Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

• Название: Писательский Клуб
• Автор: Константин Ваншенкин
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-7027-0475-4

Константина Ваншенкина знают и любят прежде всего за его стихи, ставшие подлинно народными песнями ("Я люблю тебя, жизнь", "Как провожают пароходы", "Алеша" и др.) Книга известного поэта отличается от произведений его "соратников по мемуарному цеху" прежде всего тем, что в ней нет привычной этому жанру сосредоточенности на себе. Автор — лишь один из членов Клуба, в котором можно встретить Твардовского и Бернеса, Антокольского и Светлова, Высоцкого и Стрельцова. Это рассказ о времени и людях, рассказ интересный и доброжелательный, хотя порой и небеспристрастный. Есть в нем и печаль об ушедших, и горечь от несбывшегося… Но главное — есть надежда на лучшее, как и в каждой стихотворной строке Константина Ваншенкина.

---

Замечательная наша певица Лидия Русланова сидела в тюрьме. И муж ее, генерал Крюков, друг маршала Жукова, сидел тоже. Умер Сталин. Их быстро выпустили.

Она с разрешения тюремного начальства дала на прощанье концерт для остающихся заключенных. Принимали ее восторженно: и знаменитость, и своя.

Она пела как никогда, и сама же объявляла каждую очередную песню.

Когда она произнесла звонко: «Помню, я еще молодушкой была», — из зала последовала громкая реплика:

— Во, бля, память!..

Она сама, смеясь, об этом рассказывала.

Артист и женщины

Мне поведал это мой друг, знаменитейший киноактер.

Еще очень давно он заметил, что женщины в самые сокровенные моменты ведут себя с ним как бы не вполне соответ — ствующим образом. Даже самые умные из них глупо улыбаются, словно не могут поверить своим глазам. Они подсознательно наблюдают себя со стороны, почти из зрительного зала — на экране, в кадре.

Он быстро понял это, и причина слегка разочаровала его.

Знаменитые фамилии

А. Битов с откровенной нарочитостью проводит комментаторско — дикторскую линию: Набутов — Синявский — Левитан и иронически рассуждает о взаимоотношениях в нашем сознании Набокова с Набутовым, комментатора Синявского с Синявским — писателем, художника и диктора Левитанов. Но это что! Наиболее потрясающий, давно занимавший меня феномен: писатель с двойной фамилией, которого, по сути, никто не знал, а обе составляющие части фамилии были оглушающе общеизвестны: Шолохов — Синявский.

Столбовой

Когда‑то выступал по ТВ новый генсек, и вся страна с интересом наблюдала, как он, собираясь перевернуть очередную страницу, слюнил палец.

А через короткое время состоялся писательский съезд, и один из наших руководителей, бывший высокий дворянин, читая доклад, точно так же перед каждым перелистыванием увлажнял палец о резиновую подушечку собственного языка.

Раньше за ним такого не водилось. Он помимо прочего был в быту достаточно брезглив, а тут совал палец в рот после сотни перекрестных утренних рукопожатий. Но очень уж хотелось ему во всем походить на Генерального, приобщиться, приблизиться.

В этом была его натура, суть. Столбовой лакей.

Непрактичность

Маргарита Апигер — единственная в нашем искусстве, не извлекшая для себя никакой последующей выгоды из топанья на нее ногами Хрущева.

Некоторые этим всю жизнь кормятся

В фойе

В фойе Колонного зала Анна Ахматова, старая седовласая матрона, только из президиума, — на писательском съезде (1965) перерыв. Кругом фотографы — снимают всевозможные искусно выстроенные «живые сценки» или стационарно запечатлевают наиболее вальяжных. Агния Барто подходит и говорит:

— Анна Андреевна, можно с вами сфотографироваться?

Та отвечает своим низким голосом, почти басом:

— Я сегодня не в лице.

Андроников в тифлисских банях

Ираклий Луарсабович в очередной приезд в Тбилиси, как всегда, отправился с местными друзьями — литераторами в знаменитые серные бани. Там одной из коронных услуг считался массаж.

Банщик бросил голого Андроникова на скамью и начал мять, — как тому показалось, излишне энергично. Тот даже застонал. Друзья (помню, что среди них фигурировал Георгий Леонидзе) стали подшучивать: мол, слишком нежный стал в Москве. Массажист еще более активизировался.

Андроников возопил от боли. В результате у него оказались сломанными два ребра.

Объяснение: банщики сюда традиционно, из поколения в поколение, поставлялись из одного села. А этот пошел по другой, партийной, линии и даже стал инструктором ЦК компартии Грузии, но проштрафился, был исключен и изгнан оттуда. Земляки, чтобы ему не возвращаться с позором домой, устроили его в бани. Он еще не овладел новой профессией и, подзадоренный подначками знаменитостей, перестарался.

Эту историю Ираклий Луарсабович рассказал на борту теплохода «Михаил Фрунзе», на Московском канале, во время празднования редакцией журнала «Юность» своего десятилетия. Андроников называл себя одним из фундаторов этого журнала.

Тарапунька и Штепсель

Были знаменитые артисты эстрады Тарапунька и Штепсель (в миру Юрий Тимошенко и Ефим Березин).

Когда они только начинали вместе, дело не очень шло, и им помог старый администратор, эдакий эстрадный зубр с огромными связями. Он им устроил выгодные гастроли, нашел хорошую площадку и в Киеве. Их успех нарастал стремительно, и вскоре они уже были сверхпопулярны и всеми узнаваемы.

А года через два тот самый администратор звонит им из одной приволжской автономной республики и рассказывает, что взялся помочь тамошней филармонии, но у нее нет денег, чтобы пригласить видных гастролеров, а так публика не ходит. Замкнутый круг. Ребята, выручайте…

Они помнили добро, выкроили трехдневное окно и прилетели. Он встречал их у трапа, и они демонстративно расцеловались с ним. А рядом стояла молодая женщина, типичная деваха, в пальто и в платочке.

Администратор сделал в ее сторону рекомендующий жест и сказал:

— Знакомьтесь, это наша министр культуры…

Она зарделась, протянула ладонь дощечкой и представилась:

— Дуся.

Эйзенштейн и Крючков

Перед войной появился новый киноартист — Михаил Кузнецов в фильме «Машенька». Эта картина всех тогда задела, а иных потрясла щемящей правдой нашей близкой судьбы, пронзительностью и нежностью. И этот неведомый прежде трогательный актер оказался вдруг всеобщим любимцем, стал почти в один ряд с тогдашними кумирами: Алейниковым, Андреевым, Бернесом, Крючковым.

Впоследствии, после войны, когда он начал сниматься и в цветных фильмах, выяснилось еще, что у него редкостной синевы глаза. Но вот ведь как случается в искусстве — такой удачи больше уже не было. Не везло — роли хорошей не выпадало, режиссера. Снялся в нескольких средних лентах.

Он немало выступал на эстраде, был по — прежнему популярен, ездил по стране. Я познакомился с ним в связи с тем, что он читал мои стихи, и, нужно сказать, хорошо читал, — у него была целая программа. Вид он имел уже не такой, как когда‑то, васильковые глаза его слегка выцвели.

Мы радостно встретились снова лишь через много лет, — наверное, за год или полтора до его смерти. Накануне Дня Победы нас пригласили выступить в Министерстве гражданской авиации. Был там еще, помню, космонавт Береговой.

Кузнецов оказался превосходным рассказчиком. Однако по порядку. Когда началась война, он собрался идти в армию, но его вызвали на студию и сказали, что на него есть бронь и требуется ехать в Казахстан, выпускать нужные фронту и тылу фильмы. Он поехал. Во главе отправляющихся стоял Эйзенштейн, тогда уже классик с мировым именем и непререкаемым авторитетом. Потом, как известно, он сделал фильм «Иван Грозный», резко, раздраженно не понравившийся Сталину. Эйзенштейн картину переделал, и вождь, кривясь, принял ее. Тогда многие поправляли свои вещи по державному указанию.

Большинство полагало или делало вид, что так и следует. Но не все!

В «Одном дне Ивана Денисовича» описывается, как герой приносит в контору своему соседу по нарам кашу:

«Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь. К Шухову он спиной, не видит.

А против него сидит Х-123, двадцатилетник, каторжанин по приговору, жилистый старик. Кашу ест.

— Нет, батенька, — мягко этак, попуская, говорит Цезарь, — объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. «Иоанн Грозный» — разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!

— Кривлянье! — ложку перед ротом задержа, сердится Х-123. — Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея — оправдание единоличной тирании. Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции! (Кашу ест ртом бесчувственным, она ему не впрок.)

— Но какую трактовку пропустили бы иначе?..

— Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!..»

Но это когда еще будет! Однако — где!

Так вот, продолжает Кузнецов, прибыли в Алма — Ату. Приняли их там отлично, несмотря на тьму эвакуированных. Для наиболее выдающихся выделили целый дом. Эйзенштейн назвал его — лауреатник.

Сразу начали работать — для фронта ведь. С временем, естественно, не считались. Нужно — так сутками на съемочной площадке.

Эйзенштейн всегда подтянутый, корректный. Руководитель, художественный — и вообще.