Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

• Название: Июль, июнь, май
• Автор: Алексей Бакулин
• Жанр: Современная проза

---

— Ладно, Вячеслав Павлович, — сказал я по возможности сухо, — зайду к вам через месяц. Вместе отконвоируем бабку в ясли.

Славик вдруг весь просиял дружелюбием, растянул в улыбке толстые щёки, сверкнул фальшивыми бриллиантами глаз и великодушно протянул мне напряжённо раскрытую ладонь:

— Ну, или, по крайней мере, в пионерский лагерь! Желаю успеха! Всего хорошего!

Целую неделю я кружил возле дома Петровны, мечтая проникнуть за тяжёлые чёрные ворота, и тут же гоня прочь глупую, преждевременную мечту. На пятый день меня, стоящего у заветных ворот, заметила перепуганная баба Лена.

— Ну-ка, пойдём ко мне! — сказала она, цапнула меня за руку и поволокла через дорогу к своему дому. Я понимал, что от объяснений не уйти, а потому повиновался безропотно.

— Ну, так что это с Петровной-то творится?

— А что с ней творится?

— А ты не знаешь? Какая это тётка у неё живёт? У Петровны родственников никого нет: ни дочек, ни сестричек! Что это за краля там поселилась? А сама Петровна где? Хотела в милицию бежать, да смотрю: ты тоже у ворот трёшься день за днём… Может, думаю, знаешь что? Скажи, а то я вся перечесалась от страха…

— Не бойся, баба Лена! — сказал я как можно мягче. — Петровна, сейчас… как бы сказать… болеет.

— Да чего ей болеть? Ей уже помирать пора, — не до болезней! А это кто же у неё — медсестра?

— Баба Лена! Ты не волнуйся! Не волнуйся и за Петровной не следи. Петровну я в больницу определил… У меня знакомые в центре, — сама знаешь… А эта, в доме — родственница, родственница…

— А что же она себя Петровной называет?

На это я не нашёлся, что ответить.

— Ты скажи, — тут баба Лена так пристально заглянула мне в глаза, словно хотела сквозь них проскочить в мою душу, — скажи, — это что — Петровна, да? Это она? Она сама?

Я не выдержал её взгляда.

— Да, это она. Она это. Мы её лечили… Мы ей такое лекарство дали… особенное… В общем, она… Помолодела немного. Да, помолодела. И будет ещё молодеть. Пока не станет такой, какой была в двадцать лет. Это мой эксперимент, это я всё придумал, так что ты не волнуйся.

Баба Лена нисколько не удивилась, но глубоко задумалась.

— Вот вы как, значит… То-то я смотрю… Ты, Андрюшка, худое дело затеял. Худое, худое!.. Это ж человек живой, а ты его…

— Что ж тут худого? К ней молодость вернётся — это худо по-твоему?! Это же испокон века главная мечта человечества! Ты что говоришь-то? Вот ты сама — ты не хотела бы разве помолодеть?!

Я напирал на старушку, но в душе чувствовал, что она права. Видимо, права. Я ведь вовсе не собирался становиться благодетелем человечества, — вся эта дребедень с омоложением волновала меня только с научной точки зрения; я никогда не задумывался, что будет, если мой лучевик пустят на поток и люди начнут омоложиваться тысячами. Меня волновало только одно: сможет ли тэта-частотно-лучевое воздействие на синий спектр ауры человеческого мозга — именно на синий, а не на розовый, не на жёлтый и не на лиловый (все термины — мои. Андр. Богд.) — запустить обратно механизм старения? Сможет или нет? Если сможет, следовательно, цикличное развитие ауро-спектра не есть наш фатум, и что некая сила, создавая человеческое существо, запрограммировала возможность обратного хода этого тонкого и не вполне ещё понятного мне механизма. Вот что интересно-то, а не то что — сможет или нет старуха вновь стать молодухой!.. Наплевать мне! Я во всём этом вижу только принципиально важную научную проблему!

— Ты разве не хотела бы помолодеть? Лет хотя бы на двадцать?

— Ни к чему, — ответила она, насупясь. — Я знаешь, сколько лет землю топчу? Все ноги стоптала. Пора полежать, отдохнуть.

Она ещё подумала и тяжко вздохнула:

— Кабы лет двадцать назад… Вот тогда бы я с тобой поговорила… Я в ту пору вся убилась: ночью проснёшься, и думаешь, и думаешь — годы летят, старость подходит, дети разъехались, замуж второй раз не выйти уже… Вот бы вернуть-то молодые денёчки, — как бы хорошо!.. А сейчас что?.. Поздно уж. Устала вся, уходилась. Заново, что ли, начинать? Ещё чего скажи!

— Ты подумай, баба Лена… — сказал я осторожно, — Вот мы сейчас на Петровне испробуем наше лечение, если получится, тогда и тобой займёмся… Ты не отказывайся так сгоряча. Сейчас у тебя ни сил нет, ни радости в жизни, а как омолодишься, так совсем по-другому на всё будешь смотреть…

— Вот так придумали! — воскликнула она, помолчав. — Если, значит, получится у вас с Петровной — так и славно, а коли не получиться, так ей всё равно помирать пора! Молодцы!

Я так и не понял, смеётся она, осуждает меня, или наоборот — искренне восхищается нашей задумкой.

— Ты, баба Лена… Ты понимаешь, да? Никому пока нельзя говорить о наших делах. И к Петровне пока лучше не ходить. Я за ней слежу, ты не волнуйся. Вот закончим, тогда…

— Да я и сама к ней не пойду, — ответила она тихо. — Больно жутко на неё смотреть стало. Вчера пришла, увидела её, так чуть в голос не закричала… А она — ничего, бегает… Со мной разговаривает… На вас жалуется: плохо, говорит, вы её лечили. Ты слушай-ка, Андрей, что скажу: ты её увези пока отсюда… Вдруг кто зайдёт… так-то к ней никто, кроме меня не суётся, но ведь всякое бывает. Уведи и спрячь. А лучше — в другой город. Эх, а документы-то новые где вы ей возьмёте?..

7

Документы для Петровны обещал выправить Славик: так мы договаривались, когда задумывали наше дело. На следующий день я пришёл к Петровне и после небольшой перепалки увёл её из родного дома к себе, в свою двухкомнатную квартирку на седьмом этаже моей родимой блочной коробки. Петровне к тому времени стукнуло лет шестьдесят: спина её распрямилась, талия несколько раздалась, волосы стали похожи именно на волосы, а не на жидкие клочки осенней паутины. А главное — у неё выросло четыре новых зуба. Эти зубы меня совершенно покорили: я как-то не думал, что они вырастут, а вот — поди ж ты…

— Ты сама-то замечаешь, что с тобой происходит? — спросил я у неё, когда она несколько смирилась с переездом.

— Что происходит… — пробормотала она сумрачно. — Молодею никак…

— Вот видишь! Вот видишь, как мы тебя! Ты бы хоть спасибо сказала!

— Спасибо тебе, ага, как же… — поняв, что молодость и в самом деле возвращается к ней, она совершенно сникла. Видимо, сознание Петровны ещё не прояснилось до уровня, соответственного биологическому возрасту. Прежде всего, её пугала перемена, а то, что эта перемена была к лучшему, — это до неё ещё не доходило. Душа её как-то присмирела, съёжилась, и если прежде Петровна напоминала ворону, то теперь в ней всё отчётливей проступало что-то куриное. Целую неделю она горько проплакала, не выходя из комнаты, сидела на диване, обнимая подушку, словно девочка плюшевого мишку; устав сидеть, он начинала слоняться по комнате, ощупывала рукою стены, водя пальцем по извивам обойного узора, листала книги, — и тут, кстати, я заметил, что книги она разглядывает, как опытный читатель, — без суеверного страха, с живым, хотя и рассеянным любопытством. Ела она много — молодеющее тело требовало основательной подпитки, — и страшно стеснялась своего ненормального голода.

— Андрюша, — сгорая от стыда, говорила она через час после обеда, — ты мне просто хлебца отрежь… Чуть-чуть… с маслицем… Я что-то опять…

Я подавал ей глубокую тарелку ещё горячего супа, — она с ужасом смотрела на него, виновато горбясь, садилась за стол, осторожно брала ложку — и через несколько секунд тарелка опустошалась.

— Ух, всё съела… — говорила Петровна, потрясённая. — Ну, разорю я тебя…

Но разорить меня она не могла: деньги на наше питание выдавал Славик. В своё время он заглянул ко мне, увидел пятидесятилетнюю Петровну, протяжно свистнул, потом заподозрил обман и завёл с моей пациенткой суровую беседу, изображая следователя Гестапо. Очень быстро он довёл несчастную тётку до полной кондрашки: сначала она плакала, потом начала приглушённо вопить, потом только разевала беззучно рот и судорожно, с усилием — й-ыых! — заглатывала воздух. Два дня после этого допроса её колотила смертная дрожь, но зато Славик убедился в том, что я не обманываю его, не пытаюсь подсунуть ему вместо Петровны какую-то левую бабусю, и на целых полчаса проникся ко мне глубочайшим уважением.

— Да-а… — сказал он, заходя на ко мне на кухню, где я прятался во время допроса. — Слушай, я потрясён. Я снимаю шляпу, я встаю на колени. — Видимо, он и вправду хотел встать на колени, но по здравому размышлению раздумал. — Андрей Иннокентьевич, вы великий учёный. Величайший учёный современности. А может быть и более того. Ведь возвращение молодости — это тебе не двигатель внутреннего сгорания и даже не атомная бомба. Это — вековечная мечта человечества. Вот спроси у древнего грека, чего бы он хотел получить — вечную молодость или новый компьютер, пусть даже это будет четвёртый пентиум? Думаю, ответ его ясен. И ты, Андрей Иннокентьевич, осуществил эту нашу мечту. Всё человечество должно стечься к тебе и поклониться в ножки.