Р Орлова - Последний год жизни Герцена

• Название: Последний год жизни Герцена
• Автор: Р Орлова
• Жанр: Публицистика

---

За границей уже прошло больше "взрослой" жизни, чем в России. Москва все отдалялась и отдалялась. Реальностью становилась эмиграция. Герцен по-прежнему хотел писать о России и для России. Но это становилось все труднее.

Герцену, вопреки присущему ему просветительскому рационализму, было дано ощущать иррациональные приливы и отливы в частной жизни и истории. Так он ощутил отлив 1868-1869 годов.

Не ошибался ли он? Ведь один раз он уже считал, что все кончено. И действительно, какие страшные беды валились на него в 1851-1852 годах: гибель в море матери и сына Коли; измена Гервега, который одно время казался лучшим другом; "кружение сердца" любимой жены Натальи Александровны; непоправимое - ее смерть. И общественные события, воспринимавшиеся им как личные, - крах революций 1848 года.

Посвящая Огареву сборник статей, Герцен писал 10 июня 1851 г.:

...для себя я больше ничего не жду, ничто не удивит меня, ничто не порадует глубоко. Удивление и радость обузданы во мне воспоминаниями былого, страхом будущего. Я достиг такой силы безразличия, безропотности, скептицизма, иначе говоря, - такой старости, что переживу все удары судьбы, хоть равно не желаю ни долго жить, ни завтра умереть. (Собр. соч. Т. VII, 269.)

Впереди же был "Колокол", "Былое и думы", сотни страниц бессмертной прозы, всемирная слава.

События 1849-1852 годов были роковыми. А теперь - может быть, не менее страшная тина повседневности. ""Колокол" умер... никем не оплаканный..."

В 1869 году шел отлив, за которым не видно было прилива. В 1869 году у типографии уже не было заказов, пришлось распустить рабочих, остался один наборщик.

Герцен знал - уже не мог не знать - цену себе, цену своему творчеству, написанной странице, плодотворному или пропущенному дню. Конечно, у него бывали часы, дни, месяцы, когда казалось - он больше ничего не напишет, источник иссяк, исчезают внешние стимулы ("завтра в типографию..."), не хватает внутренних. Но чаще, гораздо чаще раннее утро заставало Герцена за письменным столом.

Он еще был полон энергии. Хотел издавать старые книги (сначала в Брюсселе, потом в Париже). Хотел создавать новые.

В последний год жизни перед ним обострилась дилемма, в разных обличьях возникающая перед многими литераторами.

Герцен - Огареву

15 декабря 1869 г., Лион. Ум и эгоизм внятно говорят, что себе в пощаду надо ото всего уйти, отдать деньги и попробовать уединенную жизнь. Но пощады к другим, ими неоцененные, - говорят другое. (Собр. соч. Т. XXX, 283.)

"Себе в пощаду" для Герцена вовсе не означало самоублажение. Речь шла об уединении в любимом труде. "Себе в пощаду" - это еще не написанные книги.

"Другие" - не только семья. Юношеское кредо "одействотворить все возможности" - съежилось, но отнюдь не исчезло. Как и смолоду, ему было тесно внутри одной литературы. Герцен-общественный деятель не только помогал, но и мешал Герцену-писателю.

Продолжал вслушиваться в гул. Ждал - не переставал ждать голосов из России. Запрещал себе ждать, доказывал, что ему-то ждать нечего. Но - ждал.

В этот момент в Женеве появился "петербургский юноша".

II

В марте 1869 года молоденькая девушка в Петербурге получила большой конверт, в него вложен второй конверт и записка: "Если Вы честный человек и студент, - передайте письмо по прилагаемому адресу". В письме: "...меня везут в крепость, что со мной будет - не знаю. Пусть друзья продолжают общее дело".

Автор письма - Сергей Нечаев. Получатель - Вера Засулич. Так и возникла легенда о Петропавловской крепости ("Выбравшись... из промерзлых стен..."), необходимая Нечаеву как вверительная грамота Огареву, Герцену, Бакунину, всем русским революционерам за границей5. Так он творил миф о себе. А на самом деле он по чужому паспорту ехал в Женеву.

Нечаев еще будет заключен в Петропавловскую крепость - она не позади, а впереди. В 1872 году - суд, приговор, Алексеевский равелин. Десять лет погребения заживо. И смерть.

А в 1869 году студенты добивались в Петербурге и в Москве права студенческих сходок, землячеств, помощи неимущим, отмененных в 1866 году, после каракозовского выстрела.

Умеренные требования студентов показались властям возмутительными. Цензор Никитенко записывал в дневник:

16 марта... Медико-Хирургическая Академия закрыта. Толкам конца нет.

19 марта. О происшедшем в Медицинской Академии все еще ничего достоверного. Говорят, что здесь нет ничего политического... Мимо окошек поутру промчались два отряда жандармов для усмирения Технологического института.

20 марта. В "Голосе" напечатано известие, что и в Московской Петровской Академии прекращены лекции.

21 марта. Студенты выходили во время лекций на сходки. Тем, кто оставался, кричали "Подлец!". Глупее всего - печатные прокламации требуют дозволить сходки и освободить от полицейской опеки...

До участия в студенческих волнениях Нечаев учительствовал. Нищее детство, пьяница-отец, мальчик на побегушках, унижения. Все это выковало сильную волю и ненависть к миру. Бакунину и Огареву показалось - перед ними истинное, единственное воплощение молодой России.

Возникали у Бакунина и вещие прозрения. Так, в ноябре 1869 года, в том самом месяце, когда был убит студент Иванов, Бакунин пишет Огареву, что если они с другом и увидят революцию, то "...нам с тобою не много будет личного утешения, - другие люди - новые, молодые, сильные... сотрут нас с лица земли, сделав нас бесполезными..."

***

...Иду в библиотеку перечитывать письма Бакунина. А на стене здания Геттингенского университета крупными красными буквами выведено: "Да здравствует анархия!", или "Наша цель - для Германии - анархия!", или (гораздо реже) "Да здравствует Бакунин!"

***

В 1870 году, после смерти Герцена, уже порывая с Нечаевым, Бакунин, тем не менее, объясняет:

Я сказал себе и Огареву, что нам ждать нечего другого человека, что мы оба стары и что нам вряд ли удастся встретить другого подобного, более призванного, и более способного, чем Вы; что поэтому, если мы хотим связаться с русским делом, мы должны были связаться с Вами, а не с кем другим...

Герцен не разделял этого увлечения. Он еще не видел "русского юношу", но его уже оттолкнуло нечаевское слово, его прокламация. Этические оценки у Герцена неразрывно переплетались с эстетическими.

Достоевский писал Страхову, что Герцен был "поэт по преимуществу. Поэт берет в нем верх везде и во всем, во всей его деятельности. Агитатор-поэт, политический деятель-поэт, социалист-поэт, философ - в высшей степени поэт..." (5 апреля 1870 г.)6

Огарев, будучи сам гармоничнее, мягче, гораздо чаще ошибался в людях. В оценке Нечаева друзья разошлись с самого начала. Еще не подозревая, что это станет самой глубокой трещиной в их дружбе.

Отношения Герцена и Огарева - действительно, редкий пример даже в русской истории с ее культом дружбы - рассматривались преимущественно как идиллия и редко как союз, исполненный драматизма2.

"Мы - две части одной поэмы" - это подчас известно и людям, не читавшим ни Герцена, ни Огарева, знающим лишь памятник на Моховой у старого здания Московского университета и клятву на Воробьевых горах. "Я охотно беру в нашей жизни вторую роль"3- эти слова Огарева менее известны и менее объяснены.

Перечитывая сегодня его стихи и статьи, можно лишь вообразить восторги современников, как воображаешь великих актеров прошлого по свидетельствам современников. Огарева, вероятно, надо было видеть, быть рядом, чтобы ощутить его особое излучение, чтобы подтвердилась характеристика Гершензона:

Это умение слышать свои внутренние голоса, на высшей его ступени, нисколько не ослабляя напряжения чувственных порывов, вносит в них такую дивную соразмерность и вместе непреложность, которые ставят душевную жизнь подобного человека на полдороге между прекрасным произведением природы и произведением истинного художника... Слабость активной воли, делавшую его игралищем внешних факторов и собственных страстей... присутствие огромной пассивной силы в глубине души, чувство глубокого внутреннего покоя, не покидавшие его ни в дни падений, ни в минуты душевных бурь...

"Глубокий внутренний покой" - то, чего не хватало Герцену, к чему он неизменно стремился. И что он черпал у Огарева.

"За шесть месяцев покоя я отдам шесть лет жизни" (1849) - это говорит молодой человек, еще не знающий цену шести годам жизни. Но и двадцать лет спустя Герцен повторяет: "За месяц покоя я отдам год жизни..." Года у него уже не оставалось.

Огарев полнее всего раскрывается в письмах.

***

Они кинулись навстречу друг другу в том возрасте, когда одного сходного звука достаточно, чтобы решить: "такой же, как я". Но часто, очень часто потом оказывается - вовсе не такой...

В дружбе, как и в любви, люди иногда - очень редко - рождаются половинками. А иногда ими становятся. Герцен и Огарев "двумя частями одной поэмы" стали, становились в течение долгой жизни.

Сначала под влиянием внешних обстоятельств - сходное положение в семье: каждый одинок, далек от родителей. Сходные взгляды. Сходная судьба: университет, тюрьма, ссылка. Труд истинного, внутреннего сближения продолжался до конца. И вскоре каждый уже не мыслил себя без другого.