Юлий Марголин - Путешествие в страну Зе-Ка

• Название: Путешествие в страну Зе-Ка
• Автор: Юлий Марголин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга Юлия Марголина была написана задолго до книг Солженицына, в конце сороковых годов, когда сам Солженицын ещё сидел, ГУЛАГ работал на полную мощь, а Сталин, Берия и их бесчисленные «соколы» были… э… «на посту». Автор написал книгу в Израиле, но опубликовать её там не мог, так как правившие в стране левые сионисты-социалисты стремились к «хорошим отношениям» с СССР, невзирая на то, что Сталин уже затеял кампанию «борьбы с космополитизмом». И несмотря на то, что всем было ясно: в этой книге ничего не выдумано, каждое слово — правда. В Европе тоже не удалось издать эту книгу: европейские интеллектуалы «боролись за мир и дружбу», и книгоиздатели не хотели «нежелательных эксцессов». В конце концов книга вышла в свет в Нью-Йорке в 1952 году, но… её как бы не заметили, благо она была напечатана в оригинале, по-русски. Потом началась оттепель, появились книги Солженицына, начались один за другим литературные скандалы, процессы и кампании, и первая книга о ГУЛАГе была прочно забыта…

---

Настал день 20 июня — и никто не пришел звать меня во «вторую часть» на освобождение. До 11 часов я лежал на наре в пыльном и грязном бараке. Наконец, я не выдержал и сам пошел во «Вторую Часть».

Это была крошечная избушка, из двух комнаток.

— Что надо?

— Я пришел узнать, почему не вызывают меня на освобождение.

— Как фамилия?

Писарь заключенный стал искать в бумагах, посмотрел на меня и сказал:

— Завтра придешь.

Я ничего не спрашивал больше и вышел растерянный. Почему завтра? Ведь мой срок сегодня! Почему он не сказал мне: «Сиди, пока позовут!» или, с сухой усмешкой: «Скажут тебе, не бойся, когда надо будет!» Вместо этого он сказал мне: «Завтра». Что это значит?

…Завтра… Завтра…

И вдруг у меня дрогнуло сердце. Надо приготовиться на завтра. На всякий случай.

У меня были две вещи нелагерного образца: кожаные ботинки и тяжелый крестьянский зипун, до колен. Обе эти вещи раздобыли для меня перед выпиской из больницы медики 5 корпуса. После того как они спасли мне жизнь, они считали себя ответственными и за мой гардероб за стенами 5 корпуса. Кроме этого, у меня ничего не было. Казенные рабочие штаны на мне состояли из одних дыр и заплат. В таких штанах нельзя было идти на свободу. В карельских лагерях была инструкция, по которой полагалось выдать освобождаемым одежду не новую, но чистую и приличного вида. Здесь, очевидно, не было такой инструкции. Выручил меня Давид Маркович из 9 корпуса. Он отдал мне свои собственные ватные штаны. Они слегка порыжели, но были целы и вполне годились на дорогу.

В другом месте я получил пару хорошего белья. Все это дали мне условно, с тем, чтобы вернуть, если освобождение не состоится. Наконец, собрали мне 50 рублей на дорогу. Вечером я вытащил свой старый рюкзак, залатал дыры и приделал новые лямки. На этом закончились мои приготовления в дорогу.

Весь день приходили ко мне люди с просьбами записать адрес их родных и близких, в Сов. Союзе и заграницей. Все эти люди были уверены, что я завтра иду на волю. В течение 5 лет я много раз просил других людей о том, о чем просили меня теперь; пришла моя очередь давать другим обещания. Те люди не исполнили своих обещаний. Я спрашивал себя в тот вечер, окажусь ли я лучше, или эта непонятная сила забвения, отчуждения и равнодушия восторжествует и надо мной, как только я выйду из лагеря.

Последний, с кем я попрощался, был Нил Васильевич Елецкий. Он все еще находился в 9 корпусе. Теперь 9 корпус был преобразован в туберкулезный, но это не помешало Нилу Васильевичу остаться в нем: у него уже был туберкулез, приобретенный в 9-м корпусе. Днем выносили койки на воздух, и больные грелись на солнце. Нил Васильевич, завернувшись в одеяло и похожий на Ганди, тоже вышел на солнышко. Что-то мучило старика, что-то было у него невысказано. Вдруг он обнял меня за шею и зашептал:

— Голубчик, не знаю, увижу ли вас… Одну вещь я вам должен сказать. Есть у меня грех пред вами. Не могу расстаться, не сказавши. Вы помните, когда мы вместе лежали, в начале зимы? Согрешил я тогда пред вами… Ведь я ваш хлеб брал, из-под подушки. Немного брал, по кусочку, по ломтику, но брал. Мучился, но брал. Не мог совладать. Простите, и вот… вот…

Нил Васильевич подал мне в кружке рыбную галушку «тютельку», которую он сэкономил с обеда, чтобы угостить меня на прощанье и этим хотя бы отчасти искупить свой грех… Я был сконфужен, пристыжен и тронут до слез. Что за нелепая сентиментальность, и где?… Я расцеловался с Нил Васильевичем на прощанье и обещал прислать ему табачку с воли.

Этого обещания я не успел выполнить — Нил Васильевич умер два месяца спустя.

Утром 21 июня я пошел во Вторую Часть. Мне велели ждать начальника. Я все еще не смел верить. Долго ждал, часа два, — выходил на крылечко, садился на ступеньку. Уйти от порога я не мог, точно меня привязали.

…Начальник мог просто-напросто дать мне для подписи бумажку: «оставлен до особого распоряжения» и послать обратно в барак. Что тогда?

…Конечно, конечно, так и будет. Я вернусь в барак, лягу на свое место. У меня хорошие нары, и сосед смирный. Сосед спросит: «ну, что там было?» — Я скажу: «Оставляют пока», и сделаю вид, что иначе и не ждал. Отвернусь к стене и притворюсь спящим. Сосед зевнет, повздыхает и тоже ляжет. Комендант войдет с криком: «Черти, дьяволы, инвалиды! Подымайся, бери швабры, пол хоть вытрите…»

Начальник прошел во вторую комнату, и я вошел за ним следом.

— Гражданин начальник, мой срок кончился вчера.

Он заглянул в бумагу на столе.

— Нет. — Ваш срок не вчера, а сегодня. Куда хотите ехать?

Я молчал. У меня захватило дыхание.

Он поднял на меня глаза, и я сделал равнодушное лицо. Что в этом особенного? Заключенный отсидел срок, и понятно, теперь ничего не остается, как отправить его на волю. Дело простое.

— Я польский гражданин, — сказал я медленно, почти с сожалением. — Куда же мне ехать? — В Польшу.

Начальник захохотал.

— В Польшу не пускают. Надо выбирать в Советском Союзе.

— Если нельзя в Польшу, то как можно ближе к польской границе.

Тут он сделал серьезное лицо и объяснил мне, что территории бывшей немецкой оккупации закрыты для меня. На юг тоже нельзя мне ехать, но зато я могу ехать в Азию, например в Казахстан.

В эту минуту встал пред моими глазами белый треугольник письма. Зимой Доктор получил письмо. Откуда пришло это письмо? Ага! Из Алтайского края.

— Можно в Алтайский Край?

— Можно.

Алтайский Край славится в Сов. Союзе. Там сытно, хлеб дешев, много молока и мяса. И там — именно там — есть у Доктора где-то земляк, знакомый!

— Извините, гражданин начальник, мне нужно выйти.

Я вышел, оставив его в изумлении. От Второй Части до Пятого Корпуса было несколько шагов. В открытых дверях палаты я увидел круглую спину и белый халат Доктора. Было 11 часов, время обхода больных. Я бросился опрометью в каморку за раздаточной. — «Скорей, скорей!»

— Вызовите доктора, — сказал я раздатчице Соне. — Сию минуту.

Доктор бросил прием и поспешил ко мне.

— Что с вами?

— Освобождают! Доктор, кто у вас в Алтайском крае?

Он назвал мне город Славгород, улицу и адрес. Не надо было записывать, адрес сразу запечатлелся в моей памяти. Я попрощался с ним и побежал во Вторую Часть. Прошло не более 3 минут, и начальник не успел переменить позы у стола, где я его оставил.

— Еду в Славгород, Алтайского края, — сказал я твердо.

И немедленно преграда встала между мной и обитателями лагеря. Меня уже не отпустили, и все последовавшее разыгралось в ускоренном темпе. Меня форменно выгнали из лагеря. Не позволили ходить, прощаться, разговаривать. Человек из Второй Части пошел со мной в барак, в его присутствии я взял свой рюкзак. Потом повели меня в продкаптерку. Мне выдали паек на 12 дней дороги в Сибирь, по 400 гр. хлеба и 100 гр. соленой рыбы в день. Каптер бросил мне 2 хлеба и большую рыбу. С этим я должен был доехать на место.

Меня отвели в бухгалтерию, где выписали мне справку об увольнении. Мне выдали денег на билет до Славгорода: 131 рубль. Кроме того, я получил 19 рублей суточных, по рублю в день на 19 суток. За эти деньги я не много мог купить (одно яйцо в Котласе стоило 15 рублей), но если бы дорога задержалась и я бы съел весь свой хлеб, то, начиная с 13-го дня, я бы мог заплатить из этих денег за «рейсовый» хлеб — по государственной цене.

— «Проводи за вахту!» сказал начальник 2 части нарядчику. Это чтобы я не мог зайти по дороге в какой-нибудь барак. Но тут я запротестовал. Хлеб мне дали с завтрашнего дня. А что я буду есть сегодня?

— Правильно! — сказал начальник. — Отведи его на кухню, пусть пообедает вне очереди. И сразу потом — за вахту.

Нарядчик присел рядом, пока я хлебал — в последний раз — лагерную баланду и съел крошечную порцию кашицы. Мы вышли вместе. Я не смотрел ни вправо ни влево. Пред дверью вахты нарядчик круто свернул в сторону, а я толкнул дверь и вошел к дежурному стрелку. Он посмотрел мою справку об увольнении, отметил у себя — и показал на выход.

— Проходи, — сказал он без всякого выражения, очевидно, больше не интересуясь мной.

Я поправил лямку рюкзака, где лежал хлеб на 12 дней, и вышел на дорогу.

Это еще не была воля. Это было — «с той стороны вахты». За пять лет сколько раз я выходил за вахту, с бригадой или с поручением, и в этом не было ничего необыкновенного. Но теперь — я вышел без всякого дела. Я вышел совсем — это было невероятно… До полотна жел. дороги было несколько десятков метров.

Я шел медленно по шпалам полотна. До города было 5 километров. Со справкой об увольнении мне следовало явиться в милицию и получить пропуск в город Славгород. С пропуском я мог идти на станцию и купить билет до Славгорода. От Котласа до Алтайского Края было 2.700 километров.

Был яркий, солнечный июньский день. Пять лет тому назад в такой точно день закрылись за мной ворота тюрьмы. Теперь я шел седой и разбитый по полотну Котласской жел. дороги. Мешок давил мне на плечи. Я был свободен. Но тяжесть была не только на моей спине. Тяжесть была в моем сердце, и еще далеко мне было до облегчения.