не умел справиться. Которую ни одна страсть не могла использовать до конца. Или, вернее, применения которой не знала ни одна страсть. И в самом деле, — продолжал он, — можете ли вы назвать задачу, которая помогает заполнить пустоту? Применить к чему-нибудь это излишество, живущее в нас, эту столь противоречивую, сумбурную идею чрезмерной пустоты в нас? Это переполнение, вздутие небытия? Как растратить это ничто в ожидании, которое одна лишь смерть способна поглотить?.. Ну вот, теперь-то я знаю, что это — любовь к пустоте!

— Дружба, — сказал я.

— Или музыка, — ответил он. И добавил: — Две вещи, если вдуматься, очень близкие… и принадлежащие к самым общественным видам искусства.

После ужина он попытался — как все мы несколько месяцев назад — утешить Марту. Истолковывать — значит видеть сквозь нечто образующее препятствие.

— Поль уехал, — сказал он, — но, как бы ужасна ни была его жизнь, разум не может наверстать это опоздание, которое служит основой для этой жизни…