Силла Науман - Что ты видишь сейчас?

• Название: Что ты видишь сейчас?
• Автор: Силла Науман
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-1016-6

Героиня романа известной шведской писательницы Сиплы Науман останется загадкой для читателя. О ней рассказывают ее муж, отец, подруга, дочь, но нигде не слышен голос самой Анны. Кто она? Обольстительная свободная художница — мечта любого мужчины? Подруга, о которой мечтают все девушки? Милая и заботливая мать? А может, коварная предательница, способная на измену? Автор предоставляет читателю право самому ответить на эти вопросы.

---

После первого приезда с Томасом Анна позвонила и спросила, можно ли им еще раз погостить. Щедрое лето было чудесным и теплым, а вода прозрачной. Мы с Ингрид купались поздно ночью, перед сном, когда светила луна и разрисовывала наши тела золотистыми линиями в воде, а полоски света, казалось, исчезали в бесконечной глубине под нами.

Внуки уже вернулись в город вместе с родителями, оставив после себя веселое шумное эхо и воспоминания о проказах и шалостях, которых хватало до следующего лета. Дом, казалось, отдыхал, а за продуктами достаточно было выбираться раз в неделю. Ингрид выглядела спокойнее, посвежела, загорела и отрастила волосы. Днем она часами читала под мягкими лучами солнца или занималась своими грядками в саду. Когда я подходил к ней, она улыбалась и предлагала искупаться или выпить кофе. Много раз в течение дня мы сначала купались, а потом пили кофе. Разговаривали редко, но уже давно нам не было так хорошо вместе.

В день, когда они приехали, я выпил слишком много виски. Я совсем не пил все лето, и поэтому такое состояние было для меня непривычным. Нередко выпить просто не представлялось возможным, когда в доме было столько детей. Но в тот вечер после обеда я достал из шкафа бутылку. Много раз я смотрел на нее и думал, что когда-нибудь, когда Ингрид уйдет спать, выпью ее всю в полном одиночестве, вглядываясь в темноту и размышляя обо всем на свете. Но мне удалось выполнить это желание только в тот вечер, когда приехали Анна и Томас.

На следующее утро они уехали до того, как я проснулся, и Ингрид смеялась над моим волнением, что накануне я выпил слишком много и разоткровенничался.

— Ничего страшного, — сказала она тогда. — Иногда можно показать, что у тебя на душе, и выговориться. И хорошо, что я отвезла их к парому, а то уже и забыла, как управлять «Катрин». Мне было весело!

Но беспокойство не проходило. Что же я на самом деле сказал? И что услышал Томас? Умел ли он слушать и слышать? Мой опыт полицейского заставлял размышлять об этом. Записи допросов свидетелей раз за разом доказывали, что человек непрестанно ищет в чужих словах свой собственный смысл. Возможно, этого особого смысла и вовсе нет, а если и есть, то он сильно отличается от того, что на самом деле хотели сказать тебе люди.

Понял ли Томас что-то из того, что я сказал? Или он заблудился в наших семейных отношениях? Что он теперь думает обо мне? Что я — запутавшийся в себе, мнительный невротик, который считает собственную дочь чуть ли не террористкой?

Старая тревога накатывала с новой силой. В памяти всплывали картины, слова и события, о которых я успел напрочь забыть. Несколько следующих дождливых дней я провел один в лодочном сарае, глядя на море и сквозь сумрачный свет позднего лета и ветер улавливая голоса, доносившиеся с залива.

— Да, Леннарт Гейер…

Я не знаю, почему он каждый раз представлялся, когда снимал трубку, ведь и так было ясно, что это он.

Леннарт Гейер. Непонятно, зачем звонить мне каждый час, когда ничего не происходило. Мы сидели перед забаррикадированным зданием, там было окно, выходившее в сад, через которое виднелась дыра от взрыва. Мы не знали, сколько внутри людей и есть ли там заложник. На оцепленной улице не было слышно ни звука.

А уже за полночь прозвучал пистолетный выстрел, странный звук в темноте, как игрушечный, — пиф-паф.

Лодочный сарай сейчас сотрясался от него.

Пиф-паф.

Я мерз, дождь азбукой Морзе барабанил по крыше сарая.

Это случилось той же весной, через несколько недель после взрыва, когда демонстрация превратилась в бунт. Штаб направил туда все машины из центра, появились сообщения о раненых, началась паника. Мы приехали с собаками, бежали по перрону. Поезд остановили, но толпа не расходилась. Я приказал двоим войти в вагон, остальным надлежало оцепить станцию. Однако в вагоне на меня опять накатил страх, все тот же парализующий проклятый страх.

Я помню в точности, как одной рукой крепко держал перед собой за предплечье беременную женщину. От испуга мне захотелось ударить ее. Она была молода, светлые блестящие волосы заплетены в длинную косу, а красное родимое пятно на щеке походило на цветок.

Я ни черта не знал о ней, но был уверен, что она убьет меня. Хотя женщина ничего не делала. Не думаю, что она успела сказать хоть слово, пока я крепко держал ее за руку.

Я не помнил, ударил ли я ее или просто отпустил на перроне. На следующий день несколько раз перечитал все отчеты и протоколы допросов, руки тряслись, я думал, что сейчас позвонят от начальства и скажут, что я арестован по обвинению в избиении, что эта женщина подала заявление на меня, возможно, ребенок не выжил… Я не знал, что мне делать, даже не знал, что же я, в сущности, натворил и как мне побороть страх и вернуться в обычное состояние. Это было ужасно, именно это во многом изменило меня.

Пиф-паф.

Дверь хлопала, входила Ингрид и говорила, что время обедать или ужинать, идти наверх и ложиться спать. Я не помню, следовал ли ее призывам или оставался на месте, кончился дождь или пошел сильнее, я потерял счет времени. Лодочный сарай все глубже погружался в пучину.

Страх усиливался. Сначала я боялся ареста, того, что пострадает семья, но потом понял: дело в другом. Я боялся своего собственного страха, боялся заразить им всю семью. Я чувствовал, что внутри страха прячется зло, которое, вырвавшись из оков, может убить любовь, а следовательно, разрушить нашу семейную жизнь. Страх изводит долго, но убивает, когда ожидаешь меньше всего.

Может, именно это и случилось с Майнхоф и Энсслин? Возможно, зло пустило в их душах глубокие корни и разрослось.

Я боялся всего, даже своих собственных детей, того, кем они могли стать. Любую их фразу, даже самую обычную, я мог истолковать по-своему.

Дождь не прекращался, время таяло, волны обрушивались на ржавые сваи лодочного сарая. Сырость пробирала до костей.

Так шли недели, месяцы, и, наконец, миновал год. Я думал, это пройдет. Врач при полицейском участке сказала, что со временем мне станет легче. Она была всегда такой уверенной в своем белом жестком халате, а я, напротив, терялся все больше. Просыпался в собственной постели от звуков выстрелов, мне казалось, что меня кто-то преследует на улицах, в полицейской машине, даже в коридоре полицейского участка, в столовой, в туалете, повсюду звучало чертою «пиф-паф». Меня это изматывало, я спал как служебный пес, всегда настороже. День походил на день, год на год. Страх вполз в мою жизнь, стал ее смыслом. Хуже всего я чувствовал себя в толпе, мне казалось, что все эти люди охотятся на меня, и Анна тоже. Она спрашивала, чем я занимаюсь, куда собираюсь, где был. Я кого-нибудь убил? Поймал? Ударил? Однажды я проснулся, а она сидела на краю моей кровати и держала табельный пистолет. Я кого-то убил? Я сделал это?

Когда я перешел на другую должность, легче не стало.

Иногда во мне возникала уверенность: Анна знает, что именно я сделал, ей известна моя тайна. Но что же я сделал?

Я избегал ее, это было отвратительно, но пересилить себя я не мог.

* * *

Много раз я думал о том, что у нас так много детей, потому что наш с Ингрид первый ребенок умер. Это случилось уже давно, и мы оплакали его бессчетное количество раз. К тому же я бесконечно благодарен за пятерых здоровых детей, которых послал нам Бог. Но все равно я никогда не смогу забыть ее, Йоханну, которая оставила нас блуждать по замку, принадлежащему каждому ребенку, замку с бесчисленными комнатами, лестницами, галереями, коридорами и башенками, готовому принять ребенка в ту же секунду, когда он появляется на свет. Ребенок вступит во владение этим дворцом и шаг за шагом обойдет залы и комнаты, которые будут наполняться светом и обставляться мебелью, одна за другой в таинственном, непостижимом порядке.

Родителям нет места в этих хоромах. Им можно только гулять в саду и изучать окрестности. Там они разобьют лагерь и станут издалека восхищаться пышностью и блеском дворца. Настойчиво и кропотливо они будут отбирать самых лучших работников и привлекать их для поддержания замка в должном состоянии и его достройки.

Но наш первенец оставил нас одних ухаживать за этими чертогами. Когда смерть забрала Йоханну, замок не превратился в руины, его стены, башенки, залы и переходы не обрушились, как можно было ожидать, а остались стоять во всем своем великолепии и неприкосновенности. А мы с Ингрид бесцельно бродили внутри, каждый год открывая новую пустую комнату — очередной день рождения, который Йоханна должна была отметить. Ее замок будет стоять нерушимым, пока мы с Ингрид не умрем, унеся с собой в вечность и память о нашей первой дочери.

Что значит ребенок для своих родителей? Этот вопрос я задавал себе множество раз, но до сих пор не знаю ответа. В известной степени это зависит от каждого родившегося ребенка. Возможно, смерть первенца изменила наше восприятие остальных детей, изменила меня как отца, сделала со мной то, чего я до сих пор не могу осознать. Возможно, вопрос состоит в том, чем ребенок является для меня, в отличие от других отцов? Наверное, у разных родителей все по-разному, важно одно: ребенок есть жизнь.