Екатерина Юрьева - Обрученные грозой

• Название: Обрученные грозой
• Автор: Екатерина Юрьева
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-58614-1

Их обручила «ГРОЗА ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА» — прославленного красавца-генерала, по которому сходили с ума все невесты высшего света, и молодую вдову, за холодность с мужчинами прозванную «ледяной баронессой». Но даже самый прочный лед тает в пламени войны. Когда полчища Бонапарта рвутся к Москве и Петербургу, когда «любовь» рифмуется с «кровью», а свидания приходится назначать в краткие минуты затишья между боями, когда на вес золота каждый миг, проведенный с любимым, — страстная женщина способна на любые безумства!.. Разлученные погибельным водоворотом 1812 года, они держатся за свою любовь, как за спасательный круг, — чтобы найти друг друга наперекор судьбе, вопреки смерти! И в кровавом аду Бородинской битвы победит тот, кого сильнее любят и ждут, за кого жарче молятся бессонными ночами…

---

«И как мне теперь себя вести, если любой мой поступок все равно осуждается?» — Докки вспомнила слова Афанасьича о зависти к ее положению и деньгам, хотя ей было трудно понять, как можно завидовать ее одиночеству, жизни, сломанной ужасным замужеством. Впрочем, со стороны могло показаться, что она только выиграла, сделавшись сначала женой барона, а через несколько месяцев после свадьбы оставшись богатой вдовой. О подробностях этой истории в свете никто не знал. Докки и ее родственники — каждый по своим причинам — о том не распространялись.

Из-за отсутствия средств родители не вывозили Докки в свет и в девятнадцать лет выдали ее замуж за генерала Айслихта — бездетного вдовца, старше нее на тридцать с лишним лет, который не только хотел обрести молодую жену и обзавестись наследником, но и желал породниться с пусть небогатой, но русской дворянской фамилией. Докки, как могла, сопротивлялась этому браку, но мать силой и угрозами принудила ее подчиниться требованиям семьи.

После свадьбы Докки оказалась в полной зависимости от человека, которого не любила, не уважала и который был неприятен ей до отвращения. Барона же не смущала ни огромная разница в возрасте, ни то, что она стала его женой против своей воли. Он считал, что, женившись, облагодетельствовал ее, и не уставал это повторять все то время, что они прожили вместе. Для Докки дом мужа оказался тюрьмой, где все было заведено на военный манер — от времени подъема до расписания домашних и светских обязанностей. Ей приходилось сверять с бароном каждый свой шаг, отчитываться за каждую мелочь и выслушивать назидательные речи, нередко сопровождаемые пощечинами. Помимо того, ей запрещалось читать книги, обзаводиться подругами, высказывать свое мнение и иметь его. Но все это выглядело не так страшно по сравнению с тем, что она испытывала, когда муж приходил в ее спальню.

Наивная девушка до свадьбы не подозревала, в чем заключаются супружеские обязанности, а ее мать не сочла нужным хотя бы намекнуть, что ожидает Докки в брачной постели. Шок и страх, боль и омерзение, пережитые в первую же ночь, стали ее постоянными кошмарами, и каждая близость с мужем превращалась в невыносимую муку. Она с ужасом представляла свое дальнейшее существование и пребывала в бесконечном отчаянии, когда барона командировали в действующую армию, откуда он уже не вернулся.

Докки не сразу смогла оценить и осознать свободу и независимость, вдруг обретенную благодаря внезапному вдовству и унаследованному состоянию покойного мужа. Она возвращалась к жизни постепенно и только спустя какое-то время смогла находить в ней определенные удовольствия, но пережитые за время замужества страдания все эти годы продолжали сказываться на ее отношении к мужчинам, с которыми она не могла и не хотела иметь большее, нежели обычное светское знакомство.

Поэтому сплетни, которые с такой охотой распространяла о ней Жадова, представлялись Докки особенно несправедливыми и незаслуженными. Но она не могла ни опровергнуть, ни остановить слухи, которые сейчас расходились по Вильне, а вскоре должны были достичь и Петербурга, где скучающие кумушки с жадностью станут обсуждать поведение Ледяной Баронессы в Литве, мгновенно позабыв о ее многолетнем праведном образе жизни, вызывавшем всегда их же удивление.

«Мне нужно или продолжать жить так, как я жила, не обращая внимания на сплетни, — размышляла Докки, — или полностью уединиться, оградив себя таким образом от каких бы то ни было наветов и упреков. Но даже если я навсегда переселюсь в Ненастное, те же соседи точно так же начнут судить да рядить обо мне. Да и почему я должна прятаться и из-за пустых сплетен лишать себя тех небольших радостей, которые доставляют мне вечера путешественников, общение с друзьями, выезды в свет, ухаживания мужчин — пусть даже легкомысленные?»

Ее мысли немедленно обратились к Палевскому и их последнему разговору, и она вдруг с горечью и сожалением осознала, что своими руками — пусть и не без помощи генерала — уничтожила самую возможность их дальнейшего знакомства.

Ни один мужчина не потерпит от женщины таких слов, какие в запале высказала ему Докки. Ежели бы она охала, восхищалась красотой старинной легенды, прекрасным видом, открывающимся с горы, и изображала из себя простушку, то, возможно, он составил бы о ней более благоприятное мнение. Подумав о том, Докки мысленно усмехнулась и поразилась собственной наивности. Даже если бы он решил поволочиться за ней, то единственное, что она могла ждать, так это предложение вступить в более близкие отношения на время ее пребывания в Вильне или до появления у него нового увлечения. Или того хуже, на ее глазах он начал бы ухаживать за другой женщиной, оставив ей воспоминание о нескольких взглядах, одном разговоре да единственном с ним вальсе.

«Все сложилось хорошо, — заключила она. — Так даже лучше. Наша беседа помогла мне узнать, что он собой представляет. Тем легче мне будет освободиться от мыслей о нем, преследующих меня с того момента, когда я впервые его увидела…»

Глава IX

Это стало превращаться в дурную привычку, но ночью Докки опять сидела с Афанасьичем на кухне и пила «холодненькую». Вернее, пил ее Афанасьич, а она ограничилась смесью из нескольких капель водки, воды и сока, которую, переживая по поводу испорченного «чистого продукта», намешал ей слуга.

Докки не рассказывала Афанасьичу о ссоре с кузиной, но он уже — как и все слуги, от которых было трудно скрыть происходящее в доме, — об этом знал.

— Злыдни, приживалки и нахлебницы, — говорил Афанасьич, — притянули вас в этот окаянный городишко, а теперь недовольны: то им не так, то им не сяк. Из-за чего сыр-бор?

— Да все то же, — сказала она. — Мари теперь беспокоится о моей репутации.

— Пусть о своей печется, — вынес вердикт слуга. — Сама вас сюда потянула — все к армейцам стремилась попасть, дочку свою непутевую пристроить, а теперь еще и недовольна. Что это она так взволновалась? Опять за генерала?

— Да, хотя мы с ним друг другу даже не нравимся. Она просто волнуется, что могут пойти разговоры, — ответила Докки, подумав, как Афанасьич все помнит, обо всем догадывается и делает верные выводы.

— На пустом месте разговоры не поведутся, — философски заметил Афанасьич. — Дымок-то, видать, заприметили. А уж в какую сторону его понесет — тут бабы сами такого наворотят, что после только диву даешься. Каков из себя-то генерал? Я что-то запамятовал.

«Запамятовал ты, как же!» — усмехнулась про себя Докки, покосившись на слугу, который сидел с лукаво-простодушным выражением лица.

— Генерал как генерал, — она нарочито безразлично повела плечами. — Герой, потому все девицы по нему с ума сходят. А по мне — так ничего особенного.

— Ну, коли ничего особого, тогда хлопнем, — Афанасьич поднял свой стакан. — Оп-оп!

Он залпом выпил, крякнул, закусил соленым огурцом, ухмыльнулся в усы, наблюдая, как Докки маленькими глотками пьет свою бурду, и сказал:

— Раз этот генерал нам не подходит, пора сниматься в Залужное.

— После бала, — твердо ответила Докки.

«Когда я всем покажу, что мне нет никакого дела до сплетен и до „завидных женихов“ в лице графа Палевского. И когда он увидит, что мои толщи льда растопить невозможно. Разумеется, если захочет в этом убедиться».

Докки считала, что до бала не увидит графа, вовсе не была уверена, что он появится и там, но была решительно настроена блистать на вечере во всей красе, насколько позволит ее внешность, изысканная прическа и новое платье. Эти дни она старалась как можно меньше общаться с родственницами, а также с семейством Жадовых, с которым Мари, Алекса и их дочери почти не расставались. Ламбург, к вящей радости Докки, был занят какими-то служебными делами.

Она навестила госпожу Головину, поужинала у Катрин Кедриной и нанесла несколько визитов, нигде не встретив Палевского. Как ей сообщили, он уехал то ли в Лиду, то ли в Луцк, то ли еще куда — принимать полк или делать инспекцию какой-то воинской части.

Нельзя было сказать, что Докки радовалась его отсутствию: напротив, она отчаянно хотела его видеть, несмотря на ссору, свое в нем разочарование и решение выкинуть его из головы и из сердца. Против воли (хотя и знала, что Палевского нет в городе) она высматривала его на улицах, замирая от волнения, ждала его появления в гостях, вздрагивала при виде офицеров в генеральских мундирах, продумала и отрепетировала в уме все возможные и невозможные реплики, какие только можно было изобрести на случай очередной с ним беседы. Мысль о том, что эта беседа могла и не состояться, приходила ей в голову, но Докки все же посчитала необходимым быть во всеоружии.

Перед балом она поехала к портнихе за платьем и на обратной дороге вдруг увидела Палевского: он ехал по улице верхом в сопровождении адъютантов. От неожиданности Докки попыталась спрятаться за зонтиком, заметив, как при взгляде на нее улыбка тронула уголки его губ. Он приветственно склонил голову и прикоснулся рукой к шляпе, она сдержанно кивнула в ответ, чувствуя, как ее обдает жаром, и страстно надеясь, что он подъедет к ней, но, увы, Палевский, не задерживаясь, проследовал своим путем. Докки вернулась домой в полном смятении и долго металась по своей спальне: ходила из угла в угол, садилась, ложилась, опять вставала и ходила, все вспоминая свет его глаз и эту улыбку уголками рта, от которой у нее до сих пор все дрожало внутри и слабели ноги.