Луиза Мишель - Нищета. Часть первая

• Название: Нищета. Часть первая
• Автор: Луиза Мишель
• Издательство: Амальтея
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-7121-0250-1

В романе «Нищета» авторы прослеживают историю жизни и злоключений семьи Бродаров, рассказывают о страшных злодеяниях церковников в приюте для девочек, о преступных интригах тайной организации иезуитов. И несмотря на обилие в романе ужасов и кошмаров, кажущихся неправдоподобными, в основе их повествования лежат подлинные факты.

Две женщины, две участницы Парижской Коммуны написали этот роман: госпожа Тинэр, печатавшаяся под псевдонимом Жан Гетрэ, и знаменитая Луиза Мишель — легендарная «Красная Дева».

---

Мэр злобно усмехнулся.

— Я не только отрешаю вас от должности, — сказал он, — но вы должны быть наказаны за опасный образ мыслей и за неуважение к начальству.

Мэр вышел, и тотчас же жандармы, ожидавшие у дверей, ворвались в школу, схватили учителя, надели на него наручники, как на преступника, и увели, несмотря на крики его сестренки, не знавшей, к кому ей кинуться: к брату ли, чтобы защитить его, или к лежавшей в беспамятстве бабушке.

О, сколько выстрадал бедный учитель в ту ненастную ночь, когда под проливным дождем, в сопровождении конвоиров, он по ухабистой дороге шел в Иссуар, с ужасом думая о покинутых на произвол судьбы слабых и беззащитных существах — бабушке и сестренке, чьей единственной опорой он был, кого поддерживали его труд и любовь! Что станется с ними?

Хотя за сутки Полю пришлось пройти шестнадцать лье, он, будучи целиком во власти горя и негодования, не замечал усталости. Лишь упав на солому в одиночной камере, он почувствовал, что все его тело разбито, а по коже пробегает нервная дрожь. Он погрузился в тяжелый сон, полный страшных видений. Ему снилась бабушка; со смертного одра она протягивала к нему дряхлые руки, чтобы его благословить, но он не мог приблизиться к ней — между ними была тюремная решетка…

На другой день, проснувшись на убогом ложе в полумраке одиночной камеры, учитель пришел в отчаяние при мысли о том, каково теперь придется его близким. Но сознание исполненного долга ободрило его. Не может быть, чтобы эти слабые существа, столь любимые им, лишились всякой поддержки. Если даже допустить — как это ни чудовищно, — что он виновен, то ведь они-то ни в чем не виноваты! Они не пострадают из-за него. И потом его невеста, его красавица Изабо, поможет им, утешит их…

Эта надежда немного успокоила Поля. Он съел кусок хлеба и выпил несколько глотков воды, что подкрепило его силы. Вскоре надзиратель выпустил узника на дневную прогулку, и он получил возможность познакомиться с товарищами по несчастью.

Бонапартисты, повинуясь приказу из Парижа, проводили политику террора; в ней смешное сочеталось с отвратительным. Так, например, во время представления была схвачена целая труппа странствующих комедиантов, и Поль с изумлением увидел людей в зеленых трико, треуголках, красных чулках и желтых панталонах. Прогуливаясь по двору, они громко смеялись, гордые тем, что их приравняли к настоящим заговорщикам. Воры составляли отдельную группу, политические также держались особняком. Им достаточно было взглянуть на вновь прибывшего, чтобы признать в нем своего: лицо учителя дышало честностью. Его встретили приветствиями, объятиями. В его возрасте терпеть преследования и страдать за правое дело — почетно. Он сознавал это, и упадок духа сменился в нем чувством гордости, которое помогло ему забыть о невзгодах последних дней.

Прием, оказанный Полю этими славными людьми, окрылил его. Он радовался тому, что у него столько общего с ними. Их было много: далеко не вся Франция стояла за Бонапарта. Крестьяне, рабочие, даже буржуа осмелились пойти против узурпатора. Все эти люди из Иссуара и его окрестностей оказались здесь, на сыром тюремном дворе; но они держались спокойнее и увереннее, чем продажные судьи, только и ждавшие приказа из Парижа, чтобы осудить их. Я до сих пор вижу перед собой этих ветеранов старой гвардии…

— Как! — воскликнул Огюст. — Разве вы тоже там были?

— Да, я там был и этим горжусь: ведь это честь — находиться в стане побежденных, когда победители изменники. Впрочем, неужели ты до сих пор не понял, что я рассказываю историю своей собственной жизни?

И метельщик продолжал:

— Да, я до сих пор вижу их перед собой! Был там дядюшка Коломбье, учитель иссуарской школы, маленький, худенький человек. Он шмыгал, словно мышь, из угла в угол, заговаривал то с одним, то с другим, клялся, что через несколько месяцев они посмеются, когда Баденге[34] предстанет перед судом присяжных. Помню я и дядюшку Гренье, игравшего «Марсельезу» на самшитовой свирели; Огюста Герье, дюжего кузнеца, который ударом кулака сломал плечо полицейскому за то, что при аресте тот дал волю рукам. Там были винодел Фресс, ученый-натуралист Помель, Пегу, плотник из Сен-Бабеля; цирюльник Вашэ, умевший переспорить любого ретрограда; был еще Делорм, искусный ткач, который, рискуя жизнью, спас во время наводнений и пожаров более двадцати человек… Было там и немало других храбрецов с золотым сердцем, лучших людей Франции, чьи имена я уже не припомню… Все их посещали родные, друзья, им тайком передавали еду и деньги, которыми они делились с наиболее бедными из своих товарищей. Только ко мне никто не приходил. Меня томила страшная тревога. Но вот наконец через родственников своих новых друзей я узнал, что бабушка моя умерла, а что сталось с сестренкой, никому не было известно.

При воспоминании об этом глаза Поля увлажнились. Чтобы не выдать своих слез, он прикрыл лицо рукой и несколько минут молчал.

XXII. Продолжение истории учителя

— Как рассказать тебе, — продолжал учитель (теперь мы будем называть его настоящим именем), — как рассказать тебе о днях, неделях, месяцах мучительного ожидания? Напрасно я надеялся, что Изабо вспомнит обо мне, навестит меня: увы, она не пришла. Молодые люди нелегко расстаются со своими мечтами, и вопреки жестокой очевидности, вопреки доводам рассудка я верил в любовь невесты и был убежден, что она мне писала. «Письма ее просто перехватывают, — думал я. — Это могут делать и свои: отец ее стар, он боится потерять место, вот и все. И не безумие ли всякими страхами усугублять муки неволи и горе, причиненное смертью бабушки? Изабо, несомненно, найдет способ сообщить, что по-прежнему любит и ждет меня. Да и глупо так волноваться из-за сестры: ее, конечно, взяла к себе моя невеста». Это казалось мне яснее ясного: иначе просто и быть не могло.

Каждый день я с нетерпением ожидал прихода маленькой Анны Гелье. Она посещала своего брата, и к ней, из-за ее миловидности, тюремный надзиратель относился благосклоннее, чем к остальным: он не проверял содержимого ее школьной сумки, куда она прятала письма для заключенных. Но, увы, мне она никогда ничего не приносила.

Мы были переведены в Клермон, где нам оказал честь своим посещением сам генерал Канробер[35]. Он приказал выстроить нас во дворе тюрьмы, и у него, недавно поправшего все законы, хватило наглости прочитать нам целую проповедь о том, что законам следует подчиняться! Вне себя от негодования, я вышел вперед и заявил в лицо тому, кто возомнил себя нашим судьей: «Если бы во Франции уважали закон, то не мы, а вы сидели бы сейчас здесь! Вам бы грозило разжалование за то, что вы пособничеством бандиту осквернили французское зная! Вам бы грозила смерть за то, что вы предали отечество!»

Заключенные захлопали в ладоши, и генерал новоиспеченного императора вынужден был с позором ретироваться. Меня бросили в карцер, но все же я был удовлетворен, чувствуя, что моя твердость и ненависть к злу сделали из меня настоящего человека.

Не стану рассказывать тебе, мой мальчик, сколько я перестрадал, когда позднее меня поселили под надзором полиции в одном северном городишке, где для меня не нашлось другой работы, как дробить камень на дорогах. Что за жизнь! Я терпел жестокую нужду, жил в полном одиночестве, со скорбью убеждался в торжестве реакции. Как я был несчастен! И никаких вестей с родины…

Но все-таки я не сомневался, что Изабо любит меня, верна мне. Я воображал, что она столь же добра, сколь и прекрасна, и, ослепленный любовью, находил тысячи причин, оправдывавших ее молчание.

И вот однажды — это было уже в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году — мне удалось пробраться в Ноннет. Я проявил чудеса ловкости, чтобы обмануть полицию, и чудеса бережливости, чтобы приобрести приличное платье и не показаться нареченной в неприглядном виде. Я подошел к школе; на пороге ее стояла Изабо, все такая же красивая и свежая. И вид у нее был по-прежнему невинный и скромный, что всегда так восхищало меня. Все пережитое в разлуке улетучилось как сон… Я кинулся к девушке и, схватив ее в объятия, стал целовать, да так горячо, что Изабо едва не задохнулась. Громко закричав, она позвала на помощь.

— Это я, Изабо! — воскликнул я. — Это я, твой жених! Неужели ты меня не узнала?

— Это еще что такое? — спросил чей-то грубый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял высокий парень крепкого сложения, с невыразительной физиономией и огромными кулачищами. То был муж Изабо!..

Я убежал, точно обезумев. На другой день односельчане подобрали меня возле моего прежнего жилища, куда я забрел помимо своей воли, вряд ли сам это сознавая. Я лишился чувств и, видимо, вызывал сострадание. Добрые люди пожалели меня; один из них перенес меня к себе в дом и стай за мной ухаживать. Когда я поправился, мне рассказали, что сестру мою отдали в один из монастырских приютов, в так называемый работный дом, где детей эксплуатируют. Больше о ней никто ничего не знал. Неизвестно было даже, в какой именно приют она попала.