Доминик Ногез - Черная любовь

• Название: Черная любовь
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ Классик
• Жанр: Эротика
• Год: 2005
• ISBN: 5-7905-3578-X

Она поразила его воображение с первого взгляда — великолепная черная женщина, гуляющая по набережной курортного Биаррица. Род ее занятий — стриптизерша, к тому же снимающаяся в дешевых порнографических фильмах — предполагал быстротечный, ни к чему не обязывающий роман, и не роман даже, а так — легко стирающееся из памяти приключение, которое, наверное, бывает у большинства мужчин. Однако все оказалось гораздо сложней.

История губительной, иссушающей страсти, рассказанная автором без присущих дамам сантиментов.

---

(Прекрасная девушка с Антильских островов теперь в трех метрах от меня ведет разговор с мужчиной лет сорока в бежевых шортах; разговаривая с ним и слушая его, она ласкает, не отдавая себе в этом отчета, сосок левой груди: красивый сосок цвета молочного шоколада, но грудь определенно слишком велика.)

Увы, страх риска может подсказать много хитростей. «Зелен виноград, — говорит он, — и годится только для невежд». Вспомните Сартра: будучи не в состоянии изменить мир (в котором красота ускользает от меня), я могу изменить свое отношение к миру (притворяться безразличным). Эти хитрости терпят неудачу. Они приносят еще больше страданий. Красота неизбежна. Если действительно идет речь о ней, никакая подтасовка чувств невозможна. Красота бесконечно возвращает меня к моему желанию и моему страху. И отделаться от нее я могу только если действительно избавлюсь от любви. Всего-то понадобится немного воздуха, немного расстояния, как если ты готов разориться на вещь — машину, шубу или безделушку, — которая кажется потрясающей, но сделаешь усилие, чтобы не купить ее сразу и решаешь вернуться и посмотреть на нее на свежую голову. Но воздуха нет, нет отдаления, голова под водой. Надо немедленно начать эту работу расставания, которая состоит в том, чтобы лихорадочно останавливать взгляд на каждой части этого прекрасного тела (попахивает мясной лавкой!), сначала — чтобы отодвинуть его от себя, оценить, точно измерить масштаб бедствия, а потом, когда найдешь пяту (или щеку, бедро, спину) — Ахиллеса или Елены, — чтобы избавиться от привязанности к ним.

(Иногда нет ни одного физического несовершенства. Освободиться позволит вульгарная интонация, простонародный выговор, глупость: великие красавицы должны хранить молчание! А если красотка говорит правильно, неглупа и даже пикантна? Тогда — вот начало всех бедствий!)

В сущности, не менее отчаянно положение другой стороны — чувства человека, которому повезло быть красивым. Я часто объяснял — извинял — поведение Легации ее красотой. Красота, тяжкое бремя. Как там говорил Жув? «Красота — еще одно несчастье, которое человек влачит за собой». Ее узнаешь во взгляде других людей. Они проявляют внезапную слабость. Вначале непонятную. Ожидаешь упрека, отказа, а вместо этого: «Да, хорошо, конечно!» Другой человек вдруг перестает выполнять свое ремесло другого, теряет чуждость и жесткость, расплывается, как в мечтах, в которых по одному твоему взгляду, одному мановению руки, исчезают существа и препятствия. Красота — это падение, пустота вокруг тебя, как будто входишь с постоянным паспортом в город из ваты и облаков; с тобой никогда не обращаются как с настоящим человеком, несовершенным и небезупречным, ты изгой, изгой пожизненно. Ты оказываешься один в этом лимбе[1]. Как же не стать самодовольным, даже жестоким! Это так удобно. Ты привыкаешь и злоупотребляешь этим. (И еще это отвращение к роли фантазии, к тому, что ты внутри другого человека, доступен его произволу, не желая этого и не в силах этому помешать — вызываемое всем этим желание отомстить, хотя бы тем, что будешь этим пользоваться! Иногда также — и только в этом оборотная сторона медали — приступы ненависти, ревность, которую ты пробуждаешь. Но это вызывает только лишние улыбки или хохот, вот и все.) Слабейшие не могут от этого оправиться, они подобны Дориану Грею: ускоренное внутреннее разложение. Все поддается, все преграды падают, фатальная скороспелость, в двадцать лет жизненный опыт оказывается исчерпан, ничто не останавливает тебя на пути к вершинам государства или на пути порока. Что за катастрофа!

Когда я поднял голову от своей тетрадки, темнокожая красавица исчезла. Я возвращаюсь домой: могут появиться другие — другие призраки Лэ, — а у меня больше нет сил.

VII

Л, Е, Т, И, Ц, И — и Я! Иногда, в минуты эйфории я напевал ей песенку Гейнсбура. Ей это нравилось, у нее были все его диски, это был единственный из «старых» певцов, которого она любила.

VIII

Она вызвала во мне глубокие изменения. Я часто любил через нее, в ней, то, что было мне отвратительно в других. Например, мне не нравился запах других людей. Даже сексуальные запахи меня не привлекали. Помню, в бытность свою студентом, я заставлял очаровательную брюнеточку из Ниццы: она была несравненно восхитительна и изящна, но когда намокала, то побивала все рекорды быстроты и ароматности — все время вытираться! Послушная девочка завела для этого специальное полотенце. (Она и по громкости ставила рекорды. Чтобы покрыть ее охи и ахи, я ставил «Арлезьенку» на полную громкость: среди всех моих записей эта была наиболее тесно связана с Ниццей.)

С Летицией все было по-другому. Я сразу же всем сердцем полюбил легкий запах цикория, исходящий от ее кожи, — может быть, потому, что это был сухой запах, самая суть ее кожи метиски, никоим образом не связанный со случайными выделениями тела — потом и другими. Она отличалась сияющей чистотой, и, возможно, потому, что я встретил ее на берегу моря и из-за всех тех пляжей, где мне пришлось с ней побывать впоследствии. Если бы я выбирал для нее место в пантеоне, я охотно сделал бы из нее божество воды.

Однако в Париже, в обеих квартирах, в которых нам доводилось жить, она часто кричала мне, что желает что-то срочно сказать, находясь в туалете — у нее была какая-то мания оставлять дверь открытой в такие моменты, потому что она скучала там, и, подобно тому, как другие люди любят там почитать, она любила поговорить. Итак, когда она навязывала мне, думаю, с некоторым извращенным удовольствием, испарения или шумы своих интимных отправлений, мне часто случалось раздраженно захлопывать дверь, но, если она настаивала, мне удавалось смириться и забыть прискорбно зловонную ауру, ненадолго заслоняющую от меня ее прекрасное обнаженное тело. Она испражнялась нагой. Она была — и считала себя — настолько естественной, что все, что могло случиться с ее телом, в том числе и это, казалось ей само собой разумеющимся, здоровым, достойным демонстрации. Она была совершенно бесстыдна. (Как только я написал эту формулировку, мне показалось, что она во всех смыслах лучше всего передает суть Летиции.) К моему удивлению, мои терпимость и даже растроганность дошли в этом вопросе до самого отъявленного фетишизма. У меня уже были пряди ее волос — как и волос одной-двух бывших подружек, и даже целая маленькая косичка, которую она позволила мне отрезать в день, когда была очень весела. Но какое-то время в моем кармане лежал, завернутый в платок — на этот раз без ее ведома, — один из ее гигиенических тампонов. Кровь на нем засохла, но еще обладала непостижимой магической властью. Наконец я выбросил его с отвращением, как человек, очнувшийся от лунатизма или вновь обретший волю, но в течение нескольких дней я был совсем близок к невозможным крайностям любви, в которых обращался бы с телом другого совершенно так же, как с собственным, и любил бы даже его запахи и выделения. Некоторые святые или великие влюбленные смогли достичь этих рубежей. Поцелуй прокаженного. Может быть, я достиг бы этого, если бы Летиция заболела или была ранена. Но она так и не доставила мне этого удовольствия.

Печеночная колика, сломанная рука, грипп или что-нибудь похуже: тогда удовольствие доставляет то, что другой оказывается в твоей власти. Наконец-то можно расточать эту (иногда подавляющую, пугающую) страсть, которую ты давно и тщетно питал к предмету своей любви. Значит, отныне можно его заполонить. Если тайная утопия любви — слияние двух существ, то есть взаимное проникновение в тело другого, — это многообещающее начало. В более мелком масштабе — причем для меня только это и реабилитирует телесные запахи — есть, конечно, когда просыпаешься рядом с любимым существом, удовольствие, которое можешь испытывать, проникаясь его таинственными испарениями. Нам открывается невидимая часть его существа. Даже у Летиции иногда по утрам исходил изо рта эдакий тревожащий запах. И наши первые поцелуи скрепляли между нами сообщничество почти физиологическое. Обмен кровью, до наступления эпохи СПИДа — самый торжественный и самый совершенный этому пример.

Но, повторяю еще раз, самое чудесное — это доступ к человеку, который нам позволяет болезнь. Сначала мы беремся за его квартиру (уборка, покупки, готовка) — здесь квартира не только обиталище его ослабевшего тела, но почти что его замена. Потом — ложками микстуры, которую мы даем больному, туалетной перчаткой, которой протираем все закоулки его тела, и наконец даже термометром, мы захватываем его все менее и менее метонимически и все более и более буквально. Мы манипулируем его телом, управляем им. Начинаешь даже мечтать о тотальной оккупации: подобно вирусу или микробу, хочется проникнуть в него, оккупировать и наконец, возможно — предел еще более отдаленный и увы! более недостижимый, — самому стать им. Если я мог наслаждаться Летицией и в те дни, когда у нее были месячные, так это потому, что все, что относилось к ее половым органам, было мне дорого. Мне трудно говорить так о женщине, которую я любил больше всего в жизни, и любовью возвышенной, даже более духовной, чем физической. Но что толку прятать голову в песок. Курбе мог бы назвать свою картину, написанную для одного эмира и приобретенную впоследствии Жаком Лаканом, на которой изображены крупным планом половые органы женщины, не только «Происхождение мира», но и «Происхождение счастья». Все туда идет, все оттуда исходит. Пизда Лэ была великолепна. Одновременно плотная и нежная, не узкая, но и не растянутая, она обладала розовой эластичностью маленьких кальмаров и влажной свежестью гвоздики. Сила страсти, наверное, сделала меня нечувствительным и к слишком резкому вкусу, и к излишней маслянистости — к тем запахам, которые отвращали меня от других. И мне не приходилось себя заставлять, — ей был присущ только вкус чистой и теплой слизистой оболочки, вкус рта с чистым дыханием без изъяна, поэтому я расточал ей не скупясь самые глубокие поцелуи. Она называла ее «мой тюльпан» или «моя тютька», а я — «твой розовый бутон», «твой цикламен», «твоя бархотка», «твои кораллы», «твоя монашка», «Амандина», «мадам Баттерфляй» (Она: «Да, это точно, настоящая бабочка»!) или даже, не мог бы объяснить почему — «Королева Альп».