Аркадий Гайдар - Обрез (сборник)

• Название: Обрез (сборник)
• Автор: Аркадий Гайдар
• Жанр: Литература 20

В сборник прозы Аркадия Гайдара вошли его лучшая, по мнению самого автора и критиков, вещь «Голубая чашка», ранние рассказы, печатавшиеся в пермской газете «Звезда», и редко издававшаяся «экзотическая» повесть «Всадники неприступных гор». Не самые известные тексты одного из сильнейших отечественных писателей ХХ века, записанного сегодня в классики детской литературы, предваряет эссе Михаила Елизарова, лауреата Букеровской премии 2008 года.

---

– Яшка Сергунин… Милый друг! Узнаешь меня?

Он, не расслышав вопроса, враждебно поднял на меня тусклые, отравленные кокаином и водкой глаза, хотел выругаться, а может быть, и ударить, но остановился, смотрел с полминуты пристально, напрягая, по-видимому, всю свою память.

Потом ударил кулаком по столу, перекривил губы и крикнул:

– Сдохнуть мне, если это не ты, Гайдар!

– Это я, Яшка. Идиот ты этакий! Сволочь ты… Милый друг, сколько лет мы с тобой не виделись? Ведь еще с тех пор…

– Да, – ответил он. – Верно. С тех пор… С тех самых пор.

Он замолчал, нахмурился, вынул бутылку, отпил из горлышка и повторил:

– Да, с тех самых пор.

Но было вложено в эти слова что-то такое, что заставило меня насторожиться. Боль, словно капля крови, выступившая из надорванной старой раны, и враждебность ко мне, как к камню, из-за которого надорвалась эта рана…

– Ты помнишь? – сказал я ему. Но он оборвал меня сразу.

– Оставь! Мало ли что было. На вот, пей, если хочешь, – и добавил с издевкой: – Выпей за упокой.

– За упокой чего?

– Всего! – грубо ответил он. Потом еще горячей и резче: – Да, всего, всего, что было!

– А было хорошо, – опять начал я. – Помнишь Киев, помнишь Белгородку? Помнишь, как мы с тобой все варили и никак не могли доварить гуся? Так и съели полусырым! А все из-за Зеленого.

– Из-за Ангела, – хмуро поправил он.

– Нет, из-за Зеленого. Ты забыл, Яшка. Это было под Тирасполем. А нашу бригаду? А Сорокина? А помнишь, как ты выручал меня, когда эта чертова ведьма – петлюровка меня в чулане заперла?

– Помню. Все помню! – ответил он. И бледная тень хорошей, прежней Яшкиной улыбки легла на отупевшее лицо. – Разве это все… Разве это все забудешь, Гайдар! Э-э-эх! – точно стон сорвалось у него последнее восклицание. Губы перекосились, и хрипло, бешено он бросил мне: – Оставь, тебе сказано!.. Не к чему все это. Оставь, сволочь!

Окутался клубами махорочного дыма, допил до конца свой стакан самогона, и растаяла навсегда призрачная тень Яшкиной улыбки.

– Зачем ты в Баку? Так шляешься или по ширме лазишь?

– Нет.

– Ты что, ты, может, в партии еще?

– А что?

– Так. Подлец на подлеце верхом сидит. Бюрократы все…

– Неужели же все?

Он промолчал.

– Я на киче был. Вышел, работу хотел – нету. Тут тысячи безработных возле порта шляются. Пошел к Ваське. Помнишь Ваську, он у нас комиссаром второго батальона был? Тут теперь. В Совнаркоме здешнем работает. Два часа в приемной его дожидался. Так-таки в кабинет и не пустил, а сам зато вышел. «Извини, – говорит, – занят был. Сам знаешь. А насчет работы – ничего не могу. Тут безработица, сотни человек за день приходят. А ты к тому же не член союза». Я чуть не захлебнулся. Два часа держать, а потом: «ничего не могу!» Сволочь, говорю ему, я хоть и не член союза, так ты знаешь же меня, кто я и какой я!

Передернуло его. Народ в приемной, а я такое завернул. «Уходи, – говорит, – ничего не могу. И осторожней выражайся – это тебе не штаб дивизии в девятнадцатом». А! – говорю я ему. – Не штаб дивизии, подлец ты этакий! Как развернулся да хряснул его по роже!

– Ну?

– Сидел три месяца. А мне наплевать, хоть три года. Теперь мне на все вообще наплевать. Мы свое отжили.

– Кто мы?

– Мы, – ответил он упрямо. – Те, которые ненавидели… ничего не знали, ни на что не смотрели, вперед не заглядывали и дрались, как дьяволы, а теперь никому и ни зачем…

– Яшка! Да ведь ты теперь даже не красный!

– Нет! – с ненавистью ответил он. – Задушил бы всех подряд – и красных, и белых, и синих, и зеленых!

Замолчал. Пошарил рукой в бездонных рваных карманах, вытащил опять полбутылки.

Я встал. Тяжело было.

И я еще раз посмотрел на Яшку, того самого, чья койка стояла рядом с моей, чья голова была горячей моей! Яшку-курсанта, Яшку – талантливого пулеметчика, лучшего друга огневых лет!

Вспомнил, как под Киевом, с надрубленной головой, он корчился в агонии и улыбался. И еще тяжелей стало от боли за то, что он не умер тогда с гордой улыбкой, с крепко зажатым в руке замком, выхваченным из короба попавшего к петлюровцам пулемета…

Мечется Кура, стиснутая плитами каменных берегов, бьет мутными волнами о каменные стены древних построек Тифлиса. Ворочает камни, дымится пеною, бьет о скалы и злится старая ведьма – Кура.

В Тифлисе огней ночью больше, чем звезд в августе.

Тифлисская ночь – как сова: трепыхается, кричит в темноте, хохочет, будоражит и не дает спать…

А у нас – все одно и то же: вокзалы, каменные плиты холодного пола, сон как после порции хлороформа, – и толчок в спину.

– Э-эй, вставайте, граждане, документы!

В Тифлисе агенты дорожной ЧК затянуты узенькими ремешками в рюмочку. Маузер с серебряной пластинкой, шпоры с польским звоном, сапоги в звездных блестках, и лицо – всегда только что от парикмахера.

– Вставай и выметайся с вокзала, товарищ! Кто ты?

Даю документы – не смотрит.

– Дай другой. Покажи, что это у тебя за толстая бумага в записной книжке вложена?

– Это… это договор.

– Что такое за договор?

– Плюньте, товарищ агент! Ничего опасного: договор – это еще не заговор. Просто написал книгу, продал ее и заключил договор.

Усмешка:

– А, так, значит, ты книжный торговец! Нет, нельзя на вокзале. Выметайтесь!

На небе звезды, под звездами – земля. На земле в углу, за вокзалом, сваленная куча бревен. Сели.

Черной, зловещей тенью плывет милиционер. Прошел раз, прошел два, остановился. И не сказал даже ни слова, а просто махнул рукой, что означает: «А ну-ка, выметайтесь, нельзя здесь сидеть, не полагается».

Ушли. Но поймите, товарищ милиционер! В асфальте сырого тротуара, в бревнах для постройки не будет ямы оттого, что на них отдохнут трое уставших бродяг.

Полосатые, как костюмы каторжников, версты показали нам, что первая сотня пройдена. Далеко позади Тифлис, далеко солнечная долина древнего Мцхета, позади каменная крепость развалившегося Анаури. А дорога все вьется, кружит, забирает в горы, и снежные вершины Гудаурского перевала все ближе и ближе.

Мы идем пешком по Грузии. Идем пятый день, ночуем в горах у костра. Пьем дешевую, но холодную и вкусную ключевую воду, варим баранью похлебку, кипятим дымный чай и идем дальше.

– Гайдар! – сказала мне наконец обожженная солнцем и оборванная Рита. – Скажи, зачем все это? Зачем ты выдумал эту дорогу? Я не хочу больше ни Грузии, ни Кавказа, ни разваленных башен. Я устала и хочу домой!

Николай раздраженно вторил:

– Было бы гораздо проще сесть на поезд в Тифлисе, доехать до Сталинграда, а оттуда – домой. Ты измучишь ее, и вообще заставлять женщину лазать по этим чертовым горам – глупо.

Я рассердился:

– Еще проще и умнее спать на мягкой полке вагона первого класса или сидеть дома. Не так ли? Посмотри, Рита, видишь впереди белый коготь снежной горы? В спину жжет солнце, а оттуда дует холодный снежный ветер!

Но Николай продолжал бормотать:

– Чего хорошего нашел? Сумасшествие! Это кончится тем, что она схватит воспаление легких. Ты играешь ее здоровьем!

Так всегда: чем нежнее, чем заботливей становится он, тем холоднее и сдержанней я…

Когда Рите понравился какой-то цветок, Николай едва не сломал себе голову, взбираясь на отвесную скалу. Сорвал и принес ей. А в этот же вечер, возвращаясь с куском бараньего мяса, купленным в домишке, до которого, если дважды подряд добраться, то на третий сдохнешь, я увидел, что Николай у костра целует Риту в губы. «Очевидно, за цветок», – подумал я и, усмехнувшись, посмотрел на свои руки, но в руках у меня цветка не было, а был только ломоть мяса на ужин…

Вечером в этот день встречный отряд конной милиции предупредил нас, что где-то близко рыщут всадники из банды Чалакаева – горного стервятника, неуловимого и отъявленного контрреволюционера.

Ночью мне не спалось. Все время чудился шорох внизу, чей-то шепот и лошадиное фырканье. Я спустился вниз к ручью и, осторожно раздвинув кусты, увидел при лунном свете пятерых всадников.

Встревоженный, я быстро полез обратно предупредить спящих товарищей и затушить угли костра. На бегу я налетел на какого-то человека, который со всего размаха ударил меня в плечо. В темноте мы схватились мертвой, цепкой хваткой. Я был, очевидно, сильней, потому что повалил человека и душил его за горло, наступив коленом на откинутую руку, сжимавшую кинжал.

Человек не мог размахнуться и, направив клинок к моему правому бедру, медленно вдавливал мне острие в тело. И клинок входил все глубже и глубже. Окаменев, стиснув зубы, я продолжал зажимать ему горло, пока он не захрипел. Наконец он подсунул под мою грудь свою левую руку и попробовал перехватить в нее клинок. Если бы ему это удалось, я погиб бы наверняка. Я отпустил горло и скрутил ему руку; клинок, звякнув, упал куда-то на камни, а мы, сжимая друг друга, начали перекатываться по земле. Я видел, что он пытается вытащить из кобуры револьвер. «Хорошо, – мелькнула у меня счастливая мысль, – пусть вытаскивает». Я быстро отпустил его руки. Пока он расстегивал кнопку кобуры, я поднял тяжелый камень и со всего размаха ударил его по голове. Он вскрикнул, рванулся: хрястнули сломанные кусты, и, не выпуская друг друга, мы оба полетели вниз.