Ганс Носсак - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Ганс Носсак
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

Ганс Эрих Носсак (1901–1977) — известный западногерманский писатель, прозаик, эссеист — известен советскому читателю по роману «Дело д’Артеза», который входит и в эту книгу. В нее включены и другие наиболее значительные произведения: роман «Спираль», повесть «Завещание Луция Эврина», рассказы, в которых ясно звучат неприятие буржуазного конформизма, осуждение культа наживы.

Все произведения, вошедшие в настоящий сборник, вышли в свет на языке оригинала до мая 1973 г.

---

Но «Дело д’Артеза» осталось самым сильным произведением Г. Э. Носсака. Правда, в следующем своем романе, вышедшем год спустя, — «Неизвестному победителю» (1969) он еще ближе подошел к реальности, положив в основу книги историческое событие — восстание в Гамбурге 1919 года; в этом романе вовсе нет примет столь любимой Г. Э. Носсаком интеллектуальной «игры». Однако приближение писателя к острому жизненному материалу обнаружило слабости его мышления. В романе ученый-историк, славящийся своей точностью, изучая восстание, натыкается на таинственную фигуру простого солдата, возглавившего победные действия революционеров, а затем бесследно исчезнувшего. Выясняется, что этим героем, вопреки всем мудрым историческим и документальным выкладкам ученого, был его собственный отец, для которого участие в восстании было совершенно случайным эпизодом и который позднее свой организаторский талант вложил в торговлю, став преуспевающим коммерсантом. Таким образом, «личная» правда оказывается более истинной, чем исторические закономерности, а революционный порыв приравнивается к «добропорядочной», всегда отвергавшейся Г. Э. Носсаком буржуазной жизни.

Два других поздних романа — «Украденная мелодия» (1972) и «Счастливый человек» (1975), в которых в отличие от романа «Неизвестному победителю» снова начинает играть большую роль метафизическая символика, мало что добавляют к пониманию Носсака-художника; в них варьируются мотивы его предыдущих книг, причем неизменная для него критика буржуазности сочетается в них с опять-таки привычной для большинства его произведений зашифрованностью.

«Я считаю себя писателем, а писатели занимаются действительностью»[21]— сказал однажды Носсак. Такое заявление в устах художника, которого не раз обвиняли в бегстве от злобы дня, может удивить, но оно не случайно. Носсак жил проблемами времени, и время отразилось и его книгах, хотя и необычно и чаще всего не впрямую. Писавший в чужом для него мире, который он отвергал и от которого не знал куда бежать, кроме как внутрь самого себя, он стремился познать его законы. «Эзотеризм» многих его книг, их зашифрованность идут не от праздного ума, а от трагедии большого таланта, не находившего выхода из замкнутого круга, в котором он себя чувствовал. Но это ощущение безвыходности и бесполезности борьбы, сознание своего поражения не приводило Носсака к равнодушию и цинизму и не лишало его внутренней моральной опоры. И как бы ни замыкался Носсак в своем одиночестве и пассивном неприятии того, что он считал злом, он никогда не терял веры в высокое предназначение литературы и ее гуманистическую миссию. В упоминавшемся выше «Интервью с самим собой», опубликованном под названием «Прошу без литературных сплетен», Носсак писал:

«Вопрос: Вы, следовательно, не слишком высоко ставите писательство? Ответ: Боже правый, если вы имеете в виду, что книги или слова еще никогда не смогли воспрепятствовать воинам, концентрационным лагерям и атомной бомбе, так это ведь не ново. Часто страдаешь от своей беспомощности, по делать из-за этого великий жест самоотречения, как сделал Сартр, это неверно. К тому же постановка вопроса кажется мне ложной. Или слишком морализирующей. Книги — это всегда кардиограммы или отчеты об экспедициях».[22].

Наследие Ганса Эриха Носсака, хотя и однотипно по сумме лежащих в основе его идей и определяющих его художественных приемов, весьма неравноценно. Наибольшее значение — и наибольшее право на долгую жизнь — имеют те его книги, в которых он ближе подходил к реальным проблемам современности, в которых его исследовательская мысль шла не в априорно запрограммированную область элитарного, нравственного и интеллектуального уединения, а в гущу реальных человеческих проблем. Здесь его мастерство повествователя и психолога раскрывалось в полную силу.

П. Топер

Спираль Роман бессонной ночи

Некое событие лишило человека сна. Он пытается вспомнить свою жизнь, додумать ее до конца; с разделенными ролями он судит себя: обвиняет, защищает и старается вынести оправдательный вердикт, чтобы наконец-то обрести покой. Вот-вот спираль его мыслей опустится вниз и человек погрузится в сон, но тут он вдруг натыкается на какую-то сцепку из своей жизни, и его опять выбрасывает в бессонницу, под безжалостный свет сумерек.

Может быть, человек в результате прекратит борьбу и, зябко ежась, встанет у окна. На улице уже светает, защебетали птицы.

Виток спирали I На берегу

— А теперь я отведу его, не то совсем стемнеет, — сказал мой зять. Он стоял у маленького зеркальца и приглаживал волосы расческой. При этом он слегка нагибал голову. Зеркальце по его росту висело чересчур низко.

— Поедешь на мотоцикле? — спросила моя сестра.

— Да нет же. Зачем? Отсюда это в двух шагах. — С этими словами зять скрылся в их спаленке, чтобы надеть сапоги.

Сестра растерянно взглянула на меня. Ее имени я не назову. Может быть, назову после, а теперь не хочу. Мне это больно. А то имя, которое ей дали другие, к ней не подходит.

Я предпочел бы переночевать у них. Но не мог. У них всего-то была кухня и одна комнатушка, где стояла кровать. Кроме того, мне надо было попасть на попутный грузовик, который уходил завтра утром ни свет ни заря. Мы долго прикидывали так и эдак. Правильней было уйти.

— Ты боишься? — спросил я сестру.

Она покачала головой. Точь-в-точь как раньше, когда огорчалась. Плакала она редко. Только качала головой и смотрела на человека своими огромными светло-карими глазами. Не говоря ни слова. Конечно, никого не могло обмануть это ее качанье головой, но такова уж она была. Я в шутку ударил ее по руке. Теперь, когда она сидела напротив меня за кухонным столом, не было видно, что она в положении. Маленькое личико, такое же, как всегда, и худые плечи. Да, это просто не умещалось в моем сознании. Но стоило ей встать, и все было заметно. Фигура ее стала совершенно бесформенной. Это настраивало меня на грустный лад, и потому я делал вид, будто ничего не замечаю.

Я казался себе старше ее.

— Все еще наладится! — сказал я и тут же устыдился этой глупой фразы.

В соседней комнате упал на пол металлический рожок для обуви, и было слышно, как зять ногой выталкивает его из-под кровати.

— Передай от меня привет Нелли, — сказала моя сестра.

— Кто она такая? — спросил я.

— Одна девушка там, на постоялом дворе. Кельнерша. Да, поклон ей от меня.

Я не понял, почему надо передавать приветы этой Нелли, но все равно кивнул в знак согласия.

— Не забудь только, — прошептала она снова.

И тут вошел мой зять. Он поправил на себе форменную тужурку. Муж сестры был таможенник.

— Ну вот. Давай, — сказал он.

Я поднял рюкзак с покупками, он оказался довольно тяжелый; впрочем, и по дороге сюда рюкзак весил не меньше из-за тех вещей, которые я привез сестре. Я перекинул рюкзак через правое плече, и он повис на одной лямке.

— Ну вот! — повторил я слова зятя. Теперь мы стояли с сестрой друг против друга. Я был немножко выше ее. Вроде она стала меньше ростом. Я охотно погладил бы ее по голове, иногда ее гладил по голове отец — тогда, когда она жила еще с нами и когда этого никто не видел. У сестры были совсем светлые волосы, мягкие-премягкие. Но я не стал гладить ее из-за зятя, а может, из-за нее самой.

— Ты скоро вернешься? — спросила сестра.

— Ну конечно, золотце, — ответил зять. — Доведу парня и мигом мотану обратно. — Он вышел из кухни.

Нагнувшись немного вперед, я поцеловал сестру. Надо было придерживать рюкзак: он мог перевалиться со спины на грудь.

— Всего хорошего, — сказал я, выпрямляясь.

И вдруг сестра перекрестила меня, очень быстро, неловко. Безмерно удивленный, я вышел вслед за зятем.

Внизу, на улице, все еще парило, там было куда душнее, чем наверху и на лестнице. Мне хотелось обернуться и помахать сестре рукой. Но их окно смотрело во двор.

До гостиницы и впрямь оказалось недалеко. За второй поперечной улицей начиналась главная городская магистраль, переходившая в шоссе, а оттуда было всего каких-нибудь сотня-две шагов.

— В ее состоянии она неохотно остается одна, — сказал мой зять.

Я промолчал. Трудно было бы растолковать ему, что сестра моя не боялась одиночества. Нас так приучили дома.

— Еще месяц, по-моему, — продолжал он. — Все у нее нормально, говорит врач из больничной кассы. Я был с ней там два раза. Можете не беспокоиться насчет нее.

Потом он перевел разговор на другое. Поговорил о постоялом дворе, о грузовике, который отправится оттуда, и о женщинах: вообще. Как с ними бывает и как с ними надо обращаться. Он слегка выпендривался, видно, хотел научить меня уму-разуму, словно он один во всем этом разбирался. Но он не так уж хорошо разбирался: говорил то, что говорят обычно, а то как раз — и неправда. Но я не перечил.