Юрий Лощиц - Дмитрий Донской, князь благоверный[3-е изд дополн.]

• Название: Дмитрий Донской, князь благоверный[3-е изд дополн.]
• Автор: Юрий Лощиц
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03380-1

Выдержавшая несколько изданий и давно ставшая классикой историко-биографического жанра, книга писателя Юрия Лощица рассказывает о выдающемся полководце и государственном деятеле Древней Руси благоверном князе Дмитрии Ивановиче Донском (1350–1389). Повествование строится автором на основе документального материала, с привлечением литературных и иных памятников эпохи. В книге воссозданы портреты соратников Дмитрия по борьбе с Ордой — его двоюродного брата князя Владимира Андреевича Храброго, Дмитрия Боброка Волынского, митрополита Алексея, «молитвенника земли Русской» преподобного Сергия Радонежского и других современников великого московского князя.

---

Конечно, политическая повседневность далека от идиллии. Здесь внешние проявления то и дело не соответствуют истинным подоплёкам; обещание расходится с воплощением, слово с делом, враждебность прикрывается дружелюбной улыбкой, обман в игре почитается за доблесть, подозрительная осмотрительность гораздо больше в чести, чем благодушное доверие, и т. д.

Но было бы ошибкой считать, что в политике есть только эта её «греховная» сторона, что вся политика сводится лишь к набору некоторых механических приёмов, обманных ходов, игровых передержек, что наконец побеждает в политике лишь тот, у кого в запасе больше этих самых механических приёмов и способов обхитрить противника.

Если борьбу русских князей XIV века за политическое первенство рассматривать, допустим, только на уровне механически осмысляемых понятий «сила» — «слабость», то ясно, что каждая из «сил» обязана и даже обречена была для своего распространения выискивать у противоположной «силы» те или иные её «слабости» и возрастать именно за их счёт. Очевидно, что к таким чисто механическим противостояниям и противоборствам не могут быть применены никакие нравственные оценки. Тут каждая из сторон полностью подобна другим и в своей «силе», и в своей «слабости», и в своей «греховности».

Но если в этой борьбе подмечать не только её механическую, находящуюся на поверхности очевидность, но улавливать глубинные, корневые, долговременные побуждения, то общая картина резко усложнится и возникнет возможность для применения нравственных оценок, для определения правых и виноватых или, по крайней мере, более правых и более виноватых.

Так, два ратника, сойдясь в рукопашной схватке, равно пышут гневом и, осыпая друг друга ударами, стараются выискать в противнике слабые места, делают всевозможные обманные движения, ловко уворачиваются, стремятся достать соперника сбоку, заскочить с тыла, и в этой механике боя, в одинаковом стремлении одолеть другого они равны и взаимно грешны. Но если знать, что один заявился в чужую землю с целью пограбить, а другой вышел защитить свою землю от грабежа, то механические приёмы и ратные хитрости второго полностью или хотя бы отчасти оправдываются.

II

Желание отспорить Лопасню всё же никак не давало покоя Олегу Ивановичу. Он ждал удобного случая и дождался: московские полки ушли за Волгу — отбивать у тверичей Бежецкий Верх. Тогда-то по глухим внутренним дорогам, оставляя Оку правее, чтобы коломенская разведка их не углядела, рязанцы добрались до речки Стрелицы и на крутом холме, закрывающем от них окскую пойму, увидели прямо перед собой Лопасню — городок, укреплённый с напольной, рязанской, стороны сразу тремя валами и рвами. Земляные эти укрепления опоясывали холм полудужьями, одно выше другого. Часть рязанской рати вышла на Оку, уже прочно замёрзшую, и таким образом была перерезана возможность для связи осаждённой Лопасни с московским берегом…

О том, что вчерашний союзник нанёс ему исподтишка удар в спину, Дмитрий узнал, находясь в своей походной ставке во Владимире. В происшедшем вроде бы имелась и часть его, Дмитрия, вины: обещал ведь недавно Олегу положить «уряд» о пограничных волостях, да руки вот не дошли. Но мог бы, кажется, и Олег подождать, видя, сколько новых воинских забот у Москвы на волжском пограничье. Нет же, если чего он и ждал, то как раз времени, когда Москве станет не до него. Как ни опасно сейчас ослаблять волжский рубеж, но и оставить без последствий проступок рязанца Дмитрий не мог. Сегодня Лопасня, а завтра, взбодрённый своей безнаказанностью, Олег, глядишь, и на Коломну посягнёт. Но неужто во всю ещё жизнь разрываться вот так — вверх и вниз, направо и налево, не зная роздыху, на всякий день ожидая новой беды? Да и есть ли хоть какой смысл во всей этой маете, в беспрестанном метании полков от рубежа к рубежу, от прорехи к прорехе? Как будто границы его — старый тын, который то и дело нужно подпирать и латать то в одном, то в другом месте!

14 декабря 1371 года великокняжеская рать ушла на Рязань. Возглавить её Дмитрий Иванович поручил своему тёзке, князю Дмитрию Михайловичу, не так давно приехавшему на московскую службу из дальней Волыни. Когда-то одна из самых густозаселённых и богатых земель Киевской Руси, ныне Волынь сильно запустела, на неё зарились одновременно Орда, Польша и Литва, не оставляя ей надежд на возрождение самостоятельной, собственно русской власти. Дмитрий Михайлович затомился и решил податься в края, где был бы ему, воину, простор для настоящего дела.

Волынец, или, как его ещё прозывали, Боброк, сразу пришёлся по душе москвичам. Он приехал явно не для того, чтобы подкормиться несколько лет на каком-нибудь спокойном наместничестве и потом податься к иному хозяину.

Истовый боец в любой повадке проявит себя — в том, как безошибочно, и краем глаза не глядя, просовывает носок сапога в стремя; в том, как царственно, будто на троне, сидит в седле; в том, как невозмутимо ложится спать на холодную землю, укрывшись одним лишь пёстро расшитым княжеским корзном. Не о таких ли сказывается в древних былях, что они под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены? Он умеет по копытным следам исчислить величину вражеского отряда. Он знает травы, от которых кровь тут же перестаёт сочиться из раны. Он по голосам птиц угадывает точно, есть ли кто чужой в лесу.

Сколько княжеств пересёк Дмитрий Михайлович, пока добрался сюда от своей родимой Волыни, сколько переплыл рек, сколько перепрыгнул шляхов, и копытом не чиркнув о песок, а не заблудился ни разу и здесь ездит невозмутимо, будто с детства знает наизусть все залесские дороги и беспутки, тропы и русла.

Поход на Рязань стал первым большим и самостоятельным поручением Москвы Дмитрию Боброку. Под его руку великий князь придал несколько воевод. Рать ушла, взмешивая копытами рыхлый, ещё не прилежавшийся толком снежный покров, над которым тут и там торчало рыжее и серое травное быльё, до поры не погнутое вьюгами, не заваленное сугробами.

Уж что-то и не помнилось, когда ходили таким вот великим числом на рязанцев. Каковы-то будут они в бою? Думать хорошо о своём враге не в привычке воинов. И потому, пока ещё не сцепились на бранном поле, нелишне выбранить как следует противника словом. Московские говоруны, по обыкновению своему падкие на слово хлёсткое, бойкое да заковыристое, в походе перемыли-таки косточки рязанцам; тем, должно быть, и икнулось не раз. Ишь ведь, распрыгалась, рязань косопузая, в гриву её и в дышло, в хвост её и в хомут!.. Мало их татарове с одного боку греют, хочется, чтоб и с другого подсыпали? И подсыплется им! За Коломну — колом били, за Лопасню — отлупасим! Бранчливая повадка московского просторечья с его ворчбой, наигранной и внутренне благодушной, похоже, невольно передалась и летописцу, когда он повествовал о рязанских воинах, о том, в каком настроении и с какими намерениями вышли они навстречу московской рати. Вот это выразительнейшее описание: «Рязанцы же люди сурови, сверепы, высокоумни, горди, чаятелни, вознесшеся умом и возгордевшеся величием, и помыслиша в высокоумии своем палоумныя и безумныа людища, аки чюдища и реша друг к другу: „…не емлите с собою доспехов, ни щитов, ни копий, ни сабель, но токмо емлите с собою взени (то есть арканы) едины, и ремение, и ужища, ими же начнете вязати Москвичь, понеже суть слаби, и страшливи, и некрепки“».

Конечно, пристрастность летописной брани налицо. Рязанское хвастовство вряд ли было на самом деле таким безоглядным, что на сражение пошли без щитов, копий и сабель. Но более чем столетнее непосредственное соседство с Ордой не могло не наложить своего мрачного отпечатка на образ поведения рязанцев. Понятны истоки особой рязанской «суровости» и «свирепости». Понятна и причина чрезмерного «высокоумия»: естественное право на достоинство и честь постоянно втаптывалось в грязь, что и дало наконец вывихнутый росток гордыни.

Рязанцы переняли от Орды многие навыки и приёмы ратного дела и прежде всего научились у степных соседей пользоваться арканами. На эти-то арканы — «ремение» и «ужища» — и понадеялись, видимо, ратники Олега как на главное своё преимущество в предстоящем сражении.

Брань, по летописи, произошла «на Скорнищеве», или, как у Татищева, «на Скорневцеве». Московское войско переправилось через Оку и углубилось в область Олега Рязанского. У того же Татищева о сражении читаем: «Брань люта, и сеча зла, рязанцы убо биющеся крепце». Эта картина беспощадного поединка двух противников может быть дополнена подробностями никоновского летописца, весьма насмешливого по отношению к воинам Олега: «Рязанцы убо махающеся вензми, и ремением, и ужищи и ничтоже успеша, но падоша мертвыя, аки снопы, и, аки свиньи, заклани быша».

Арканы хороши в поединке, единоборстве, в погоне или в тот час боя, когда сплошные ряды противников раздробятся, появятся свободные пространства и одиночные живые цели. То ли рязанцы не научились ещё как следует владеть татарскими арканами, то ли Дмитрий Боброк, быстро сообразившись с обстановкой, от начала до конца держал свои полки плотным стеноподобным строем, но заёмное оружие подвело Олега, и он бежал, сопровождаемый малым остатком разбитой рати. Но куда именно? В непроходимые, заболоченные леса Мещёры? В верховья Прони? Или ещё дальше — в области, пограничные с брянцами и литовцами? И у кого он мог просить помощь? И на чью поддержку надеялся?