Наталия Роллечек - Избранницы

• Название: Избранницы
• Автор: Наталия Роллечек
• Издательство: Государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1960

Писательница вводит нас в обстановку женского католического монастыря, содержащего приют для девочек-сирот, но больше похожего на каторжную тюрьму. Наталия Роллечек мастерски рисует портреты многих обитателей монастыря и приюта — монахинь Алоизы, Зеноны, матушки-настоятельницы, воспитанниц Гельки и Сабины, Йоаси и Рузи, Янки, Зоськи, Сташки и многих других. Картины беспросветной нужды, окружающей сирот, постоянного духовного насилия над ними со стороны монахинь — суровый приговор церковно-католическому мракобесию, свившему свои осиные гнезда в многочисленных монастырях Западной Европы.

---

— Но почему же ты все-таки ушла? — спросила удивленная. Зоська, для которой духовные переживания Зули были чем-то непонятным. — Что она, не давала тебе есть или ты должна была крутиться в кухне возле кастрюль?

Зуля, пораженная столь безжалостными вопросами, низко опустила голову и прошептала:

— Та пани не делала мне ничего плохого, только было мне у нее так тяжело жить…

— И потому, что тебе было там так хорошо, ты, растяпа, удрала? — Йоася хватила Зулю кулаком по голове и с плачем выбежала из трапезной.

На следующий день во время вечернего кормления свиней можно было слышать нежный голосок Зули, которая самозабвенно напевала:

— «Как прекрасны святыни твои, о господи…»

Мы молча усмехнулись и, не говоря ни слова друг другу, принялись за чистку картофеля.

Однако у Йоаси не хватило великодушия. В ее мстительности я смогла убедиться как-то после полудня, когда сестра Романа послала ее и Зулю в лес за ягодами. Мне нужно было идти к жестянщику за кастрюлями, которые тот чинил для нас, и мы оказались на некоторое время попутчиками.

— Что ты идешь мрачнее тучи? — шипела Йоася. — Не нужно было удирать оттуда, где тебе было хорошо. Не пришлось бы тогда идти и по ягоды. Боже милостивый! Если бы я была у такой пани, то не знаю, как бы ее благодарила… Ну, чего останавливаешься? Я не буду волочить тебя потом в темноте. Так, так, теперь плачь! Очень тебе это поможет. Я тоже плакала, когда ты подлизывалась к сестре Юзефе, чтобы она тебя подсунула для удочерения…

Через минуту, видя, что Зуля с трудом поспевает за нами, Йоаська снова начала:

— О, как она спотыкается!., Ты же два месяца отдыхала, можешь теперь и помаршировать! И чего же ты не поёшь? Ведь ты потому сбежала оттуда, что тебе нельзя было петь божественных песнопений. Пой теперь!

Возвращение Зули было для нас таким потрясением, что никого уже не удивило, когда в сентябре появилась в приюте и Владка. Она пришла во время рекреации и с равнодушным выражением лица села на лавке так, чтобы ее шелковые чулки телесного цвета были как можно лучше видны. На руке у нее поблескивал дешевый перстенек. Высокомерно поглядев на нас, она спросила:

— Не радуетесь, что я пришла?

Несмотря на свою элегантность и высокомерие, Владка, припертая к стенке, призналась, что потеряла место, так как хозяин дома оказался без работы, в связи с чем его жена сразу же отказала Владке. И поскольку другого места она нигде не нашла, то явилась в приют.

— Ты должна будешь извиниться перед сестрой Алоизой, — сказала Зоська.

А Казя добавила:

— Только не вздумай куролесить, привередничать или показывать, что ты лучше нас.

Владка устроила душещипательную сцену прощения и, умолив монахиню, осталась с нами. Вскоре же после этого мы заметили, что служба у господ пробудила в ней тягу к вещам, для сирот совершенно недосягаемым. Например, она проявляла страстную жажду к брошкам, колечкам, гребням, платочкам. Поэтому началась тайная торговля, переговоры и договоры с Зоськой, которая умела из-под земли доставать вещи, запрещенные в приюте. А вслед за этим из белошвейной мастерской начали исчезать нитки, пяльцы, мелкие деньги…

— Знаешь, Владка как только выходит за ворота, так надевает свои шелковые чулки телесного цвета. К чему бы это ей? — удивлялась Казя.

* * *

В августе вдруг началась ужасная жара. Дом наш, казалось, был весь насыщен раскаленной пылью. Ночью девчата изнывали под одеялами от жары и утром шли умываться с отекшими губами и мутными, как у мертвецов, глазами. Во время обеда они выплескивали противный суп и, стуча ложками о стол, требовали холодного кислого молока. Сестра Алоиза скрывалась в спасительную келью от разгневанного стада. Дело дошло до того, что в ее присутствии девчата, словно веерами, обмахивались платьями. Лень одолела всех без исключения. Обливающиеся по́том тела слонялись по коридорам, пропитанным запахом помоев, которые целыми ведрами мы сносили из ближайших пансионатов — для кормления монастырского скота.

Мы перебирали картошку в сенях, когда туда ворвалась Зоська с криком:

— Рузя родила ребеночка!

Мы вскочили на ноги.

— Где? Где она? Мальчик или девочка? Рузя здорова? Пойдемте к ней.

— Мальчик! Говорю вам — чудесный! — Она восторженно вознесла руки. — О нет, всем сразу нельзя! Сейчас пойдет со мною только Наталья.

Рузя родила ребенка в деревянной каморке, которая служила нам в качестве склада под огородный инвентарь, дырявые бидоны, старые метлы и всякую прочую рухлядь. Когда мы туда вошли, она стояла на коленях и в обитом тазу ополаскивала плачущее существо медного цвета. Рузя была очень бледна, по вискам у нее струился пот.

— Ложись немедленно. Я им займусь. Я умею. Мне всегда приходилось присутствовать, когда у нас рождались поросята. Не бойся, со мною ему ничего плохого не будет! — Зоська вдруг стала отважной и великодушной. — Иди, Наталья, в мастерскую, попроси у сестры Юзефы чистых тряпок. А впрочем, не проси: в корзине на веранде лежат старые комжи.[24] Принеси две или три, да так, чтобы никто не видел. Стащи в спальне одеяло. Леоська знает, где в кухне ромашка.[25] Пусть Зуля напарит ромашку и принесет сюда. И два одеяла. Рузю нужно укутать: пусть пропотеет. В гнезде лежат два яйца. Забери их так, чтобы сестра Романа не узнала. Мы должны покормить Рузю.

Весь приют пришел в движение. Девчата носились сверху вниз и снизу вверх. Стаскивали одеяла, подушки, кипятили воду. Без всякого повода устраивали перебранку, которую прекращали так же неожиданно, как и начинали, и, взглянув друг на друга, разражались хохотом. Каждую минуту врывались на кухню то за чаем, то за молоком, то за хлебом с маслом, добиваясь этих лакомств с таким криком, словно от них зависела жизнь или смерть Рузи. В этой увлеченной делами, возбужденной массе девчат хороводила Зоська. Она отдавала приказания, не терпящие возражений, откуда-то раздобыла туалетное мыло, которое потом понапрасну искала Владка, украла в мастерской две комжи на пеленки Евстахию и так долго вопила на кухне, что оглушенная ее криком сестра Романа не выдержала и отдала ей совсем новую корзину на колыбель для новорожденного. Сестра Алоиза ушла по делам, а протесты остальных монахинь были бесполезны. Голоса монахинь стали для нас ничего не значащими и излишними. Все наши мысли были заняты только Евстахием. Но через несколько часов оживление спало. Девчата, счастливые и уставшие, словно каждая из них родила по одному Евстахию, разошлись по зданию — выполнять свои повседневные обязанности. Рузя спала на соломе, укутанная одеялами. Ее младенец тоже спал. Присутствие этих двух существ вносило столько света в наш приют, что девчата даже в спальне ходили на цыпочках и говорили шепотом, будто их голоса могли разбудить спящих.

Но при одной мысли о том, что скажет сестра Алоиза, меня обуял страх и смех. Ждать пришлось недолго. Я услышала в коридоре шуршание рясы, и знакомый голос спросил:

— Почему двери везде пооткрыты и столько соломы в коридоре? Где дежурные, ответственные за порядок?

А дежурная как раз несла из кухни ведро теплой воды.

— Куда ты несешь воду?

— Для Рузи, — смущенно прошептала дежурная.

— Что это еще за новые порядки? Разве Рузя сама не может принести себе воды?

— Не может… — еле выдавила из себя перепуганная Марыся.

— Почему?

— Потому что Евстахий спит.

Монахиня пригляделась к дежурной, словно подозревая, — не рехнулась ли та.

— О ком ты говоришь, моя детка? Какой Евстахий?

— Ее мальчик. Рузя с ним спит.

— С кем Рузя спит?..

Я решила вмешаться. Поскольку в коридоре появилось сразу десятка полтора девчат, привлеченных голосом воспитательницы, зрителей было больше чем достаточно.

— Евстахий, проше сестру, это ее новорожденный, — объяснила я с удовольствием. — Ведь у Рузи родился ребеночек.

Монахиня сняла пелерину, повесила ее на гвоздь и, повернувшись лицом в мою сторону, сказала спокойно и доброжелательно:

— Не понимаю, моя дорогая. Какой ребеночек? У кого новорожденный?

— У Рузи, у Рузи, проше сестру, — отозвались многочисленные голоса. — Лежит в сарае. Этакий малюсенький мальчонка…

По жесту монахини голоса умолкли. Наморщив лоб, сестра Алоиза спросила:

— Вы хотите этим сказать, что Рузя родила младенца у нас? В монастыре?

— Именно так, проше сестру. Родила младенца, — ответила я, взволнованно глядя на то, как монахиня проводит ладонью по лицу и слабым голосом шепчет:

— Это невозможно… чтобы так нас провести… так использовать нашу доброту… Это же ведь позор для нашего дома!..

— Проше сестру, — горячо воскликнула я, — почему сестра делает вид, что… Ведь сестра знала, что Рузя беременна. Все это знали!

— Прошу молчать! — И, направляясь к двери, монахиня бросила уже твердым, повелительным тоном: — Рузя сегодня же покинет монастырь. Прощаний не будет. Мы простим ее как пострадавшую за свой грех, но никогда не подадим руку мошеннице. Она должна немедленно покинуть этот дом. В противном случае люди будут тыкать на нас пальцами. Или вы лишились разума и уже не помните, что мы находимся перед самым праздником преображения господня?