Стефан Жеромский - Последний

• Название: Последний
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1957

Впервые напечатан в газете «Новая реформа», Краков, 1890, №№ 160–162, за подписью Стефан Омжерский. В 1895 г. рассказ был включен в изданный в Кракове под псевдонимом Маврикия Зыха сборник «Расклюет нас воронье. Рассказы из края могил и крестов». Из II, III и IV изданий сборника (1901, 1905, 1914) «Последний» был исключен и появляется вновь в издании V, вышедшем в Варшаве в 1923 г. впервые под подлинной фамилией писателя.

Рассказ был написан в феврале 1890 г. в усадьбе Лысов (Полесье), где Жеромский жил с декабря 1889 по июнь 1890 г., будучи домашним учителем. Прототипом героя рассказа Репков- ского был живший в имении старик, бывший сибирский ссыльный Владислав Левинский.

В переводе на русский язык рассказ под названием «Винокурня» впервые был издан в 1926 г. в сб. «Воронье. Рассказы из эпохи польского восстания», перевод Е. и М. Троповских.

---

— Ну — ну, не прикидывайтесь, будто спите! Я ведь отлично вижу, что не спите! За целый день можно было выспаться! Ночь уж, десять часов… Панна Ядвига за обедом справлялась о вашем здоровье…

— Панна Ядвига?

— То‑то! Та самая, у которой тридцать тысяч приданого, — запищал он фальцетом.

Он прошелся снова по комнате, стал надо мной, наклонил набок голову, скрестил на груди руки и спросил:

— Соблаговолите, сударь, поставить меня в известность, кто… собственно, кого я имею честь у себя принимать?

— Я… я новеллист.

— Не слыхал. Что это за профессия? Инженер какой‑нибудь новомодный?

— Нет, литератор.

— Ли — те — ра — тор? — проскандировал он и уселся от удивления на кровать. — Тут, в Рымках, литераторов еще не видывали. Во имя отца… милостивый государь, вы, поди, в газетах разбираетесь… вы должны знать, на какой номер выпал главный выигрыш последней варшавской лотереи?

— Не знаю; я…

— Видите ли, дорогой мой, ведь я уже десять лет участвую во всех лотереях.

— И выигрывали?

— Ни разу, ни гроша! Никогда! Зато уж, если выиграю, то сразу двести тысяч! Хе — хе…

— Вы давно уже живете в Рымках?

— Десять лет. Но посудите сами, что за фатальность! Вот, глядите, сколько тут невыигравших биле — тсв… — Говоря это, он выдвинул ящик столика и с внезапным оживлением стал показывать мне пачки лотерейных билетов разной формы и цветов, перевязанные шпагатом.

— Вот наша, варшавская, вот брауншвейгская, вот саксонская, венгерская — и ничего, голову на отсечение, ничего!

— Очевидно, вы стремитесь раздобыть солидный капитал, чтобы…

— Чтобы купить фрачишко, узкие невыразимые и скакать по салонам? — застрекотал он со злостью. — У вас у всех теперь одно на уме: солидный капитал… Пить, есть, веселиться — ваш девиз!.. Люди исчезли, испарились, как камфора, все оподлилось. Стоило для такого сброда… чтоб вас… Я ведь вижу, смотрю, наблюдаю, щупаю: а ну как встречу стоющего человека? Никого! Все одинаковы! Этакая молодежь — и шляхта, и не шляхта… Джентльмены в модных фраках…

— Однако в чем, собственно, дело?

— Вы даже не догадываетесь, в чем дело, милый мой? Ни в чем… Ни в чем, пся крев!

Он метнул на меня испепеляющий взгляд, быстро разделся, бросился на свою кровать и повернулся ко мне той частью тела, название которой ни в коем случае не может быть упомянуто в рассказе, предназначенном для печати. Я решил обидеться на этого наглеца; он сопел… я засопел тоже. На столе немилосердно коптила едва тлевшая лампочка, движение в винокурне прекратилось, все стихло.

Аптекарь вскоре захрапел; я заснуть не мог.

Около полуночи я услыхал в коридорчике чьи‑то шаги и покашливанье. Кто‑то шарил по двери в поисках ручки, наконец, нашел ее и, раскрыв дверь, остановился на пороге.

Это был крестьянский парень лет восемнадцати, в овчинном тулупе. С минуту он осматривался, сняв шапку и отбросив пятерней волосы со лба; потом ударил шапкой оземь, неведомо кому отдавая поклон, и сказал:

— Слава Иисусу… Дохтур дома.

«Репа» тотчас же проснулся.

— Ну? — спросил он, усевшись на своем ложе.

— Я из Мыслова, вельможный…

— А что там?

— От Яцека Зелинского.

— Не лучше ему?

— Нет.

— Колики схватили?

— Схватили.

— Не говорит?

— Хрыпит, и все тут.

— Разве в городе нет доктора? Вечно вам до меня нужда! Лошади у тебя есть?

— Нету у нас коней‑то, вельможный пан…

— Поди, болван, вниз, на конюшню, да скажи Валеку, пускай запряжет чалую в санки. По льду проскочим?

— Знамо дело!

Парнишка исчез в мгновенье ока. «Репа» поспешно оделся, нахлобучил шапку и, приготовив какие‑то порошки, вышел.

Вернулся он только под утро, когда в винокурне снова начались движение и суматоха.

Он вошел в комнату запорошенный снегом, промокший…

— Мужик здоровенный, что бык… Вообразите, сударь… казалось бы, не глупый… При мне скончался, — говорил он с тоскою. — Приезжаю… Воспаление легких в последней стадии. Баб штук восемь вокруг… совещаются. В избе живут две семьи, детей с десяток, духота, грязь… Коморник [4] он, сударь, понимаете… нищета. Упал в воду, рыбу ловил в сочельник, промок до нитки, да так и работал до вечера. Осматриваю его, а сам засовываю руку под подушку: так и есть, бутылка сивухи, самое верное лекарство! Ну, и как тут быть? Что станешь делать? Темнота, боже мой, темнота!..

Он начал ходить по комнате, похрустывая пальцами. Внезапно он остановился.

— Вас, сударь, наверное удивляет такой доктор, — живет, дескать, в винокурне и водку продает «из подвала»?

— Меня нисколько не удивляет доктор, который что‑либо продает.

— Я не шарлатан. Я был, милостивый государь, на третьем курсе нашей еще Медицинской академии почти кончал… Как вдруг… тут… одно к одному… Вот и пришлось мне прогуляться [5]. Пятнадцать лет… немало времени… Потом я учился у одного врача в Иркутске, особо налегал на химию и… вот… практиковался на разной бедноте… Долгая наука… печальная наука… Ох…

Я уселся на своем тюфяке, старик присел на сломанную кровать и, скручивая толстые папиросы, стал рассказывать долгую, жуткую, мучительную, бросавшую в дрожь историю тех пятнадцати лет…

Он кончил только тогда, когда нас позвали к чаю в усадьбу.

* * *

Панна Ядвига находилась под влиянием Репковского, что было даже слишком очевидно; в какой‑то степени она была его ученицей — думала как бы по его указке, разделяла его взгляды. Но, однако, это не помешало ей четыре месяца спустя— 14 мая — стать моей женой. Мне вспоминается доктор, облаченный во фрак, при белом галстуке, не сводивший из‑за чьих‑то плеч красных глаз с подвенечной фаты Ядвиги во время церемонии венчания…

Через неделю мы уезжали из Рымок в долгое радостное путешествие. Вокруг экипажа толпилось десятка полтора людей с заплаканными глазами. Репковский с непокрытой головой, в парусиновом пиджачке стоял, держа в руке бутылку, и заставлял нас, сидящих уже в экипаже, — выпить в последний раз. Он кричал, размахивал руками, от чего‑то предостерегал нас, читал нравоучения, тут же безо всякого основания выдрал за уши мальчишку — буфетчика и поминутно отворачивался в сторону сада, дергая себя за ус.

— Не забывайте «Репы», панна Ядвига, панна Ядвиня! Не верь во все эти позитивизмы [6], эх, Ядвиня!

Экипаж тронулся, но сразу же остановился. Кто‑то из родителей, отец или мать, жаждали сказать еще что‑то, взглянуть на нее… Наконец, мы тронулись, сопровождаемые всеобщим плачем.

Сурово поглядывая на меня, Репковский шел около экипажа и говорил то сам с собой, то с нами, — потом внезапно махнул рукой и двинулся большими шагами в сторону винокурни с непокрытой опущенной головой.

* * *

24 декабря следующего года я высадился в час дня на станции С., нанял одноконный возок и поехал в Рымки. Крупный конь несся во весь опор, небольшие кованые санки летели по накатанному пути, колокольчик стонал, едва слышный в вое вихря, срывавшего с пашен снежную пыль. Я плотнее прикрылся пледом…

Вот надвигается лес, одетый инеем, повитый мглою, темно — пепельный… удивительно фантастичный.

Мы стремительно въезжаем в темную, как коридор, лесную аллею, — колокольчик жалуется все громче.

Тихо в лесу. Березы, убранные в иней, похожи на узоры, какими мороз разрисовывает оконные стекла, а ели, неизвестно почему, напоминают когда‑то виденные красивые женские головки с усыпанными пудрой полосами… Среди них проплывает и ее незабвенный лик!..

Вот, еду один: Ядвига осталась навсегда на живописном кладбище в Меране!

Как это случилось?., когда?.. — Она неожиданно заболела, велели везти туда…

И сердце мое начинает раздирать страшная, неотвязная, неотступная, неизлечимая, как рана, скорбь. Я еду по воле странного каприза, который направляет мои поступки с момента ее смерти, чтобы отдать горестный отчет родителям, — а скорее, для того только, чтобы сильнее растравить себя воспоминаниями о былом счастье.

Полную чашу его я испил в объятиях этого прекрасного, доброго и чистого существа, — той, кого я несказанно любил живою и кого чту неутешною скорбью.

Вот они, бедные, одинокие, старые придорожные тополя, вот далекие волны леса, деревни…

Спускались сумерки, погружая все, что можно было объять глазом, в безбрежную стихию синевы. Мы миновали деревню с хатами, занесенными снегом по самую крышу, — из окон на дорогу падали снопы света. На замерзших стеклах вырисовывались тени взрослых и детские головки. Сочельник!..

Я приехал в Рымки поздно ночью. В усадьбе было уже темно, чему я был рад, потому что хотел хотя бы на несколько часов отдалить встречу с родителями покойной.

Я решил провести ночь у Репковского. Итак, я взобрался хотя и по знакомым, но всегда опасным ступенькам на второй этаж.