Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6394 ( № 47 2012)

• Название: Литературная Газета 6394 ( № 47 2012)
• Автор: Литературка Литературная Газета
• Жанр: Публицистика

"Литературная газета" общественно-политический еженедельник Главный редактор "Литературной газеты" Поляков Юрий Михайлович http://www.lgz.ru/

---

Имя Петёфи неотделимо от событий 15 марта 1848 г., когда прозвучавшее со ступеней Национального музея стихотворение "Национальная песня" стало увертюрой к освободительной революции. Но и по прошествии более 150 лет оно адекватно выражает стремление венгерского народа к свободе. Шандор Петёфи принял в венгерской революции и освободительной борьбе активное участие и в 1849 г. отдал жизнь за свободу венгров.

Влияние жизни и поэзии Петёфи на венгерский менталитет, на венгерскую культуру и литературу неоценимо. Это национальный герой, который именно истинно национальным характером завоевал у других наций уважение и почёт себе и всему венгерскому народу. Его произведения ещё при жизни начали переводить на иностранные языки. Поэзия и роль в общественной жизни сделали его одним из самых известных в мире венгров. Творчество Шандора Петёфи стало такой же частью русской литературы, как поэзия Р. Бернса и А. Мицкевича. Это произошло ещё в XIX веке благодаря переводам В. Бенедиктова, М. Михайлова и др. В 1950-х годах на русском языке вышло четырёхтомное собрание сочинений венгерского Пушкина. Среди советских переводчиков Петёфи встречаются такие именитые, как Б. Пастернак, Л. Мартынов, Н. Тихонов.

Установление памятника великому венгерскому поэту было бы весомым вкладом в процесс более глубокого осознания значимости культурных традиций и культурного наследия наших народов и продолжением той доброй традиции, в рамках которой в начале этого года прекрасная аллея в городском парке Будапешта получила название "Аллея Льва Николаевича Толстого". В ближайшем будущем мы планируем установить в аллее памятник великому русскому писателю и мыслителю.

Президиум ассоциации

"За венгерско-российское

сотрудничество

имени Льва Николаевича Толстого"

Рабле заговорил по-русски

Рабле заговорил по-русски

НИКОЛАЙ ЛЮБИМОВ - 100

Художественный перевод - может быть, самый недолговечный жанр литературы. Сотворить что-либо на века в этой области удаётся лишь мастерам исключительного, избранного дарования. Николай Михайлович Любимов (1912-1992) - во главе отечественного списка таких редкостных умельцев. Его Бокаччо, Сервантес, Рабле, Мольер, Бомарше, Шиллер, Мериме, Стендаль, Флобер, Мопассан, Доде, Де Костер, Метерлинк и Пруст вросли даже не памятниками, а живой неотторжимой плотью в русскую литературу. Не счесть признательных и восторженных откликов на его труд со стороны наших самых авторитетных писателей и филологов. Вот что писал, например, Михаил Бахтин о его переводе такого трудноосуществимого в иноязычии шедевра, как "Гаргантюа и Пантагрюэль": "Благодаря изумительному, почти предельно адекватному переводу Н.М. Любимова Рабле заговорил по-русски, заговорил со всею своею неповторимой раблезианской фамильярностью и непринуждённостью, со всею неисчерпаемостью и глубиной своей смеховой образности. Значение этого события вряд ли можно переоценить".

Этот искромётный, переливающийся всеми оттенками виртуозного речетворчества перевод обратил к толмачеству не одного автора этих строк. И не только нас, "обочинных" литераторов грешных, он изумил и соблазнил. Раззудилась рука и у иных ныне признанных прозаиков, состоявшихся было уже в другой профессии. Так, художника-графика Анатолия Кима именно любимовский Рабле, по его признанию, поверг к стопам иной музы.

"Перевод - искусство" - так назвал Любимов одну из своих книг, ставшую манифестом целой школы. Истинно художественной, противостоящей школе буквалистской, взращённой под сенью формализма двадцатых годов. Разницу легко почувствовать, если сравнить, к примеру, два перевода "субъективной эпопеи" Марселя Пруста, одного из культовых памятников мировой литературы XX века. Первые переводчики этого текста Франковский и Фёдоров сосредоточены на его формально-материальных признаках, им важно перевести так, чтобы дать почувствовать строение чужого языка. В их переводах многое торчит (начиная хотя бы с ужасного названия всей эпопеи - "В поисках за утраченным временем"), - торчит временами намеренно, ибо они сознательно осуществляют "перевод с иностранного". Понятно, что дело тут не в одних переводческих принципах, за таким подходом стоят определённая поэтика, целое литературное мировоззрение. С такими его производными, как "формальный метод в литературоведении", структурализм или теория и практика обереутов, как раз и ставящих слово торчком, чтобы якобы соскрести с него привычный глянец. Полезна ли такая работа со словом? Как эксперимент - безусловно. Переведённые в таком духе Лозинским мемуары Челлини - памятник прелюбопытный. И разве неинтересно было бы перевести в какой-нибудь лингвистической лаборатории "Симплициссимус" Гриммельсгаузена на язык Аввакума, а Клопштока - на язык Державина или Тредиаковского? Так сказать, потешить литературных гурманов.

Однако магистральная дорога отечественного переводческого искусства иная. И вывел нас на неё прежде всех Николай Михайлович Любимов.

За его методом - тоже целая философия. Традиционно русская, религиозно окрашенная философия всеединства, органической связи создателя и создания, одухотворённости материи, торжества животворящего духа. Что толковать о сложном синтаксисе оригинала, если его восприятие французским, или испанским, или немецким сознанием заведомо иное? Разве не плодотворнее средствами, присущими и внятными именно русскому сознанию, вызвать в нём те же представления и ощущения, каких добивается в совершенно иной языковой стихии иностранный автор? Речь идёт не о "сглаживании", но лишь о естественной подгонке чужого к своему, о прилаживании материальных средств к достижению духовной цели. Отсюда тоже прямая дорога - но к русским духосвятцам и Владимиру Соловьёву, к Ильину, Флоренскому, Дурылину, Лосеву, к питательной почве русской мысли новейшего времени.

Как человек глубоко православный, Любимов был заворожён чудом этого живого знания "соборности", всеобщности, всеединства, вырастающего из богодухновенного корня жизни. Вот почему в специальной, казалось бы, работе "Перевод - искусство" он вместо ожидаемого трактата предлагает воспоминания о детстве, о моментах вхождения в его душу - на первоначальном сломе мыслей и чувств - пейзажей родины и её обрядных привычках, русских обыкновений и русского слова. Мало кто в новейшей русской литературе с такой проникновенностью поведал об удивительных мигах зарождения поэтического в душе ребёнка - разве что Бунин, Пришвин, Андрей Белый, Марина Цветаева да Набоков, и тут (а не только в чуткости к слову) окажутся в избранной компании Любимова.

Вот и выходит, по его убеждению, что художественный перевод - это не только копание в словарях да калькуляция выразительных средств, а труд души по приобщению к божественной тайне. Сугубо писательский труд.

Незаурядный писательский глаз и слух Любимов обнаруживает и в своих трёхтомных мемуарах, изданных под общим названием "Неувядаемый цвет". (Подготовка трёхтомника к печати легла на плечи его детей - Елены и Бориса.) Три стихии, заполнявшие его жизнь на протяжении всех восьмидесяти отпущенных ему лет, нашли здесь своё - поистине неувядаемое - запечатление. Церковь (с раннего детства), литература (со студенческих лет) и театр (пока были в строю великие старики Малого и МХАТа). Выдающиеся писатели, актёры и режиссёры, регенты и священники были не просто современниками Любимова, но и его друзьями. Описанными с необыкновенной теплотой, словесами, полными благодарности и благородства. Поэты и "благовестники", лицедеи и извлекатели "мудрых звуков", "оралы" и "мазилы", Сергеев-Ценский и Багрицкий, Игорь Ильинский и Мейерхольд, Пирогов и Михайлов, Сергей Клычков и Пастернак составляют тут живейшую галерею незабвенных портретов. Сама память Любимова по-писательски избирательна и конструктивна. Вот, навскидку, такой эпизод-промельк, обработанный резцом ваятеля слов. Встречает он во дворе дома в Лаврушинском переулке только что вышедшего из больницы Пастернака. "Как же это вас угораздило, Борис Леонидович?" - Да вот, знаете ли, рвал зубы и читал "За правое дело" Гроссмана, ну как тут было не свалиться с инфарктом?" Диалог, достойный пера Чехова или Мольера.

Православная церковь была для Николая Михайловича, может быть, единственной уцелевшей живой связью с русской историей. И тем самым с историей его собственных предков. Ведь в его роду были и народные учителя, и сельские священники, и канонизированные святые, и фрейлины двора, и "государевы слуги" из княжеских родов, восходящих к Рюрику. Никакой, однако, кичбы в его общении с людьми за все немалые годы ни разу не проскользнуло. До того ли, когда жизнь заполнена словом - служением слову и наслаждению словом. На литургии ли, в зрительном ли зале, за письменным ли столом. Когда жизнь переполнена любовью - к отечеству, алтарям, культуре.