Сергей Костин - Афганская бессонница

• Название: Афганская бессонница
• Автор: Сергей Костин
• Издательство: «Свободный полет»
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-905168-04-8

Пако Аррайя — российский агент-нелегал, внедренный в США еще во времена Советского Союза. Зимой 2000 г. Пако получает сразу два задания из серии «Миссия невыполнима». Он должен попытаться разыскать русского генерала, похищенного с семьей чеченскими боевиками и вывезенного в Афганистан. А также выкрасть самый крупный из пандшерских изумрудов, который нужен для торга с одним арабским принцем. Очень скоро к этим задачам прибавится еще две, столь же маловыполнимых: спасти свою группу и уцелеть самому. Все бы хорошо, только вот проблема: Пако никак не может заснуть.

---

Я бываю в Москве — я уже давно не говорю «дома», мой дом в Нью-Йорке, почти напротив Центрального парка — где-то раз в два-три года, иногда чаще. И, начиная с 1985 года, когда я впервые вернулся в Союз после засылки на Запад, каждый раз я испытываю шок. Потому что каждый раз я приезжаю в другой город, вернее, в другую страну.

Сначала, в 85-м, это был мир, который я за семь лет успел позабыть. Мир лозунгов типа «Слава КПСС!» или «Рабочее время — работе!» на каждой свободной стене, мир одинаковых кроличьих шапок и серых пальто, мир авосек с просвечивающими сквозь ячейки банками сгущенки и томатной пасты, мир черных «Волг», разрезающих поток «запорожцев» и «Жигулей». Вспомнил!

В следующий приезд, в 87-м, проезжая по улице Горького мимо Театра юного зрителя, я увидел афишу: ближайшей премьерой было «Собачье сердце» по Булгакову. Я читал эту книгу на кальке, в почти слепой самиздатовской распечатке, наверное, пятый экземпляр. А человек, который читал ее за мной, Витька Катуков, вылетел из-за нее из Института военных переводчиков, где мы тогда учились. Он оставил распечатку в портфеле в аудитории, когда во время перерыва ходил в буфет. И кто-то неслучайный его портфель в отсутствие хозяина проинспектировал.

Потом была Москва начала 90-х, с мостовыми в выбоинах, как после бомбежки, с голыми витринами магазинов, очкастыми старшими научными сотрудниками, торгующими с рук пивом перед станциями метро, и пенсионерами, разложившими на продажу прямо на тротуаре ржавые гайки, куски проводов и водопроводные краны.

В следующий раз я приехал в город, подвергшийся нашествию английского языка. Магазины по-прежнему были пусты, но стены и крыши уже были захвачены пепси-колой, «адидасом» и «сименсом».

Была еще Москва тысяч киосков вдоль всех тротуаров, на каждом свободном пятачке, в которых продавали все, чему не могло найтись сбыта на Западе.

Потом киоски исчезли, улица Горького, ставшая снова Тверской, превратилась в подобие Мэдисон-авеню, Пиккадили-стрит или рю-Руайяль. В книжных магазинах, булочных и кулинариях моего детства теперь продавали автомобили «шевроле», часы «пьяже» и кристаллы Сваровски. Ночью подсветке фасадов мог бы позавидовать Рим, а по количеству «мерседесов», БМВ, «ауди» и «лексусов» с Москвой не сравниться ни Берлину, ни Вене.

В этот раз, две недели назад, когда встречавшая меня машина ехала из Шереметьево на конспиративную квартиру в переулках у Пречистенки, я, уже не ожидавший с последнего приезда увидеть что-либо новое, замер. Мы проезжали мима Дома на набережной, в котором когда-то жила кремлевская номенклатура. Крышу здания, которую некогда по праздникам гордо венчало красное знамя, теперь украшала вращающаяся эмблема «мерседеса». Это была финальная точка в соревновании двух систем.

В Конторе меня курирует человек, который кому-то тоже уже знаком. Его кодовое имя — Эсквайр, но про себя я зову его Бородавочник. Не потому, что он похрюкивает и питается кореньями, вырывая их длинным носом, а из-за бородавок, сразу выделяющих его лицо из множества других. Узнав его получше, вы обнаружите, что у Эсквайра есть и другие качества, мешающие ему потеряться в толпе современников. В частности, быстрый и острый ум, которым он пользуется по назначению, в качестве холодного оружия. Еще я подозреваю, что ему нравится производить на окружающих отталкивающее впечатление — во всяком случае, этим он владел в совершенстве. Однако что касается наших отношений, упрекнуть мне его не в чем. Можно было бы даже предположить, что он относится ко мне хорошо — настолько, насколько можно сказать о бородавочнике, что он хорошо летает.

Эсквайр — меня из аэропорта сразу привезли к нему — хмыкнул, когда я выставил перед ним на стол литровую бутылку двенадцатилетнего «Чивас Ригал», купленную в самолете.

— Это ты правильно, — сказал он. — У нас есть, что обмыть.

Он полез в ящик стола, достал коробочку и открыл ее. На ворсистой подушечке лежал серебряный крест с закругленными концами. Я знал, что это — орден Мужества, которым меня наградили за лондонскую операцию прошлого года. Я взял его в руку — это было странное чувство. Поясню на примере.

Пару лет назад я пытался организовать рай для дайверов на одном из маленьких независимых архипелагов Полинезии. Чтобы наладить контакт с местными властями, я привез туда два громадных ящика одноразовых шприцов, на дефицит которых мне намекнули в переписке. С моим проектом ничего не получалось, но перед отлетом местный министр здравоохранения и туризма надел мне на шею бусы из ракушек, переливавшихся всеми цветами радуги. Устроившись в салоне первого класса, я, естественно, сунул ожерелье в сумку, а дома повесил его на гвоздик в прихожей. Ракушки стали быстро собирать пыль, и Джессика убрала их в какую-то коробку. Так вот, из последующей переписки с представителями полинезийского суверенного государства стало ясно, что эти бусы — высший знак отличия, который местные граждане могли получить в конце деятельной и полной самоотречения жизни во благо отечества. Это к вопросу о фетишах и символах.

Эсквайр уже разлил виски по стаканам — он помнил, что я пил виски чистым, а себе добавил минералки.

— Извини, что награду тебе вручают не в Кремле, — сказал он в качестве поздравления.

— Переживу.

Мы чокнулись и выпили. Большинство людей хорошее виски как-то смакуют, причмокивают. Бородавочник же просто налил глоток жидкости в соответствующую полость в своем теле и захлопнул губы. Они у него были такие тонкие и сжимались так плотно, что их, собственно, и видно-то не было. На лице моего начальника рот занимал не больше места, чем одна из глубоких морщин на его высоком лбу интеллектуала. Даже меньше — морщины все же длиннее.

— Ты, наверное, задаешься вопросом, зачем я тебя сдернул, да еще так надолго? — спросил Эсквайр.

Я внимательно посмотрел на него. Тот ли это момент, которого я давно жду, чтобы наконец выложить все начистоту? Но разве с Бородавочником можно поговорить по-человечески? Это же хитроумнейшая и сложнейшая шифровальная машина, где любая информация теряла первоначальный вид, многократно перекодировалась и возвращалась в виде, в котором прочитать ее было уже невозможно. Да и выражение лица моего куратора выдавало крайнее нежелание впускать в себя чужие проблемы и сомнения. Я уже говорил, у него как будто к верхней губе был навечно прилеплен кусочек говна, который он был обречен нюхать. Нет, этот блестящий знаток людей в качестве исповедника карьеры бы не сделал. Потому я молчал. Молчал и Бородавочник.

— Что скажешь? — первым не выдержал он.

Эсквайр уже понял, что я хочу поговорить не только о новом задании. Он не был уверен, хватит ли у меня духу. Но, если хватит, он от этого разговора уходить не собирался.

— Если честно, Виктор Михайлович, у меня к вам не один вопрос, — спокойно, не возбуждаясь, медленно артикулируя каждое слово, сказал я.

Бородавочник развел руками с видом человека, который готов слушать меня до утра, а когда кончится выпивка, он сам сгоняет в ближайший магазин за пивом. Но помогать мне провести неприятный разговор наводящими вопросами он не собирался.

Хорошо!

— Не знаю, надо ли мне напоминать вам свою биографию? — начал я. Бородавочник учтивым наклоном головы дал мне понять, что он с радостью выслушает все, что я сочту нужным ему напомнить. — Я работаю в Конторе больше двадцати лет. Из-за…

Я хотел сказать «из-за вас», но это было бы не только обидно, но и несправедливо.

— Из-за этого моего рода деятельности я потерял первую семью. Мне плевать, что пару раз в году я рискую жизнью. Более того! Поскольку с каждым разом увеличивается не число друзей, а число врагов, возможно, опаснее всего не операции, когда я начеку, а как раз мои самые обычные дни.

Эсквайр кивнул. Его только чуть перекосило, когда я сказал «Контора» — они все говорили «Служба» или, по старинке, «Комитет». Но с остальным он был согласен.

— Но это был мой выбор. Хотя в сорок три уже давно понимаешь, что в девятнадцать лет с выбором легко ошибиться.

Я сделал паузу. Бородавочник уже давно понял, о чем я собирался говорить. Возможно, он ухватил это с самого начала. Не исключено даже, что он этого разговора ожидал уже несколько лет, много лет. Человек не только умный, но и великодушный спросил бы в этом месте: «Ты что, хочешь выйти из игры?» Или сказать: «Я понимаю, ты устал». Но это мог бы сделать человек, который готов меня отпустить. А Эсквайр такого намерения не обнаруживал. Но и я не собирался поджимать хвост.

— Так вот, вопрос, которым я все чаще задаюсь, — продолжил я, — зачем я это делаю? Все это! Я уже давно другой человек, не тот мальчишка, которого заманили края за далеким горизонтом и жизнь, полная приключений. Если честно, я никогда в жизни, уже тогда, не собирался сражаться за торжество коммунистических идей, за классовую солидарность трудящихся и прочую чушь. Да в это никто и не верил! Никто из моих друзей в Конторе, — я специально опять сказал в «Конторе», — и вы, Виктор Михайлович, не верили! Не пытайтесь меня убеждать! Для этого нужно было быть идиотом.