Альберт Лиханов - Крёсна

• Название: Крёсна
• Автор: Альберт Лиханов
• Жанр: Великолепные истории

Повесть из романа в повестях "Русские мальчики".

---

На город спускался вечер, самое его начало, когда до сумерек еще далеко, но жизнь как-то притихает, угоманивается. Еще много дел у людей, самое время готовить еду, и шкварчат на кухоньках, в коммунальных коридорах и деревянных хозяйственных пристройках разнообразного калибра и выдумки единообразные керосинки и керогазы, распространяя вблизи жилищ съедобные запахи, легко разгоняемые слабым ветерком вдоль тихих улиц, так что кажется, будто весь город вот-вот усядется за столы, на табуретки, стулья и прочую движимость, чтобы затихнуть на полчаса, а то и всего-то несколько минут, и насытиться или просто заморить червячка.

Потом, позже, в сытые годы, я почти никогда не улавливал отчего-то запаха еды на городских улицах. То ли форточки потом стали открываться в другую сторону, то ли запахи уменьшили свою силу, то ли просто я стал посытее и перестал без конца думать о еде.

Словом, вот в такой час я двигался по забытой мной причине мимо своей притихшей школы, увидел распахнутые ворота, в которые водовоз привозил свою бочку, и замер.

У выгребной ямы, под узкими оконцами школьного туалета, была откинута крышка, рядом с ней стояла склизкая и вонючая бочка, а на меня покорно глядела послушная лошадка, несчастное существо, запряженное в свое постыдное тягло.

Но меня поразило не это!

В опасной близости этой зловонной бочки, вовсе даже не зажимая нос, стояла наша Анна Николаевна, пусть и в коричневом, но элегантном же платье с отложным воротничком, в туфельках с невысокими же, но каблучками, и говорила, прижав руки к груди, с… говновозом!

И этот золотарь был молодым мужчиной!

Он отбросил капюшон и что-то частил учительнице, будто торопливо рассказывал важную историю. А Анна Николаевна смотрела на него с испугом и восторгом — вот что я увидел!

Волосы и многодневная щетина у золотаря были какого-то угольного цвета, чернотой же горели и глаза, а когда он увидел меня, замершего в воротах, то резко, с испугом, замер. Но Анна Николаевна что-то ему негромко сказала, и он отвел глаза от меня, снова заговорил.

Потом ему говорила учительница. Может быть, спрашивала, потому что он кивал и кланялся. Наконец она протянула ему руку и я понял, что это деньги: красная тридцатка хорошо выделялась среди остальных бумажек.

Черный ассенизатор стянул с руки брезентовую рукавицу, осторожно, двумя пальцами, принял деньги, сунул их куда-то под хламиду, а потом, вытянув руки по швам, резко опустил и вскинул голову, кланяясь Анне Николаевне, как кланялись в кино белые офицеры.

Она что-то сказала еще, он кивнул, учительница повернулась ко мне спиной и пошла от бочки и от золотаря к заднему крыльцу школы. Чернявый дерьмовоз натянул рукавицу, накинул капюшон на глаза — стал похожим на всех остальных своих компаньонов. Потом ухватил длинную ручку ковша и стал толкать его в зловонный люк.

Я двинулся дальше.

И как ни ломал голову, совершенно не мог сообразить, о чем могла говорить с золотарем моя учительница и зачем давала ему деньги. Ясное дело, школа должна была платить за свою очистку, но ведь для таких дел у нас есть директор Фаина Васильевна или, на худой конец, возчица, истопница и уборщица Нюра — вполне ответственный человек. Для таких дел.

При чем тут орденоносная Анна Николаевна, знаменитая на весь город?

* * *

Долго ждать не пришлось — все прояснилось следующим же утром.

Преимущество учителя начальных классов в том, что он в одиночку преподает все предметы и хорошо знает, в чем сильны, а в чем слабы его дети. Захромали, например, все по той же арифметике, не помогают занятия в учительской — взял, и весь день, изменив расписание, подтягивает народ по этой самой арифметике. Или по русскому. А страдали дисциплины из невиннейших — пение да рисование. Анна Николаевна хоть и пошучивала, что лишена Божьего дара рисовать и петь, тут же огорченно говорила, как жалеет об этих своих недостатках, потому что, может быть, половина успеха всякого человека таится в этих умениях.

Пришел, например, в гости к новым знакомым, увидел пианино, присел, сыграл что-нибудь виртуозное, а еще если и спел, то — всё, ты душа общества, еще и словечка своего не сказал, а тебя все уважают.

Однако дальше этих рассуждений дело не шло, и если требовалась жертва во имя арифметики, то она безжалостно приносилась в виде даже необъявляемой отмены рисования и пения.

И все же что-то точило, видать, нашу учительницу. В каком-то молчаливом споре с собой она, наверное, не могла извинить себя за неполную гармоничность образования, которое нам давала. Может, корила себя бессонными ночами: а вдруг среди нас тихо затесался какой-нибудь великий художник Шиш кин, картину которого «Мишки в лесу» я знал но фантику от конфеты, выменянного мной на какую-то иную детскую драгоценность. Конфету я не пробовал, но обертка от нее была редкой и красивой, вот я, подумав, и приобрел ее. приобщил к своей коллекции в пустой коробке из-под папирос «Казбек» — где нарисована красивая гора, на фоне которой скачет черный всадник в горской бурке.

Или, может, среди нас тоскует без инструмента какой-нибудь Мусоргский? А то и целая «Могучая кучка»?

Зря она, конечно, страдала — никаких художников и музыкантов из нас, в конце то концов, так и не получилось. Но это точно — страдала. И вот тем майским утром это все выяснилось.

На первом уроке теперь было светло, свечки и коптилки, как и учительская лампа, отдыхали где-то до следующей зимы, хвойный отвар нить уже не принуждали, закончили и витамин С в коробочках — Анна Николаевна наказала на родительском собрании матерям и бабушкам нашим готовить салаты из сныти, а как только полезет щавель, го и варить зеленые щи.

Учить взрослых, как это делается, не нужно было, требовалось именно наказать, чтобы не забыли, обратить внимание на важность, подчеркнуть необходимость, что Анна Николаевна и сделала за один лишь разговор со взрослыми нашими спасательницами, которые, конечно же, все хорошо помнили и про горькую хвою, которой дома бы напоить так ловко, как сделала это Анна Николаевна, никому, пожалуй, не удалось бы, и были довольны и за все ей обязаны, да и сами знали, ждали весны и зелени не только как радости, но и помощи от природы.

Одним словом, в последние дни перед каникулами не существовало уже никаких спасательных церемоний, и некоторое запоздание нашей классной руководительницы воспринималось легко, как должное, а когда она вышла, да и не одна, оживление настало прямо-таки каникулярное.

Она вошла в сопровождении черноволосого молодого мужчины, который нес в обеих руках какие-то странные черные предметы, и когда положил их на учительский стол, я разглядел, что это футляры. Один-то был, наверное, для скрипки, а второй, похожий на гробик, я видел первый раз.

— Дети, — сказала громко наша гордость, — я привела настоящего музыканта.

Я вглядывался в мужчину и мучительно соображал, где мог его видеть. Мой музыкальный опыт был ничтожен, и если я учил когда упражнение номер двадцать четыре на пианино частной музыкантши, то ведь тем дело и кончилось. Да еще нотными ключами, которых я исписал целую тетрадь в косую линейку. Ну и радио, к которому прислушаешься порой, если не решается трудная задача. Ведь известно: когда что-то не получается, всегда мешает сущая ерунда, вроде радио, ноющего скрипкой.

Так что дядьку этого, настоящего музыканта, как выразилась учительница, на концертах я встретить не мог за отсутствием моего присутствия на каких-либо концертах, если они даже и случались в нашем городе.

И тут меня долбануло, да так, что я пошатнулся: это же вчерашний золотарь! Он соскреб щетину, причесался на пробор, значит, помылся, и был одет в приличный по военным временам пиджак, белую рубашку, а у горла топорщился галстук под названием бабочка.

Эта бабочка сбивала меня с толку! Что общего между ней и вчерашней осклизлой бочкой, длинным черпаком, хламидой с капюшоном и несусветной вонью?

Как это вообще могло произойти, что один и тот же человек — музыкант и дерьмовоз?

И почему он не на войне, вот что!

Ведь не было же, не могло быть в городе молодых людей мужского пола, если, конечно, на них нет военной формы. Ясное дело, встречались на улицах раненые, выздоравливающие после боев, но их издали узнаешь — с костылем, палочкой, с рукой на перевязи, но даже если этих явных признаков нет, все равно раненого можно легко отличить, особенно если встречаешь его по теплу, летом — на гимнастерке ведь у каждого есть нашивки, желтые и красные, среднее и тяжелое ранение, и они рядом с орденами. Все остальные назывались тыловыми крысами, вот так! И наша детская праведность не желала слышать объяснений, а они ведь всегда найдутся: болезнь, бронь — что еще выдумано такое, чтобы только не воевать?

Вот именно — что еще?..

Мужик с бабочкой как-то сладко улыбался, посматривал на нас, но вовсе не рассматривал, не глядел на одного, потом на другого, точно мы были для него общим местом, чего, кстати, терпеть не могла Анна Николаевна, не раз высказываясь на эту тему.