Алексей Варламов - Последние времена (сборник)

• Название: Последние времена (сборник)
• Автор: Алексей Варламов
• Жанр: Современная проза

На первый взгляд Алексей Варламов человек счастливый. Известный писатель, профессор МГУ, автор нескольких книг прозы, практически каждая из которых была удостоена престижных премий. Вспомнить хотя бы «Антибукер», премию Александра Солженицына, национальную литературную премию «Большая книга».

Но в каждом его произведении боль – за происходящее в мире, в России, в судьбе соотечественников. Варламов ничего не придумывает. Все, что рассказано в этой книге, пережито автором, и потому обладает такой силой воздействия.

В книгу вошли известный роман «Лох», повесть «Вальдес» и рассказы разных лет: «Чоловик», «Шанхай», «Еврейка», «Попугай на Оке», «Сектор “Е”», «Все люди умеют плавать», «Присяга», «Погост».

---

Он представил друга как большого оригинала, звездослова и бродячего философа, но особого интереса Санина личность не вызвала. Гости уселись играть в монопольку, Голдовский очень увлеченно что-то обсуждал с лохматым толстым парнем, одетым в драный свитер и разноцветные носки, хозяйка – темноволосая девица с чувственными губами и очень красивыми, но чуть беспокойными глазами, которую все звали Машиной, – переходила от одного круга к другому, верно, изображая светскую даму, и Тезкин заскучал.

Он прошелся по квартире, пялясь на развешанные по стенам картины, потрогал статуэтки и африканские маски, покачался в кресле и отправился на кухню курить. Под окнами текла река, уже прихваченная льдом возле набережных, слева на возвышении берега виднелась громада университета, солнце садилось, придавая силуэтам окраины и двум большим трубам ТЭЦ фантастический вид, и Санечка так загляделся на эту картину, что не услышал, как в кухню вошла хозяйка.

– Красиво?

– Да, – сказал Тезкин, не оборачиваясь.

– Мне Лева что-то говорил, да я забыла, о тебе забавное…

– Наверное.

– Работа у тебя еще какая-то необычная. Ты, наверное, андеграунд?

– Я не знаю такого слова.

– Ну, ты что-нибудь пишешь или рисуешь, музыку сочиняешь. А работаешь так, чтоб милиция не цеплялась.

– Нет, – сказал Тезкин резко, – я ничего не сочиняю.

– Жаль, – ответила она, нимало не задетая его резкостью, – а то бы я могла тебе как-нибудь помочь. Я люблю андеграундов.

Она усмехнулась и вышла, а его вдруг охватило жуткое раздражение против этого дома и этих людей, мирно жующих тосты и жюльен. Он вспомнил ребят в армии, готовых убить друг друга за пайку масла, вспомнил нищих богомольцев и бездомных бродяг на паперти Почаевской лавры, московских пенсионеров с их убогими жилищами, вызывавших «скорую» просто от тоски и просивших, чтобы их положили в больницу, потому что там бесплатно кормят, и в Тезкине заговорило недоброе чувство плебейской гордыни.

Он отозвал Голдовского в соседнюю комнату и проворчал:

– Не понимаю, как ты можешь болтаться среди этой зажравшейся сволочи?

– А ты много их знаешь, что так называешь? – отозвался Лева свысока.

– Мне достаточно того, что я вижу.

– Брось, Саня, – твердо сказал Голдовский, – они так же пьют водку, поют песни, треплются до утра, влюбляются, трахаются. Они такие же люди, как и мы с тобой. Разве что в них нет нашей дворовой убогости, с какой мы ходили в бары и боялись, что какой-нибудь мордоворот-швейцар обзовет нас сыроежками.

– Зато они на тебя как на полное убожество глядят.

Он полагал, что Голдовский оскорбится, и даже намеренно сказал так, чтобы его задеть, но Лева лишь пожал плечами.

– Мне достаточно того, что я сам о себе знаю.

– Но ведь ты же совсем другой человек. Зачем они тебе нужны?

– Да, другой, – согласился Голдовский. – Но видишь ли, Саня, я понял одну вещь. Жить так, как живут наши с тобой родители – в нищете и постоянном унижении, а мне, с моей фамилией, к тому же в двойном, чего тебе никогда не понять, я не собираюсь. Я слишком для этого себя уважаю и знаю, что большего достоин. У меня есть только два выхода: либо уезжать, либо поставить себя так, что ни один подонок не посмеет на меня тявкать. Первое не для меня, я слишком привязан к этой стране, ну и потом какой я, по правде сказать, еврей, если воспитала меня русская мать? Так что остается второе.

– И как ты себе это мыслишь? – спросил Тезкин, пораженный, с какой выстраданностью сказал все это его друг.

– У нас с тобой, брат, есть один существенный капитал – мы недурные женихи.

– Ты хочешь сказать, – проговорил Тезкин еще более удивленно, – что мог бы жениться на какой-нибудь дочке, ну хоть на этой вот Машине, в надежде, что ее папаша подыщет тебе хорошенькое местечко?

– Да, мог бы. Продаваться рано или поздно придется. Так лучше уж заломить за себя приличную цену.

– Но ведь это же лакейство, Лева.

– Лакейство? – обозлился Голдовский. – А ты что, себя кем-то иным тут ощущаешь? Да тебя только чудо не знаю какое спасло, что ты не загнулся, а теперь еще в позу встаешь!

Точно ужаленный этим напоминанием, Тезкин примолк, а Лева вполне миролюбиво заключил:

– Мы с тобой, Саня, конечно, быдло, нравится тебе это осознавать или нет. И, наверное, так быдлом и останемся. Но если мы хотя бы не будем лохами, то не мы, так дети наши будут жить достойно.

– Н-да, – пробормотал Тезкин задумчиво, уже его не слушая, – а хозяйка, впрочем, действительно хороша. Что-то в ней есть.

– Ты еще не знаешь всех ее достоинств, – усмехнулся Голдовский.

Они говорили уже довольно долго, как вдруг дверь отворилась, и на пороге появилась Маша.

– Гости расходятся.

– Ну так и мы пойдем, – ответил Лева церемонно, склонившись к ее руке.

– Пожалуй что, – согласилась она, пристально их оглядывая, и интуитивист Тезкин поймал себя на мысли, что если не весь их разговор, то по меньшей мере последнюю часть она слышала.

И словно в подтверждение его догадки Маша прибавила, обращаясь к Голдовскому, но глядя на Тезкина:

– Я бы только попросила твоего друга остаться и мне помочь.

Лева вздрогнул, и Саня увидел, что в его глазах промелькнули не ревность и не обида, а покорность. Если бы не эта покорность, он, может быть, и нашелся бы что сказать, в конце концов ему совершенно не понравилась бесцеремонность самоуверенной девицы. Но Тезкина вдруг больно задело, что здесь, в этой квартире, Лева, будь он тысячу раз влюблен, никогда бы не стал устраивать скандала. От этого внезапного воспоминания Александр побледнел, сжался и неопределенно пожал плечами.

– Ну вот и хорошо, – усмехнулась Маша, точно прочтя на его лице все коллизии во взаимоотношениях молодых людей, и отправилась выпроваживать гостей.

Тезкин остался в комнате, не желая маячить под их любопытствующими взглядами, а про себя твердо решил, что, как только все уйдут, уйдет и он, догонит Левку, хлопнет его по плечу и скажет: «Ну что, ты все теперь понял?» – И они отправятся в Тюфилевскую рощу, выпьют доброго красного винца и до утра протолкуют о чем-нибудь очень важном. Он объяснит другу, что лакеем может быть только тот, кто сам себя таковым считает, а истинная свобода и достоинство обитают не в этих домах, но на просторных степных дорогах и в ночлегах под открытым небом. Он расскажет ему о звездах на Украине и звездах в Забайкалье – обо всем этом успел он подумать, как вдруг в коридоре раздались шаги и в комнату вошла Маша.

Она уже переоделась и была теперь в сиреневом халате с широкими рукавами и капюшоном.

– Ты хочешь уйти? – спросила она у обомлевшего Тезкина.

– Чем тебе помочь? Ты просила… – только и выдавил он.

– Ничем. Это был предлог, чтобы оставить тебя, – улыбнулась она.

Санечка промолчал, мысленно представив на своем месте Леву, – этот бы не растерялся.

– Тебе совсем не понравились мои друзья?

– Нет.

– Что ж, ты прав. Они действительно скучные люди. Но других у меня нет.

– У меня тоже нет друзей, – признался Тезкин.

– А Лева?

– Вряд ли он теперь захочет со мною встречаться. Он обидчив.

– Догони его.

– Нет, – покачал головой Саня, – пусть уж все идет, как идет.

Маша усмехнулась, подошла к нему и вдруг легко и естественно распахнула халатик, выскользнув из него, как из ненужной оболочки. Тезкин не успел чего-либо осознать – нечто более властное, чем все его благие размышления о звездном небе над головою и нравственных законах в душе, швырнуло его к ней, и они провалились в забытье. А когда вывалились обратно и сидели голые на кухне, где еще несколько часов назад любовник предавался меланхоличному созерцанию заката, то обоим казалось совершенно нелепым расставаться.

5

Маша была созданием причудливым, но неприхотливым. Как и предполагал Тезкин, сытое детство – не обязательно детство счастливое. Родители его подружки, связанные служебным браком, относились друг к другу с той же ненавистью, с какой нынче относятся наши литераторы, но в отличие от оных развестись они не могли. Бедное дитя всю жизнь находилось в центре их вражды, и одиночество и холод, на которые, как казалось ему вначале, несколько картинно жаловалась эта девочка, были всамделишными. Выросший, напротив, во всеобщем обожании Санька искренне ее жалел, и мало-помалу они привязались друг к другу. Она с сочувствием слушала его рассказы про боевую юность и степные скитания. Ей нравилось, что он совсем не похож на людей, к которым она привыкла. А он вдруг с удивлением обнаружил, что вся эта мишура в ее доме, заморские тряпки, вина, конфеты, пансионаты, дачи и прочие безделушки, о которых впоследствии будут рассуждать с пеной у рта народные заступники, покуда им не заткнут рот куском, – все это для нее ничего не значило.

Она запросто ходила с Тезкиным в пельменные и дешевые кинотеатры, и со стороны можно было подумать, что она тоже всю жизнь прожила в чащобах Пролетарского района. Из дорогостоящих развлечений она обожала одно – катание на лошадях. Каждое воскресенье с утра они отправлялись на ипподром, выстаивали очередь и совершали прогулки по кругу.