Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

• Название: Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
• Автор: Сергей Львов
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1979

Сергей Львов — критик, публицист и прозаик. Ему принадлежат многочисленные статьи о советской и зарубежной литературах, опубликованные в периодике, публицистические статьи, составившие сборники «Сердце слышит» и «Еще один экзамен», художественно-публицистические книги для детей — «Откуда начинается путешествие» и «Можно ли стать Робинзоном», рассказы и повести — «Город не спит», «Пятьдесят строк в номер» и другие.

Писатель работает также в историко-биографическом жанре, он написал книги: «Огонь Прометея» — рассказы из истории и истории литературы, «Эхо в веках» — очерки из истории книг и из жизни писателей, «Питер Брейгель» и «Альбрехт Дюрер» — жизнеописания великих художников.

Повесть «Гражданин Города Солнца» посвящена выдающемуся итальянскому революционеру и мыслителю Томмазо Кампанелле (1568–1639), автору знаменитого «Города Солнца» — трактата о справедливом и разумном государстве. Значительную часть жизни он провел в застенках инквизиции, но не сломился и не смирился, а продолжал мыслить и творить; исключительное мужество, яркость и цельность этого характера вызывают интерес и сочувствие к его героической судьбе.

---

Джованни не сразу проник в смысл этих слов, а когда понял их, был поражен. Значит, он перед богом отрекается от знаний? Но он еще так мало знает! Он еще и краешка наук не коснулся! Почему же заранее отрекаться от них? Почему науки должны быть отвергнуты ради добродетели, почему науки не соединить с нею? Почему он должен делать выбор — наука или добродетель? Куда справедливей был выбор, предложенный Гераклу.

Доминиканец увидел его смятение и сказал:

— Настанет время, и ты поймешь мудрость этой святой молитвы. Пока повинуйся, не рассуждая.

Голос его звучал строго. Он прочел молитву еще раз и еще, снова и снова заставляя Джованни повторять за собой ее слова. А тот устал шагать по бесконечной дороге. Устал повторять молитву, против которой все в нем восставало. Устал! Когда же отдых?

Доминиканец знал, чем рассеять его, и рассказал несколько историй из монастырской жизни.

— Настоятель одного древнего монастыря, прославленный своей мудростью и строгостью, — неспешно повествовал наставник, — послал к отшельнику, жившему вне стен обители, двух послушников, они наткнулись на огромную ядовитую змею.

Джованни живо представил себе эту встречу. Вокруг Стиньяно тоже встречались ядовитые змеи. Были места, где жители боялись ходить босыми и без палки.

— Мальчики-послушники не испугались, — продолжал наставник. — Они схватили змею, завернули ее в куртки и с торжеством принесли в монастырь. Все в монастыре хвалили их твердую веру, которая позволила мальчикам победить змею. Но мудрый настоятель приказал их высечь…

— За что?! — с негодованием вскрикнул Джованни. Негоже перебивать старшего, но он не удержался.

— Настоятель понял, — с тонкой улыбкой ответил доминиканец, — всю пагубу их ранней гордыни. Он высек их затем, чтобы они не приписывали собственной воле дела божьи и волю божью. Запомни эту историю, сын мой. Вспоминай ее каждый раз, когда тобой овладеет гордыня, к которой ты, увы, склонен…

Наконец, вдали показалось селение с постоялым двором на краю. У коновязи лошади опускали головы в торбы с овсом, потряхивали ими, взмахивали хвостами, отгоняя слепней. Оборванный, загорелый до черноты парень дремал на нагруженной повозке, караулил товары. Дверь харчевни хлопала, впуская и выпуская гостей. Внутри было людно и чадно. На кухне скворчало и трещало. Пахло жареным, вареным, печеным. Острыми подливками. Густыми похлебками. Харчевник, в засаленном фартуке, с длинными поварскими ножами, засунутыми за пояс, встретил монаха и его спутника почтительно, подошел под благословение, усадил гостей за удобный стол в углу, мигом вытер столешницу фартуком, поставил оплетенную соломой флягу на стол, спросил, что подать:

— Есть мясная похлебка, молодая козлятина на вертеле, жареная курица с грибами и печеными каштанами.

У Джованни при этом перечислении даже голова закружилась.

Доминиканец нетерпеливо перебил харчевника:

— Мальчику дашь похлебку, пусть подкрепит свои силы, а мне… Есть на твоей кухне постная пища?

— Постная? — растерялся хозяин. — Но ведь сегодня нет ни большого поста, ни малого.

— Невежда! Наш пост продолжается полгода — от праздника Воздвижения Креста Господня до светлой Пасхи! — с гневным достоинством сказал доминиканец.

Харчевник, никогда прежде не встречавший среди иноков таких строгих постников, растерялся. Поразмыслив, он предложил бобы и рыбу. Доминиканец согласился. Здесь, где за каждым столом оголодавшие путники разрезали большие куски баранины, кромсали толстые ломти ветчины, с хрустом разгрызали птичьи косточки, со смаком высасывали мозг из говяжьих, здесь, где шумно жевали, чавкали, чмокали, доминиканец преподал урок воздержания мальчику. Произнеся слова молитвы, он перекрестился, выждал, когда Джованни все повторит за ним, съел несколько ложек бобов, крохотный кусочек рыбы, едва пригубил вина, и трапеза его на том закончилась. Джованни было стыдно, но он своего аппетита сдержать не смог. Неужто это грешно после такой дороги есть с удовольствием? Неужто еда и питье грех?

— Где ты устроишь нас на ночлег? — спросил монах у хозяина.

Тот виновато вздохнул:

— Все заняли купцы. Место есть только в общей комнате.

В общей комнате, где ночевали слуги, погонщики, кучера, грузчики, было тесно. Хозяин с трудом освободил для доминиканца и Джованни две скамьи. Доминиканец снял плащ, но сандалий снимать не стал. Правила ордена предписывают братьям спать в одежде и в сандалиях, чтобы быть готовыми встать и идти по первому слову Того, кто может приказать им отправиться в путь.

В комнате душно, шумно, чадят светильники. Незнакомые люди укладываются спать, переговариваются, кашляют, чешутся, божатся и бранятся.

— Затвори свой слух. Спи! — сурово велел доминиканец, но Джованни долго не мог уснуть. Перед глазами все тянулась дорога, по которой они шагали бесконечный день. Мешали громкие голоса. Вначале их было много, потом общим вниманием овладел один. Вокруг него постепенно все затихло, и стало отчетливо слышно, что рассказывает плутоватый голос. А рассказывал он о настоятеле большой богатой обители, проведавшем, что его братия хитроумным путем провела в монастырь некую любвеобильную девицу и по очереди утешается с ней в кельях. И как оный аббат вознамерился жестоко наказать распутников, для чего хотел застать их на месте преступления. Но, подглядев в дверную щелку…

Доминиканец — он не знал, что Джованни уже давно слышал эту историю, — вскочил со своего ложа, хотел перебить бойкого рассказчика. Но как заставить его замолчать? Как устыдить всех, кто так жадно его слушает? Он резко дернул за руку Джованни.

— Вставай! Будем спать на улице…

Двор перед харчевней был пуст. У коновязи сонно дышали лошади. То одна, то другая просыпалась, начинала подъедать остатки разбросанного у коновязи сена, всхрапывала. Небо было черным, усыпанным звездами. После душной комнаты на воздухе казалось прохладно. С гор дул холодный ветер. Доминиканец бросил плащ под старой раскидистой шелковицей. Джованни никак не мог улечься: твердые корни упирались в спину, лицо задевали невидимые в темноте ночные мотыльки. В кустах трещали цикады. Наконец сон одолел его.

Проснулся он от музыки и пения. Веселая компания, до того гулявшая в харчевне, вывалила во двор. Осветили двор факелами, воткнув их в землю. Три музыканта — один с лютней, другой с дудкой, третий с бубном — играли и пели. Остальные подпевали, чокаясь в такт стаканами: мех, полный вина, повесили на дереве — подходи и нацеживай!

Доминиканец привстал. Он глядел на поющих и играющих и слушал их. Тут он бессилен. Если в харчевне он мог бы строгим голосом пресечь нечестивую болтовню, то, когда жители его горячо любимого, его погрязшего в грехах края собрались попеть и поплясать, с назиданиями лучше не соваться. Не поглядят ни на сан, ни на одеяния — высмеют, освищут.

Бражничающие образовали полукруг. Они не замкнули его, заметив путников под шелковицей. Пусть и монах и парень поглядят, нам не жалко! На площадку вышли плясуны — двое молодых мужчин и девушка. В свете факелов сверкали белки их глаз и белозубые улыбки. Вначале девушка не двигалась. Она стояла на месте, а парни то по очереди, то одновременно танцевали перед ней, вызывая ее на пляску своими движениями, выманивая жестами, обольщая улыбками. Но она лишь пренебрежительно поводила плечами, хотя было видно — огонь танца уже вошел в ее тело и пробегает по нему быстрыми искрами. Тут парни встали один против другого и начали пляску, в которой каждый брался переплясать другого. С насмешливо-вызывающим видом танцевали они, задирая друг друга дерзкими жестами, озорными словечками. Потом начался пляс такой быстроты и ловкости, что Джованни казалось, будто у танцоров по три пары рук и ног. И вот один переплясал другого! Победитель — он был постарше противника и пошире в плечах — важно, будто это не он только что скакал, прыгал, топал с невероятной быстротой, плавно, медленно подплыл к девушке и сплясал перед ней горделивое приглашение на танец. Она отозвалась на его призыв. Поплыла ему навстречу. И вдруг в музыке и танце что-то случилось: возникла долгая, томительная нота дудки и нарастающие сухие дробные удары пальцев в кожу бубна, короткое позвякивание бубенцов. Тревожно, завораживающе звучала эта музыка. Парень наступал, девушка отступала, маня и завлекая его. Он просил и молил. Девушка отталкивала его, вырывалась из его рук, которые почти схватили ее, отбегала в сторону и снова дразнила, манила, звала, влекла. Джованни не мог отвести от них глаз. Факелы дымились, их пламя колебалось. Черные тени пляшущих метались по земле и по белой стене харчевни. Джованни казалось, что девушка и его зовет. Она, босоногая, в простом платье, никак не могла быть той, что проплыла мимо него на носилках, на мгновение призывно сверкнув глазами. Нет, та, что пляшет, другая. Но они слились в его душе в одну. И он с пронизывающей болью подумал, что, уйдя в монастырь, отречется от счастья когда-нибудь вот так плясать с девушкой. И до слез стало себя жаль, жаль своей молодости.