Вячеслав Марченко - Гнет

• Название: Гнет
• Автор: Вячеслав Марченко
• Издательство: П.Н.Шамрай
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-966-8442-98-8

На примере одной семьи автор описывает исторические события, обусловленные политическими обстоятельствами: репрессии на селе 20 — 30-х годов ХХ столетия во время коллективизации, раскулачивания, ужасный голод 1932–1933 годов, 1946–1947 годов, военная мясорубка с тысячами невинных и ненужных жертв в период Великой Отечественной войны.

С документальной точностью в книге приводятся свидетельства о тяжелой, рабской жизни простого украинского крестьянина на Николаевщине в 30 — 50-е годы прошлого столетия.

---

— Бабуся, — прервал я тогда бабу Килю, вспомнив художественный фильм: «Донские казаки», снятый в 1948 году, и еще во время моей срочной службы в Пограничных войсках — в 1970 году, раз десять показанного нам: солдатам и офицерам части. В нем жизнь колхозников в послевоенный период была показана совсем другой — веселой, радостной и зажиточной. — А как же фильм: «Донские казаки»?.. — спросил я ее, — Вы видели этот фильм?

— А кто же его тогда не видел?.. — усмехнувшись, хмыкнула баба Киля. — Нам тоже его раз сто показывали, а люди после просмотра этого фильма, когда выходили из нашего сарая, который клубом назывался, не знали: плакать им или смеяться. Это же надо было тому режиссеру, что снимал этот фильм, так нашу жизнь разукрасить!.. Хоть бы прежде, чем снимать такое кино, он приехал куда-нибудь в колхоз да посмотрел, как людям жилось в колхозах тогда,… это же не кино, а чушь самая настоящая! В селах тогда люди с голоду умирали, а в колхозах не было денег даже на сухари для этих умирающих людей, ни то, что на пианино. Девчоночкам нашим сельским не на что было резинку в трусы купить, а в том кино — колхозницы расфуфыренные по магазинам бегают, жизнью наслаждаются…

Доведенные нищетой до отчаяния люди в те времена, внучек, за вилы хватались, и, слава Богу, что в те годы вокруг сел вооруженное оцепление не выставлялось, как в 1933 году, и люди могли свободно идти в поисках еды. Молодежь, как проклятая тогда из сел в города бежала.

Наша Анечка, чтобы нам легче было тут прокормиться, тоже в Николаев пошла, и ей так повезло: ее временно, без прописки, санитарочкой в госпиталь на Радостной улице взяли работать, и ей там какое-то питание перепадало. Ей даже завидовали те голодные люди, что вокруг помойных бачков возле госпиталя постоянно паслись. А она, бедняжка, сама тогда, как щепка, была, но, видя, как мы тут от голода мучаемся, даже тем своим нищенским пайком с нами делиться старалась.

Кто как мог, пытался тогда выжить. Я тоже хотела уехать отсюда куда-нибудь подальше, да куда?.. Я несколько раз в Николаев за хлебом пешком ходила и видела, что там творится…

Тут, недалеко от нашей хаты пожилая женщина жила — она приехала из Николаева к своей больной сестре, и у нее были какие-то денежные сбережения. Она сама в город уже ходить не могла и просила меня, чтобы я в Николаев за хлебом ходила. Она давала мне рублей 300–400, это в те времена была двухмесячная зарплата рабочего, и за каждые две принесенные ей из Николаева булки хлеба — одну, купленную за ее деньги, она мне отдавала.

— Бабуся, — в ужасе я округляю глаза, — это же за пятьдесят километров…

— А что делать, — горько усмехнулась баба Киля, — не умирать же с голоду?.. Пятьдесят километров — это было еще не самое страшное, самое страшное было в другом: хлеб могли отобрать голодные люди, они тогда весь Николаев заполонили. Куда ни глянь — везде они были,… беспризорные дети и инвалиды войны, без ног, с орденами и медалями на груди по улицам голодные ползали — хлеба просили. На улицах только и слышно было: «Подайте — Христа ради»… Это был ужас!

А той булки хлеба, что я приносила из Николаева, нам троим на две недели хватало: я ее с травой перемалывала и из этого лепешки пекла. Ну и коровка наша, слава Богу, помогала нам голод пережить. Она, бедняжка, за день натаскается с плугом, а потом мы еще и доим ее,… вот так и жили!

— Бабуся, а что хлеб в городе свободно продавался? — удивленно спросил я.

— Ну, что ты, если бы хлеб в городе свободно продавался, то, возможно, не было бы голода,… хлеб тогда в городе только по карточкам продавался, но многим людям не хватало денег, чтобы даже и по карточкам хлеб купить. А сельским жителям карточки не полагались, и мне приходилось хлеб у спекулянтов с огромной переплатой покупать — на рынке булка хлеба до 500 рублей доходила. По нескольку дней я тогда по Николаеву рыскала в поисках хлеба, и унижалась я перед продавцами, как могла, чтобы купить хлеб подешевле, но не зря же мне было идти туда за десятки километров.

— Какой ужас… — чуть слышно произношу я.

— Конечно ужас, — словно ненароком, соглашается со мной баба Киля, и подавленным голосом продолжает:

И ладно бы одно только это, так власть наша родная, придумала как еще больнее людям сделать: нас стали заставлять за живые деньги облигации покупать.

— Как это?..

— Ну, как… — потупила взгляд баба Киля. — Вызвали, к примеру, твоего деда Ваню в контору, дали ему бумажку разрисованную узорами всякими и говорят: тебе, как мужику еще способному шевелиться, облигация стоимостью пятьсот рублей,… а тебе, мне говорят, как женщине уже потрепанной — облигация за триста,… а вам, девчата — мамке твоей и Анюте говорят, облигации за пятьсот рублей.

Мы плачем, умоляем председателя сельсовета, чтобы он дал нам хотя бы облигации подешевле, говорим, что у нас нет денег, а он нам в ответ отвечает: ни чем помочь не могу — у меня план, где хотите деньги найдите, но за облигации заплатите!

А где же нам эти деньги искать-то было, что это — грибы, что ли? У нас в колхозе трудодень тогда стоил всего лишь от 15 до 30 копеек. А если учесть, что мы получали, с учетом различных вычетов, зарплату в виде сельхозпродукции и только по истечении отчетного трудового года, а общая сумма заработанных колхозником денег в лучшем случае составляла тогда не более 150 рублей в год, да еще нам нужно было заплатить кучу разных налогов, то можешь себе представить, как мы тогда жили, и сколько это нам нужно было «найти» денег, чтобы купить даже одну облигацию за 500 рублей.

Люди с голоду тогда пухли, но вынуждены были деньги добывать не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы эти бумажки у государства выкупить. Валялись они потом у людей дома, только место среди документов занимали,… многие люди жгли их — после денежной реформы в декабре 1947 года им цена уже копейки была.

Вот так наше родное государство с народом расправлялось!

Замолчав, баба Киля стала нервно собирать своими натруженными старушечьими руками разбросанные по столу крошки хлеба.

— Бабуся, а Вы любите свою страну?.. — только, чтобы что-нибудь сказать, вдруг тихо спросил я ее после затянувшегося молчания.

— Люблю ли я?.. — подняв на меня свои опечаленные глаза, баба Киля запнулась. Какое-то время она вновь сидела молча, точно вспоминая и размышляя о чем-то, затем, чуть слышно она проронила: — я никому, даже своим детям не внушала ненависти к стране, в которой они живут,… я не люблю свою нищую, безрадостную и полную оскорблений жизнь, а в том, что моя жизнь была именно такой, виновна Советская власть… Я ненавижу ее!

Я и раньше, слушая рассказ бабы Кили, ощущал ее отношение к Советской власти, но после этих слов внутри у меня словно что-то перевернулось. Я не знал, что сказать и, потупившись, молчал, пытаясь усмирить свои противоречиво-болезненные чувства и жалея о том, что я задал бабе Киле вопрос, ответ на который так взбудоражил мое сознание. А баба Киля после продолжительной паузы вновь заговорила:

— Я понимаю, внучек, что тебе мои слова неприятны, но неужели после того, что мне пришлось пережить, ты надеялся услышать от меня другой ответ?.. Разве можно с любовью относиться к власти, которая исковеркала не только мою жизнь, но и жизнь миллионов таких же, как я, людей?

Я продолжал молчать и баба Киля, видя мое внутреннее замешательство, сосредоточенно посмотрев в мои глаза, в ожидании ответа спросила меня:

— Ну, скажи мне, а за что я должна Советскую власть любить?..

— Ну… — поморщился я, лихорадочно перебирая в памяти все то, что могло бы хоть как-то вызвать в ней чувство гордости за свою Советскую страну. Там была и Победа над Германией в Великой Отечественной войне; и покорение космоса; и военное могущество страны; и освоение целинных земель; и рост промышленности, и даже советский балет… В памяти было много разного, чем, как я считал, должен гордиться каждый советский человек, но, перебирая все это в своей памяти, я постоянно ловил себя на мысли, что никакие успехи страны не могут оправдать тот цинизм и жестокость, которую проявляла Советская власть в отношении миллионов ни в чем не повинных своих граждан.

Ни ко времени, мне в голову тогда почему-то врывался недавний эпизод, связанный с тем, как я отвозил на Родину гроб с погибшим в Афганистане солдатом.

Проклятья со стороны родителей погибшего в Афганистане сына в адрес Советского руководства неслись тогда такие, что мне, простому офицеру Пограничных войск, своими глазами уже насмотревшемуся на то, как, с кем и кому наше правительство пытается «помочь» построить социализм, и какой ценой, даже стыдно перед ними стало за принадлежность к государственной военной структуре, и ощутил я тогда невыносимо горькое чувство вины своей перед ними.

Передав гроб, я тогда поторопился куда-нибудь уединиться и выпить с горя, а еще я тогда понял, что все те злые слова, направленные родителями погибшего, не за свою Родину, солдата, в адрес Советской власти отражают мнение всего народа. И разве мог я тогда представить, что буквально через семь лет после того случая, никто из простых советских граждан даже не попытается спасти ту, опостылевшую власть нашу Советскую, от краха своего.