Андрей Шляхов - Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола

• Название: Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола
• Автор: Андрей Шляхов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-075010-8, 978-5-271-36626-0

Действительно ли все знаменитые пары нашей эпохи — пустышки, фальшивые чувства которых нужны лишь для игры с почтеннейшей публикой? В этой книге собраны те, чья любовь безусловна, чьи страдания, ревность и нежность — настоящие. Поверьте, еще есть любовь, читая о которой щиплет глаза, и люди, у которых можно научиться прощать и жить ради другого. Орлова и Александров, Плисецкая и Щедрин, Миронов и его жены, Михалковы, Безруковы и многие другие в пронзительной, трогательной и яркой книге о любви.

---

«Я считаю, что мое присутствие в Париже, хотя бы на сравнительно короткий срок, в связи с постановкой „Зойкиной квартиры“ было бы необходимо. Я подал заявление о разрешении мне совершить поездку во Францию в сопровождении моей жены. Ответ должен последовать примерно через неделю», — Булгаков писал эти слова не столько для Марии Рейнгардт, которой было адресовано письмо, сколько для тех, кто по долгу службы был обязан его прочесть.

Из дневника Елены Сергеевны за 1935 год:

«4 июня. Ходили в Иностранный отдел, подали анкеты. Анкеты приняли, но рассматривать не будут, пока не принесем всех документов».

«15 июня. Ездили в Иностранный отдел, отвезли все документы. Приняли. Также и 440 руб. денег. Сказали, что ответ будет через месяц».

Разумеется — ответ был отрицательным. «В заграничной поездке мне отказали, — сообщал Михаил Афанасьевич Вересаеву, — (Вы, конечно, всплеснете руками от изумления!), и я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что же, это тоже река».

Больше Булгаков за разрешением на выезд из страны не обращался. Лишь иногда, в приступе депрессии, сетовал на свой «плен». Елена Сергеевна сочувствовала, утешала, но больше ничем помочь не могла.

Парижская премьера «Зойкиной квартиры» состоялась в феврале 1937 года. Подтвердились худшие опасения Булгакова, которые были высказаны в письме к Николаю Афанасьевичу еще в 1934 году: «Пьеса не дает никаких оснований для того, чтобы устроить на сцене свинство и хамство! И само собою разумеется, я надеюсь, что в Париже разберутся в том, что такое трагикомедия. Основное условие: она должна быть сделана тонко».

На деле вышло не тонко, а вульгарно. Трагикомедия обернулась грубым фарсом. Вульгарное выпячивалось, грязное подчеркивалось, порочное смаковалось. Критики почти единодушно охаяли пьесу, зритель на нее «не пошел», и очень скоро «Зойкина квартира» была снята с репертуара. Поговаривали, что не обошлось без советского полпреда (посла) во Франции, который, посмотрев «Зойкину квартиру», остался очень недоволен и потребовал закрытия спектакля.

Не только в Париже, но и в Москве театральные дела драматурга Булгакова складывались далеко не самым лучшим образом. Долгие мытарства с постановкой «Мольера» во МХАТе — репетиции продолжались четыре года, измотали не только автора, но и актеров, рассорили Булгакова со Станиславским, — закончились ничем. Да — премьера состоялась, да — зрители приняли «Мольера» хорошо, но вскоре спектакль был признан «чуждым» и запрещен. Этот запрет не преминул сказаться и на постановке булгаковской пьесы «Александр Пушкин» в театре Вахтангова. «Мир праху Пушкина и мир нам. Я не буду тревожить его, пусть и он меня не тревожит», — писал Михаил Афанасьевич Вересаеву, в соавторстве с которым писал эту пьесу.

Забыв на время о драматургии, Булгаков работал над «Мастером и Маргаритой», самым главным и самым неоднозначным своим произведением. Легким, увлекательным и в то же время глубоко трагичным. Безысходность булгаковской жизни отразилась в романе столь полно, что его можно считать своеобразной «автобиографией» писателя.

Оплакав этот мир, он видел спасение в смерти, дарующей освобождение. Освобождение от многочисленных пут, от пошлости и мерзости бытия, от навязанных обязательств. «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».

Концовку «Мастера и Маргариты» можно перечитывать бесконечно и всякий раз открывать в ней нечто новое:

«— Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, — слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.

Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».

Трудно предположить, что после всех своих злоключений Булгаков мог надеяться на публикацию «Мастера и Маргариты» в Советском Союзе. Он писал роман «в стол», писал, потому что не мог не писать, писал, потому что хотел выговориться, потому что устал молчать. Примирившись с советским строем внешне, он так и не смог принять его душой, и поверял бумаге потаенные мысли, осторожности ради облекая их в более-менее безобидные формы.

Все, читавшие «Мастера и Маргариту», конечно же помнят, как Маргарита восхищалась Мастером, написавшим роман о Понтии Пилате. Точно так же восхищалась Михаилом Афанасьевичем Елена Сергеевна. Восхищалась всегда, независимо от его успехов. Восхищалась, потому что верила. Восхищалась, потому что не могла не восхищаться. Восхищалась и сострадала.

«Настроение у нас убийственное, — писала Елена Сергеевна в дневнике в октябре 1938 года. — Это, конечно, естественно, нельзя жить, не видя результатов своей работы».

Другая запись: «Он приходит домой такой вымотанный из театра (имелся в виду Большой театр. — А. Ш.) — этой работой над чужими либретто, что, конечно, совершенно не в состоянии работать над своей вещью. Миша задает вопрос — что же делать? От чего отказаться? Может быть, переключиться на другую работу?»

И еще: «Вечером разбор Мишиного архива. От этого у Миши тоска. Да, так работать нельзя! А что делать — не знаем… Сейчас — вечером — занимаемся разработкой архива. Миша сказал — знаешь, у меня от всего этого (показав на архив) пропадает желание жить».

Искушение пришло внезапно. В роли искусителя выступил МХАТ, пожелавший иметь в репертуаре пьесу о Сталине. Булгаков хоть и не сразу, но согласился. Почему? Ответ напрашивается сразу — потому что устал от мытарств, от непонимания, от постоянной травли. Устал писать «в стол», в конце концов. Не сдался, не смирился, а устал. Писателю надо печататься, писателю надо, чтобы его читали. Иначе — зачем все это?

Пьеса, в итоге получившая название «Батум», была своеобразным реверансом в адрес Советской власти. Своего рода «искупительной» жертвой. Елена Сергеевна понимала, насколько тяжело далось ее мужу это решение. Понимала и делала все возможное для того, чтобы ободрить Булгакова, поднять ему настроение.

«Батум» ни в коем случае нельзя назвать одним из лучших произведений Булгакова. Однако Елена Сергеевна то и дело восторгалась «Батумом» в своих дневниках. «Миша взялся, после долгого перерыва, за пьесу о Сталине. Только что прочла первую (по пьесе — вторую) картину. Понравилось ужасно. Все персонажи живые». «И вчера и сегодня вечерами Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал. Бог даст, удача будет!» «Миша сидит, пишет пьесу. Я еще одну сцену прочла — новую для меня. Выйдет!»

В конце июля 1939 года состоялась публичная читка булгаковской пьесы на партийном собрании МХАТа. Пьеса понравилась. Самое главное (и надо сказать — единственное) ее достоинство заключалось в том, что она была идеологически верным произведением, показывающим молодого Сталина не бандитом с большой дороги, а идейным борцом за всеобщее счастье.

После чтения на партийном собрании пьесу отправили в высшие инстанции — получать окончательное одобрение. Булгаков не сомневался в том, что на сей раз все устроится наилучшим образом. Утром 14 августа 1939 года Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна сели на пассажирский поезд Москва — Тбилиси. Они ехали в Батум для сбора дополнительного материала. Ехали вместе с постановочной бригадой МХАТа.

Через несколько часов постановочная бригада получила по телеграфу распоряжение вернуться в Москву. Соответствующее указание поступило из секретариата Сталина. Булгаковы сошли с поезда в Туле, откуда добрались до дома на случайно подвернувшейся машине. «В машине думали: на что мы едем? — писала Елена Сергеевна. — На полную неизвестность? Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся?.. Через три часа бешеной езды… были на квартире. Миша не позволил зажечь свет, горели свечи. Он ходил по квартире, потирал руки и говорил — покойником пахнет».