Пётр Краснов - Звезда моя, вечерница

• Название: Звезда моя, вечерница
• Автор: Пётр Краснов
• Издательство: Печатный дом "Димур"
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Это первое собрание сочинений оренбургского писателя Петра Краснова, лауреата премий имени И.А. Бунина и «Капитанская дочка». Его художественные произведения хорошо знакомы читателю. Рассказ «Мост» П. Краснова вошел в первый том антологии «Шедевры русской литературы ХХ века».

В третий том собрания сочинений вошли трилогия «Свет ниоткуда», две повести — «Звезда моя, вечерница» и «Пой, скворушка, пой».

Впервые повесть «Звезда моя, вечерница» была опубликована в журнале «Москва» (№ 5, 2002), первое издание — «Роман-газета» (№ 5, 2003).

---

— Всё, выпили. Вот не жалко же.

— Убью, сук… найду!

— Убьёшь…

Старший говорит это с непонятным выражением и идёт к воде. Наклоняется там, лицо ополаскивает, примачивает и, утираясь на ходу полой рубашки, уходит вдоль кромки галечника, и обгорелый явно за ним не поспевает, хромает…

— Алёш… Лёшенька! — Она всхлипом давится, каким-то сухим, её бьёт им; пальцами дрожащими трогает его прямо на глазах запухающее слева лицо, подбородок… кровь, господи! — Больно, да? Платочек сейчас…

— Стекло, — говорит он глухо ей вслед, когда бросается она к сумке — и вовремя, чуть не напарывается, стекла удивительно много, везде. — Не надо… умоюсь. Собирай.

Она спохватывается, на уходящих оглядывается, на него, бредущего к воде, и лихорадочно заталкивает всё в сумку, хорошо — большая.

И руки её опускаются вдруг, сами, и нету сил их поднять. Это страх возвращается к ней, одуряющий, и на мгновенье мутит, затемняет всё: что могло быть… Всё могло, да нет — было б, за тем и пришли. И уж не жизнь была б… повесилась бы, утопилась. Она не знает, как смогла бы жить тогда. Не встань Лёша…

Боже мой, быстрей надо — и не наверх тропкой, какой пришли сюда, а к набережной, на пляж, где люди. Вернуться могут — с ножами, с чем угодно… Смотрит опять, с содроганьем теперь: на подходе к лозняку уже, нелюди, баба торчит опять… как, как можно — с такими?! И срывается, бежит с сумкой к нему.

Он оборачивается к ней, хочет, наверное, улыбнуться, но получается криво: разбита губа, это теперь видно, и кровь ещё не везде смылась, успела свернуться, пятнами на светлой щетинке подбородка, на щеке…

— Хорош? Окунусь сейчас…

— Лёшенька — нет! Нельзя!.. — Она тычется ему в плечо и тут же вскидывает голову, глазами ищет глаза его, умоляет: — Мы там, у пляжа… Вернутся же — с ножами, не знаю с чем! Быстрей пойдём… уйдём!

— Не вернутся, — говорит он, глядит туда, его лицо на миг совсем чужим становится и не то что злым… Но не дай бог, чтоб на неё когда-нибудь так посмотрел. Она впервые видит такое у него лицо, она уже боится и его, всего боится в жизни этой проклятой, страшной, готовой сломаться и всё сломать, в любую свою минуту… Увидят, что купается, вздумают — и мигом же добегут, будут здесь…

— Не они, не ты… — говорит ли, кричит она бессвязное. — Я не могу, понимаешь, — я! Уйдём скорей! Я не знаю что… я заплaчу сейчас. Ударь меня, раз так!..

— Ну, ну… — Он обнимает её, сумку перехватывает — согласился? Да; и оттого, может, что тяжесть эта снята, что уговорила — вдруг обмякает она вся, ноги не держат, и слезы прорывают что-то в ней наконец горячие, трясут её, и щекой в грудь ему опять, трётся, размазывает их… девочка, что ль? Девочка. Руку его находит, надо быстрей; отрывается, лицо отворачивая, и чуть не тащит его подальше отсюда, рада и бегом бы…

Уже на полдороге, чуть уняв сердце, она замечает наконец-то, что он, усмехаясь её оглядкам туда, к лозняку, теперь пустынному, далёкому, слившемуся с зелёной каймой всего подбережья, — что поморщивается он, пальцами шевелит в её руке, высвободить словно хочет… Она опускает глаза — и ахает: суставы на правой у него сбиты в кровь, распухли тоже…

— Миленький, прости!.. Да что ж это такое, мамочки?!

— Да ничего… достал пару-тройку раз. Эх, коньячку бы…

— Ага! Я прямо напьюсь!..

Он хохочет тихо, остановясь, головой поматывая и морщась; а она смотрит почти обиженно, недоумённо — и тоже улыбаться неуверенно начинает, и слёзы опять близки к глазам…

Они останавливаются на подходе к городскому пляжу, на мыску у лодочной пристани; наспех расстилает она отсыревшее, что ли, с большим коньячным, резко пахнущим пятном одеяльце — и пока смывает он с себя всё, фыркает в воде, вдруг решительно натягивает платье, уже даже мысль сама забраться в воду противна ей… Опять оглядывается, в обе стороны: там — никого, не видно, а над пёстрым, неестественно ярким лежбищем пляжа гам бессмысленный и крики, магнитофонные завыванья, грязная вода сносится оттуда, и всё подваливают сверху, из города, спускаются… нет, домой сейчас, только домой.

Он не удивляется, одетой увидев её, садится как-то устало, закуривает, и она подступает наконец с платочком и флакончиком из косметички.

— Э-э, без них, — твёрдо говорит он. — Не хватало благоухать… Ты этой лучше… слюной. Не ядовитая же.

— Нет, Лёшенька, нет… — шепчет, дышит над ним она, и чайка, тоскливая чайка опять откликается ей.

8

Они шли к остановке тихими, сейчас и вовсе малолюдными переулками. Возле винного магазина на углу отиралось несколько фигур; и она подумала, что впервые, может, смотрит на них без опаски — но только рядом с ним, конечно. Нарочно их разводят, что ли, — готовых на всё?.. Теперь она не сомневается в этом…

«Подыши тут, я сейчас…» — «Нет, я с тобой». Зашли. Продавщица, под мумию заштукатуренная и видавшая тут, конечно, всякое, подавая коньяк и вино, глядела не столько на Лёшу, сколько на неё; и она подшагнула к нему, он расплачивался, под руку взяла и посмотрела ей прямо в щели накрашенные, равнодушные — и та отвела глаза.

Ехали в углу на задней площадке, он спиной к салону, говорили мало и не о том, что было и будет что. Не скажешь ещё, что завечерело и жара спадать начала, неуловимо ещё всё это, но людей на улицах прибавилось — порожнего люду, гуляющего. Вот они едут домой; примочки обязательно надо, минералкой из холодильника, чтоб спало, и рубашку не забыть постирать — кажется, наступил на неё там… наступишь. Они едут домой, она мясо поставит тушить, ещё утром вынула из морозилки, банку помидоров откроет, домашних; может, он поспит, он же ночь с этим Иваном не спал, а тут такое… он поспит, а она пока всё приготовит. И они будут одни. И ни с каким вечерним он не поедет. Она подумала об этом просто, без какого-то уже теперь сомнения, потому что для себя всё уже решила… когда? Не знает; где-то там, на берегу. И куда ему таким, на глаза людям сразу. Он переночует, а завтра хоть с утренним, хоть с вечерним, когда ему понадобится. И что будет, то и будет. И не потому, что эти… Она белые те глаза не забыла, и только не позволяла себе представить, что и как могло бы быть… нельзя, не надо. И решила не потому, что каждый зверь, нелюдь отнять может и оскорбить в ней всё навек, до невозможного, до невозможности жить… да в возвращенье любое позднее, господи, везде эти скоты сейчас. Но не потому. Просто она ждала, его ждала, и он пришёл.

Держась за него и приподнявшись на цыпочки, она поцеловала его в уголок губ, в правый, куда давно хотела, и сама почувствовала эту какую-то не то что холодность, но прохладу своих губ, спокойное это своё, решённое. Он не понял, глянул, улыбнувшись чуть, и сказал:

— За что? За что так?..

Она не ответила, просто смотрела в глаза, просто руку ему положила на грудь. Не объяснишь; да и что они могут понять. Что мы понимаем во всём, что можем. Ничего.

Только дома уже спохватилась, ругала себя: как она забыть могла?! Чего-чего, а уж подорожник она бы нашла там, на берегу… И осчастливило: а во дворах, в частном секторе! Не объясняя ничего — «я сейчас!..» — сбежала вниз. И от подъезда увидела в тени на скамейке, где ещё утром сидела и совсем-совсем другим была занята, двух бабушек, после похода в магазин отдыхавших, наверное. Ходила с ними, стучалась в калитки и окна — пока наконец у одной совсем уж глухой старушки не отыскали его, подорожник, под заборчиком, средь подвяленной зноем муравы.

Прибежала, открыла ключом дверь — тишина. И что-то захолонуло в груди на миг, не сразу на вешалку оглянулась: ветровка, сумка… ага, туфли — всё здесь. И дыханье перевела, заглянула в комнату. Он спал в кресле, отвернув голову к плечу, лишь затылок был виден его с мягко завивающейся тёмно-русой вороночкой; а рядом, на столике, пионы тяжёлым пунцовым цветом клонились, истомлённые тоже… И шевельнулся запоздало на дверной стук, вздохнул и поднял голову:

— А-га… а кто-то, помню, напиться хотел!

— И напьюсь, — пообещала она, будто в самом деле верила в это; и присела около кресла, к плечу его. — Вот, смотри…

— Ну-у!.. Это где ж ты раздобыла?

— Там… во дворах, — махнула она рукой на окно. — Всё облазила, нет бы на берегу сразу глянуть. Мы вот что: я приверну сейчас тебе, и ты ляжешь, поспишь… ага? А то сколько уж на ногах, с ночи той… часок-другой хоть сосни. А я готовить тут пока буду, пятое-десятое.

Он смотрел на неё и, ей казалось, не мог скрыть вопроса этого во взгляде… ох уж, мужики эти. Растолковать? Ну да, часа два с небольшим до автобуса — не успеть, конечно. Неуспевающими будем. Двоечниками. Но разве это скажешь.

— И рубашку, — сказала она, выдерживая взгляд. — Снимай рубашку, постираю. Наступили, что ли, на неё…

Он по щеке её ладонью провёл, погладил:

— Слушай… этого, третьего там — ты свалила? Что-то не понял я там…

— Не знаю… толкнула, что ли. — Она не то что смутилась, а как-то неловко стало; и передёрнуло её, прижалась лицом к его плечу. — Со страху. Ох, как страшно было…