Мария Эджуорт - Прусская ваза

• Название: Прусская ваза
• Автор: Мария Эджуорт
• Жанр: Классическая проза

(Мария Edgeworth) — английская писательница (1767–1849). Воспитанная отцом, ирландским помещиком и членом парламента, человеком оригинального ума, она выступила в литературе с «Essays on a practical education» (1798) и приобрела известность очерками ирландской жизни «Essay on Irish Bulls» (1802) и романом «Castle Rackrent» (1800). В 1804 г. ее «Belinda» и «Popular tales» вызвали общий интерес своей простотой, противоположной тогдашней модной манерности. В «Modern Griselda» (1805), «Leonora» (1806) и «Tales of fashionable» (1809 и 1812, 6 т.) она расширяет круг своих наблюдений, давая картины светской жизни; в «Patronage» (1814) изображает противоположность между зависимостью от знати и нравственной свободой, условленной трудом; в «Harrington» (1817) борется с предрассудками против евреев; в «Ormond» (1817) вновь возвращается к ирландской жизни; в «Helen» (1834, русский пер., СПб., 1835) изображает различные степени порока. Большой известностью пользовались ее детские рассказы: «Early lessons» (1822-25). Романы Э. имеют явно дидактическую тенденцию, но отличаются жизненностью и непосредственностью наблюдений. Чтение ее произведений привело Вальтера Скотта к мысли дать художественное изображение своей родной Шотландии. Потеряв в 1817 г. отца, Э. закончила его воспоминания («Memoirs of Richard Lowell Edgeworth», 1820).

---

„Нe хочу, милостивые Государи, сказалъ Альбертъ, разтрогать чувствительности вашей изображеніемъ сильнаго моего чувства, которое долженъ напротивъ усмирить: ибо, для убѣжденія васъ въ невинности моего друга, имѣю нужду въ спокойствіи духа, въ холодной прозорливости разсудка. Убѣдишь васъ — единственная моя цѣль! Не хочу прибѣгать къ украшеніямъ краснорѣчія, изобильно разсыпаемымъ передъ судилищемъ законовъ, и часто ослѣпительнымъ для безпристрастія судей — средства сіи не нужны для оправданія невинности, унизительны для ея защитника, оскорбительны для Судіи правосуднаго. Такъ думая, милостивые Государи, не позволю себѣ сказать ни слова въ похвалу великодушнаго и правосуднаго нашего Монарха. Похвала въ устахъ предателя, или въ устахъ того, кто защищаетъ подозрѣваемаго въ предательствѣ, не можетъ быть достойною ни Государя великаго, ни славнаго и благороднаго народа. Естьли увѣритесь, милостивые Государи, что имя предателя неприлично обвиненному моему другу; то отъ него зависитъ, не словами, но дѣломъ доказать благодарность свою Монарху, который позволилъ ему избрать судей своихъ между своими ровными. Я твердо надѣюсь, что судіи его могутъ быть убѣждены единою только истинною, не украшенною, но очевидною. Скажу имъ, что обвинители Графа Ланицкаго не представили ни одного положительнаго доказательства; ни одинъ изъ свидѣтелей не говорилъ и не можетъ сказать, чтобы онъ видѣлъ, какъ обвиненный писалъ слово тиранъ. Первый изъ нихъ, жидъ Саломонъ, объявилъ намъ только то, въ чемъ мы, и безъ его свидѣтельства, сами собою могли бы увѣриться, что въ надписи заключается слово тиранъ. Онъ первый стеръ синюю краску своимъ платкомъ: это такое обстоятельство, на которое не нужно обращать вниманія; оно правдоподобно, и слѣдственно можетъ быть принято за истинное. Но Графъ Варендорфъ и Саломонъ, при всей своей проницательности, не доказали намъ, чтобы существовала тѣсная, необходимая связь между платкомъ, краскою и мнимымъ преступленіемъ Графа Ланицкаго. Жида Саломона смѣнилъ надзиратель фабрики. Сначала я опасался, чтобы слова его, болѣе достойныя уваженія, не произвели наконецъ сей нужной, недостающей обстоятельствамъ нашего дѣла связи, безъ которой не можетъ быть очевидно преступленіе обвиненнаго. Но этотъ почтенный человѣкъ объявилъ намъ только то, что онъ слышалъ, какъ одна женщина, имѣющая дурной почеркъ, просила Графа Ланицкаго сдѣлать вмѣсто ея надпись на вазѣ, что онъ видѣлъ, какъ обвиненный писалъ — но что имянно писалъ, о томъ ни слова, хотя вѣроятно, что слово тиранъ имъ написано, и вѣроятно потому, что никто, кромѣ его, (такъ думаетъ по крайней мѣрѣ свидѣтель) не прикасался къ вазѣ; что надпись написана вся однимъ почеркомъ, и что наконецъ обвиненный, при другомъ случаѣ, осмѣлился наименовать Государя своего тираномъ. Повторяю собственныя выраженія свидѣтеля для того, чтобы доказать вамъ, милостивые Государи, что ни одно изъ нихъ не можетъ быть принято за обвиненіе положительное. Желая увѣрить васъ, что слово тиранъ не могло быть ни кѣмъ инымъ написано, какъ молодымъ Графомъ Ланицкимъ, представляю вамъ еще двухъ свидѣтелей: ремесленника, отнесшаго вазу въ горнъ, и ея обжигателя. Первый утвердительно сказалъ, что при переносѣ вазы изъ мастерской въ ту залу, въ которой находятся горны, не трогалъ ее никто; другой утверждалъ клятвенно, что ни одинъ человѣкъ не приближался къ вазъ съ той самой минуты, въ которую она вынута была изъ горна; но сей послѣдній сказывалъ ли, что не было никакого промежутка между тою минутою, въ которую получена имъ ваза и тою, въ которую ока поставлена въ горнъ для обожженія; великъ ли былъ этотъ промежутокъ, и гдѣ между тѣмъ находилась ваза? Спрашиваю; осмѣлится ли свидѣтель утверждать, что въ это время никто не прикасался, или не могъ къ ней прикоснуться? Короче, милостивые государи, вы видите ясно, что преступленіе друга моего не подтверждается никакимъ положительнымъ доказательствомъ.

Вамъ извѣстно, милостивые государи, что въ случаѣ недостатка доказательствъ явныхъ и положительныхъ, надлежитъ прибѣгать къ возможностямъ. Всѣ тѣ, которыя представлены вамъ почтеннымъ Адвокатомъ Его Величества въ подтвержденіе вины моего друга, признаны отъ васъ за убѣдительныя; прошу сравнишь ихъ съ тѣми, которыя представляю я въ доказательство, что Графъ Ланицкій не можетъ быть виновенъ. Я хочу говорить о его воспитаніи, характерѣ, умѣ и сердцѣ: не должно ли предположить, что онъ или закоренѣлый злодѣй, или безсмысленный глупецъ, чтобы признать его способнымъ въ такому низкому и вмѣстѣ безразсудному поступку? Онъ имѣетъ чрезвычайно живый характеръ; искренность его бываетъ слишкомъ часто неосторожна; и въ минуту сильнаго движенія онъ можетъ позволишь себѣ то, въ чемъ вѣроятно самъ будетъ разкаяваться черезъ минуту: въ доказательство представляю вамъ прежній проступокъ его — проступокъ, забытый столь милостиво Монархомъ, имъ оскорбленнымъ. Можноли вообразитъ, чтобы одинъ и тотъ же человѣкъ былъ въ одно время и столь прямодушенъ и столь коваренъ? И кто изъ васъ, милостивые государи, повѣритъ, чтобы снисходительность великодушнаго Фридриха не произвела никакого впечатлѣнія на душѣ моего друга? Такая нечувствительность несовмѣстна съ доброю и пылкою душею… a другъ мой истинно добръ и чувствителенъ! Обратите глаза на блѣдную, трепещущую мать его, на горестныхъ его друзей — безпокойныя лица и слезы ихъ доказываютъ ли, что обвиненный имѣетъ изпорченную душу? Но, милостивые государи, на минуту похитимъ y Ланицкаго его сердце…. кто изъ насъ отважится утверждать, что онъ или имѣетъ ограниченный умъ, или сумасшедшій? Вы слышали уже, что Фридрихъ Великій замѣтилъ въ немъ дарованія необыкновенныя, и умъ проницательный! не успѣлъ онъ вступить на поприще честей, какъ сдѣлался уже близокъ къ своему Государю: однимъ только отличнымъ поведеніемъ сохранилъ бы онъ любовь Монарха, повелителя своего и Друга — чему же, напротивъ, приноситъ онъ на жертву и надежды свои, и будущую славу, и щастіе своей матери? Непостижимому, безразсудному удовольствію написать одно слово! Милостивые государи, или надобно подумать, что Графъ Ланицкій былъ увлеченъ сумазброднымъ, непобѣдимымъ желаніемъ написать слово: тиранъ; или никакъ не можетъ быть понятно, для чего и съ какимъ намѣреніемъ изобразилъ онъ его на вазѣ! Для тоголи, чтобы открыть Французамъ, что Фридрихъ тиранъ? Но человѣкъ, самаго ограниченнаго ума, нашелъ бы множество способовъ, дѣйствительнѣйшихъ, вѣрнѣйшихъ, и безъ сомнѣнія не выбралъ бы имянно того, которой въ минуту могъ обнаружить передъ глазами самаго Монарха его ненавистное предательство! И такъ утверждаю, что нѣтъ никакой вѣроятности, чтобъ Графъ Ланицкій, въ его положеніи, съ его умомъ и сердцемъ, сдѣлалъ такой поступокъ, который всякимъ безпристрастнымъ судьею долженъ быть признанъ за невозможный морально. И я не имѣлъ никакого инаго убѣжденія въ невинности друга моего, когда рѣшился его защищать, отдавши въ залогъ собственную мою свободу. Но Богъ, хранитель невинности, наконецъ просвѣтилъ совершенно мой разсудокъ! Я увѣренъ, я утверждаю, что другъ мой обвиненъ несправедливо, Позвольте представить доказательства мои на ваше разсужденіе.

Альбертъ кликнулъ свидѣтелей. Первый изъ нихъ, ремесленникъ, которому Ланицкій поручилъ отнести вазу въ ту залу, гдѣ находились горны, объявилъ, что онъ не отдавалъ ее обжигателю изъ рукъ въ руки, a напротивъ поставилъ вмѣстѣ съ другими фарфоровыми вещами на доску, лежавшую на столъ y самаго горна.

Альбертъ. Увѣренъ ли ты, что ваза поставлена была точно на доску, a не на столъ?

Свидѣтель. Увѣренъ. Это обстоятельство памятнѣе для меня отъ того, что я едва-было не уронилъ вазы на полъ. Оплошность моя сдѣлала меня осторожнъе: я взялъ вазу въ объ руки и бережно поставилъ ее на доску — на доску, a не на столъ!

Альбертъ. Довольно. Болѣе ничего не желаю отъ тебя слышать.

Кликнули другаго свидѣтеля. То былъ смотритель надъ горнами. Альбертъ спросилъ y него: видѣлъ ли ты этаго человѣка, который утверждаетъ, что ваза была поставлена имъ на доску, лежавшую на столѣ, близъ самаго твоего горна? И увѣренъ ли ты, что онъ точно поставилъ ее не на столъ, a на доску?

Свидѣтель. Видѣлъ и увѣренъ.

Альбертъ. Можешь ли сказать, почему ты такъ въ этомъ увѣренъ?

Свидѣтель. Я помню, что этотъ человѣкъ, ставя на доску свою вазу, воскликнулъ: ахъ! Фрицъ, я едва не разбилъ этой проклятой вазы въ дребезги! Вотъ она, въ цѣлости; прими ее отъ меня руками. Я оглянулся и увидѣлъ вазу, стоящую на доскѣ.

Альбертъ. Не можешъ ли вспомнишь какихъ нибудь другихъ оботоятельствъ?

Свидѣтель. Помню только то, что онъ сказалъ мнѣ: поставь эту вазу въ горнъ! на что я ему отвѣчалъ: еще не время! печь не совсемъ разгорѣлась! я поставлю ее вмѣстѣ съ другими.

Альбертъ. И такъ она не тотчасъ по принесеніи была поставлена въ горнъ?