Булат Окуджава - Новенький как с иголочки

• Название: Новенький как с иголочки
• Автор: Булат Окуджава
• Жанр: Русская классическая проза

---

Ты станешь стройным и прекрасным, Ваня Цыганков, когда ты проговоришь это, и твои рыжие лохмы покажутся золотыми, и веснушки будут светиться, и толстые губы приобретут изящество и строгость. Даже в старых своих валенках ты будешь поражать совершенством.

Я тоже меднолиц. Мы из одного племени. Вера Багреева сидит в конце класса за своей маленькой партой. Платок сполз с ее головы. И каштановые ее волосы обнажились. Даже отсюда видно, как огромны ее глаза. И в каждом - по огоньку лампы.

- Так нельзя вести себя с учениками, - сказал Шулейкин, - так нельзя. Нельзя с ними запанибрата. Скоро они вас на "ты" начнут...

- Не начнут.

- Это распускает, - сказал Виташа.

- Ученик должен знать свое место,- сказал Маракушев.

- О чем вы беспокоитесь?

- Так нельзя, - сказал Шулейкин. - Вы человек неопытный, а я знаю.

- Да вы не беспокойтесь...

- Так нельзя.

- Не беспокойтесь...

- Так нельзя.

- Да что я, маленький?

- Гы...гы...

...Снег идет. Плывут ко мне мои меднолицые ученики. Это последний урок. А по дороге домой будет пахнуть снегом. То, что полагается узнавать всю жизнь, за один урок не узнать. И за год не узнать. А школа холодна, как склеп...

- Что там случилось?

- Багреева плачет, - говорит кто-то.

- Что случилось? - спрашиваю я громче.

Я иду меж партами. Жалкий огонек лампы, словно пес, бежит за мной следом. Тени мечутся по стене. Багреева уронила голову на руки.

- Что случилось?

- Она не говорит...

- Верк, а Верк, - говорит Маша Калашкина, - да ты что?

- Может, у нее чего болит? - шепчет губами Цыганков.

- Влюбилась, - смеется Абношкин.

- Иди ты! - оборачивается к нему Маша.

Я учитель. Я педагог. Я старший. А она плачет, Вера Багреева. Трясутся ее плечи. Сильно плачет и молча.

- Что случилось?.. Ну что?..

- Можно, она домой пойдет? - спрашивает Маша.

- Проводи ее, - говорю я.

Вера, не поднимая головы, натягивает тулупчик.

- Застегнись! - кричу я вслед.

Свет лампы бежит за ними до самых дверей. Потом он медленно возвращается на свое место.

Снег идет. Желтые хлопья ударяются о черное стекло.

Я вас любил безмолвно, безнадежно...

Когда-нибудь вы поймете, черт вас возьми, что это всё значит. И я слышу голос Маракушева.

- Гы... гы... - говорит он.

Ему торопиться некуда. Он любит историю. В его громадном теле есть место для всей истории. Но я жалею его. Сам не знаю почему, но жалею. Мне жалко этого громоздкого испуганного историка.

- А если выгонят? - спрашивает он.

- Да за что же?..

- Гы...

- Не может этого быть.

- Ну, сократят.

- Другое место найдется...

- Адом?.. Гы...

У него две кельи. Это его дом. С видом на речку Серену. И громадная керосиновая лампа. И кадушка с солониной в сенях. И тощая, похожая на старую корову, истеричная жена. И трое детей.

- Чего жалеть об этом доме? Сырость, теснота...

- Гы... Две комнаты, а?

- Да лучше уж в какой-нибудь городишко. Там хоть свет есть, в кино сходить можно...

- Это-то всё верно... А у меня здесь поросенок...

- Мясо купить можно...

- А купилка?.. Гы... Я своего осенью под нож - всю зиму щи с мясом. И картофель свой...

Щи с мясом - это хорошо. А у меня в келье - кастрюля вареного картофеля, и ничего больше.

- А нельзя у вас сала немного раздобыть? - спрашиваю я. - Пока в город выберусь...

- Грамм пятьсот смогу, - говорит Николай Терентьич, - пятнадцать рублей. Сало розовое.

- Что?

- Розовое.

Снег идет. Плачет Багреева Вера. Школьный колокольчик раскалывается от усердия. Вот сейчас звон прекратится и трамвай тронется с места.

ЧЕРНАЯ КОШКА

- Грязно-то у вас! - говорит Маша Калашкина. Она стоит на пороге. Холод плывет в комнату. - Хотите, я полы вымою?

- Что я, сам не могу?.. Ты двери закрывай.

- Женской руки вам не хватает.

И это она всерьез... И без хитрости... Это сразу видно.

- Я вымою вам, приберу, ладно? А деньги в получку отдадите, ладно?

Она подбирает юбку. Журчит и плещется вода. Отступает грязь, отступает... Резиночки фиолетовых штанишек виднеются.

- Как твой тракторист?

- Ничего... Любит меня. Сватается.

- Маша, трудно тебе живется?

- А не, мы хорошо живем. Папка-то мой стрижет всех. У нас парикмахера-то нету. И валенки кому подошьет, и галоши залить может. И я кому полы вымою, кому еще как помогу... у нас деньги всегда есть... Хотите, вам одолжу?

- Спасибо, у меня пока есть.

- Конечно, учителям хорошо платят.

Пахнет свежевымытым полом. И дрова горят в печи лучше. Тепло.

- А ты почему учишься плохо, а, Маш?

- У меня мозги такие... Меня и папка бил всё раньше... Верка вот Багреева способная... Сила...

- Чего она грустит всё?

- А влюбилась...

- Тоже в тракториста?

Она не отвечает. Постукивает мой будильник. Вот так штука! Кто же это? К кому подходишь ты, Вера Багреева, походкой балерины? Меня учили быть решительным, учили... В двадцать шесть лет пора бы уж, а?

- Влюбилась она, - говорит Маша.

Может быть, он на гармонике играет?.. Потом она нарожает ему детей... Будет стряпать... Белое тесто будет красными пальцами замешивать... на желтой доске... "Что это ты не улыбаешься, Вера Багреева?" - "А не с чего..." И Калашкина хороша! Лишь бы растрепаться.

- Когда тебя не любят, веселого-то мало, - говорит Маша.

- Не любит он ее?

- Не замечает.

- Другого найдет. Трактористов много.

- Не, она исплачется вся.

Исплачется... Позову ее... Книги предложу почитать... Пока будет выбирать, буду с нею разговаривать... Я сам виноват, она меня не знает... Вера, всё, что у меня есть, понимаешь?.. Всё, что у меня... Или я пойду сам туда, к ней... Поедем в Москву, а?.. Воистину: человек сложен, а поступки его примитивны. "Что вы..." - скажет она нараспев низким своим сопрано, по-цыгански. И будет красными пальцами, тонкими своими пальцами отвороты пиджака теребить...

- Она-то вообще не грустная, - говорит Маша.

- Ты что это всё на дверь смотришь?

- Я ничего...

- Там что, есть кто-нибудь, в коридоре?

- Не.

Уже давно в келье убрано, а она всё возится.

- Хватит дрова подкладывать. Жара.

- Грейтесь. - Она улыбается.

Хорошо, что природа не забыла дать ей эту улыбку! Ну что бы она без нее?!

- Бабы у нас в монастыре болтают, что вы пьете сильно.

- С чего это они?

- А я почем знаю.

- Я не пью, Маша.

- Они жалеют вас.

- Себя пусть жалеют.

- Верка пьяных не любит...

- Это она про меня, что ли?

- Что вы!..

- Ну кто там в коридоре?.. Может быть, кошка?

- А кто ее знает... Да вы сидите. Это помстилось мне. Я нервная стала.

И я словно вижу сквозь дверь: большая черная кошка медленно идет по темному коридору. Она ступает мягко, бесшумно, презрительно.

Дверь закрыта. Маши уже нет. За черными стеклами медленно поднимается луна. Она движется очень заметно. Она приближается. Я сижу боком к окну, но я хорошо вижу, как она плывет по зимнему ночному небу. Это я хорошо вижу. Бледный круг ее движется наискось через всё окно. Скоро он достигнет верхней планки. Это какой-то световой эффект.

Калашкина, всё шито у тебя белыми нитками. Ты - простофиля, Калашкина. А луна добирается до верхней планки и застывает неподвижно.

Слегка скосив глаза, я вижу это... Я отчетливо вижу сомкнутые ее губы, лоб... Я поворачиваю голову, и луна уносится в мировое пространство. И уже ничего нет, только черное стекло.

- Кто там?!

В коридоре тишина. На дверях Клары Ивановны - замок. Свежий наст у порога хрустит и потрескивает сам по себе.

- Эй!.. Эге-гей!..

Там, в поселке, - свежий наст. Я слышал его сытый скрип. Но нужно еще прожить ночь, чтобы наступило утро. И тогда снова - промерзший класс, и Вера теребит отвороты пиджака красными... Не буду ее вызывать! Пусть тревожится. Буду вызывать других. Потом она подойдет: "Почему вы меня не вызываете?" - "Вера, - скажу я, - ты взрослый человек. Ну сколько же можно в прятки играть?.." Ничего я ей не скажу... Завтра снова - учительская. Там некоторые меня недолюбливают: "Он кичится..." А некоторые равнодушны. А может быть, я не знаю их.

...Я иду с Верой днем мимо домов!.. Учитель чертов!..

- Разговоры всякие идут,- сказал мне вчера Шулейкин. И попытался обнять себя правой рукой, и посмотрел в меня маленькими глазками, и замолк, и притаился, пока я сам не расскажу...

- О чем это вы? - удивленно спросил я.

А рядом сидела Мария Филипповна, поджав губы, в красном пионерском галстуке и тоже ждала, что я скажу, чтобы ринуться с проклятиями...

Я смотрел на Шулейкина, и молчал, и улыбался. Это его всегда очень мучает. Ну же, Шулейкин! Смелей, смелей! Говори! У него даже уши зашевелились, как у гончей, когда она по следу идет. Смелее, Шулейкин... А сам молчу.

- Калашкина заходит к вам часто...

- Мы друзья с Машей.

- А знаете вы, на каком она счету?

- Что?!

- Я хочу предупредить вас, - он очень дружелюбен, - она девочка глупая... Ее засекали неоднократно...

- Как это засекали?

Мария Филипповна засмеялась иронически.