Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта

• Название: Василий Каменский . Проза поэта
• Автор: Василий Каменский
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2001

Проза футуриста, одного из членов «контркультурной» группировки «Гилея». Вместе с ним туда входили Маяковский, Крученых, Хлебников, Бурлюки, Гуро и многие другие. Автор «обоймы железобетонных поэм, оттиснутых на оборотной стороне обоев», и в то же время воспевающей разбойную вольницу волжских казаков и безлюдную лесную глушь прозы. В книгу вошли его «привольный роман» «Степан Разин», лирическая повесть «Землянка» и рассказы из книги «Путь энтузиаста».

---

— Ну, а Никон? — пробурчал Степан.

— Никон все отказывался. Тогда — слышь — царь, простершись на земле и проливая слезы, паки умолял не отказываться, чтобы избрану быта. И, поразмыслив, Никон велегласно спросил: будут ли меня почитать, как архипастыря и отца верховнейшего, и дадут ли мне устроить церковь по моему усмотрению? На это царь, а за ним и всяка власть духовная и мирская, принесли тут же клятву исполнить его хотения. И вот как все ныне зело перевернулось!..

— Что же натворил твой Никон?

— Батюшко, Степан Тимофеич, — Никон ничего не натворил и верующие почитают его своим защитником от неправедных бояр. Никон, говорят, государя выше. А не по нраву приходится это боярам и царю.

— А что боярам по нраву?..

— Ну, и попы тоже. Начал патриарх новые спасительные книги печатать, да править церковные, да по ним попов учить. Природных-то поповичей, да мужицкий сын-мордвин! А на глазах земляка, к примеру, юрьевского протопопа Аввакума баба-мачеха в деревне когда-то таскала Никона, сына Мины, за вихры… Обидно, стало быть, попам учиться у мордвина.

— Обидно! Ха, ха…

— Одначе святейший круто повел: кого из попов долой, кого в палки, а кого в дьячки аль в монастырь. Земляка-то своего, Аввакума, в Пустозерский острог со всей его семьей загнал! Загалдели попы: за порчу, будто бы, веры православной, иные начали ругать Никона антихристовой собакой.

— Патриарх в собаку оборотился!

— А бояре пуще тому рады. Царский друг, окольничий боярин Родион Стрешнев — так тот свою собаку кличкой «Никон» прозвал…

— Да сам-то ты, монах, за Никона или за попов?

— Кто за Никона, а кои против. От попов смутьянство. Раскол. Идут раздоры. Объявились еретики. Патриарх грозит анафемой…

— Кому анафема?

— Анафема тем, кто за двуперстие держится, кто противится принять правленные по-ученому книги, да кто трегубой аллилуйей гнушается. А больше все, кажись, из-за правленых книг… Да такие раздоры, батюшко, Степан Тимофеич, такая муть пошла, что и не понять, и не рассказать… А и бояре промеж себя тоже дюже враждуют.

— Стало быть так: кто с кого шкуру дерет, тот пуще и орет. Запутали, окаянные, народную душу… Запутали божьим крестом да чертовым хвостом.

— Да, батюшко! Истинно — запутали. Уж так запутали… Да — слышь — еще от царя Уложение вышло. Теперь житье настало вовсе худое. И служилым, и крестьянам, и посадским — теперь крышка: не сдвинься с места, раз где кого застала писцовая книга. Попался — прикреплен к месту на веки… А кто ежели против этого самого Уложения ослушался, — велено казнить безо всякой пощады, чтобы — значит — на то смотря, иным неповадно было так делать.

— А Никон, говоришь, в Белозерском?

— В Белозерском, батюшко, в Кирилло-Белозерском монастыре заточен.

— Ага… А далеко ль отсель этот Кирилло-Белозерский, и почему туда запятил царь Никона?

— Собор, батюшко, Собор! По навету бояр… Царь с советниками созвал Собор. Путаницу хотели разобрать, да с мутью покончить. Понаехали греческие и иные из-за моря патриархи. Ну, вестимое дело, и порешили как угодно было царю да боярам. Продажные попы, да и кормежка им добрая была. Невесть что наговорили, да все на Никона и свалили… Что-де Никон на царя и бояр перед народом хулы произносит, царя-де почел латиномудренником, церковь православную испортил, в три креста за-место двух крестился и нудил к тому православных, патриаршую власть ставил выше власти царя, а соборные суждения самих вселенских патриархов блядословием называл… Стало быть, — бунтовшик! Ну, и сняли с Никона патриаршую шапку… да со стрельцами… да в монастырь. Слышь — стрельцы-то с дубинами хранят теперь Никонову келью, и нет к опальному патриарху никому доступа… Но народ-от чтит Никона, дюже в памяти остались его добрые дела. Народу — что поповский да боярский Собор! Народ досель зовет Никона патриархом всея Руси. Одначе, Никона не сломать, не на такого мужика напали! Слышь, — писал царю, что повелением того составленное Уложение есть проклятая книга, исполненная пре-беззаконий… Грозил царю, что за его беззакония псы будут в его царском дворе щенят своих родить, и радость настанет бесам от погибели многих неповинных людей.

— Ну, а прочие — что за Никона? Их куда царь загнал?

— Прочих тоже, — по монастырям да по острогам. Известна царская расправа! Да только досталось и тем, кто был против Никона. Руби все башки, чтоб замолкли. И будет мирное и безмятежное житие… Иные с ума спятили. Протопопа Аввакума перегнали за Урал. Этот чудеса начал творить. У боярыни-воеводши все куры пере-слепли и мереть стали. Она, собравши кур в короб, прислала к Аввакуму, чтоб-де батько пожаловал — помолил о курах. Кормилица наша, — подумал Аввакум, — детки у ней: надобны ей курки. Спел молебен, воду святил, курок кропил и кадил. Потом в лес сбродил, корыто им сделал — из чего есть, и водою покропил, да к воеводше все и отослал. Куры исцелели, исправились по вере воеводши в Аввакума.

— Ужо не поверить ли мне в того протопопа Аввакума, — смеялся Степан, — а то я вроде петуха болящего, — мне исцеление руки потребно, чтобы лупить попов кистенем по башкам.

Чугунное житье

Чугунное житье!

Так прозывалась жизнь на Жигулевских горах у иных молодцев, сбежавшихся от крепостного рабства в вольные приволжские края.

Вырывали эти молодцы подземелья в горах и жили там звериной жизнью.

Рычали. Скрежетали зубами, если чуяли врага. Бросались с большими чугунными кистенями, с печеночными ножами, с копьями, с пищалями. В живых никого не оставляли. Лезли на рожон. Сами гибли.

Хвалились всяким дурным. Величали себя чугунниками, истыми разбойниками.

Знали чугунники про Степана Разина, но жили своей жизнью — только разбойной, лютой, чугунной.

Песни пели лишь те, что жили на деревьях, и то редко — по праздникам, а прочие давали зарок не помнить слов. В веселые минуты чугунники лаяли, ревели по-медвежьи, ложились на бок и катались под гору, бегали на четвереньках, выворачивали пни, ели со шкурой зайцев и сырых рыб. Ели траву, ягоды, землю, кору. Весной опивались березовым соком и грызли заговорные ведовские корни от сглазу, от напастей, от болестей, от рожна. Верили чугунники в талисманный чугун. Знали только одну свою песню, чугунную:

Чугунное житье!
Ношу кривой татарский нож,
Индийское копье.
Раскинул, ловок и хитер,
Я на сосне шатер.
И хохочу! Хочу кричу!
Точу топор и жгу смолье.
В четыре пальца просвищу
Шарахнется сова, —
Забьет крылом — седьмым веслом.
Людей не вижу — не ищу,
И выплюнул слова.
Мы-м мычу, ядреный вол лугов.
Морковное жратье.
Повесил на рога врагов.
Шершавый ствол — старуха мать.
Пошел — жую рябину —
Сучье ломать. Ядрена мать-земля.
Чугунное житье!

А пуще всего чугунники верили в ведовство.

Среди них ведуны и ведуньи таинственно вершили свои ведовские дела, нагоняя вокруг страх и тревожную загадочность судьбы человеческой.

Особенно прославилась у чугунников киевская ведунья, будто прилетевшая с ветром из Киева.

Киевская ведунья поселилась в дупле у Молодецкого Камня.

Ходили слухи про нее разные. Кто говорил, что у нее только один глаз на лбу и птичий нос, кто будто видел ее летающей по ночам над Волгой белой птицей с долгим хвостом, кто будто слыхал, как она плачет на берегу, призывая суженого.

Но все знали, что ее ведовство отменное, верное. Все наветы ее и все предсказания сбывались неотступно.

Однажды к чугунникам приехал тайно знатный гость Степан Разин.

И захотелось Степану увидеть киевскую ведунью, погадать о судьбе своей мятежной.

Ровно в полночь глухую подошел Степан к дуплу, постучался бодажком.

Высунулась киевская ведунья из дупла, взглянула на Степана, узнала его, обрадовалась, стала звать к себе в дупло. Полез Степан в дупло, а там дыра в землю со ступеньками. Спустился Степан в просторное подземелье. Диву дался от красоты около.

Все стены и потолок были изубраны яркопестрыми шелковыми тканями. На тканях травы-коренья висели. На полу ковры пестрились с подушками. В одном углу красночерная птица сидела, и огромные глаза ее синим огнем горели.

В другом углу теплился светильник.

Взглянул Степан на ведунью — видит: стоит перед ним стройная, смуглокожая с чернобархатными глазами красавица и смеется белым, теплым смехом.

Долго и близко смотрел Степан на киевскую ведунью. Потом сел на узорную подушку.

Ведунья трижды обошла Степана вокруг.

И когда обходила, Степан заметил, что стан у ведуньи изломно-гибкий, а голые ноги смуглы и подвижны.

Удивленный Степан сидел отуманенный чарами ведуньи, ждал слов, потому что сам не знал, что можно говорить и — главное — нужно ли ему говорить.