Татьяна Алексина - Террор на пороге

• Название: Террор на пороге
• Автор: Татьяна Алексина
• Издательство: Москва — Кфар-Саба, издатель Виталий Кабаков, ОЛМА-ПРЕСС
• Жанр: О войне
• ISBN: 5-94849-649-Х

В книгу «Террор на пороге» вошли новые документальные рассказы А. Алексина, классика российской литературы, лауреата международных, а также Государственных премий СССР и России, награжденного высшими наградами СССР (сб. «Нож в спину»), и воспоминания Т. Алексиной, засл. работника культуры России («Строки прощаний… Семьи и судьбы»). Это животрепещущий отклик на уродливое явление современной действительности — терроризм и одно из его проявлений в России в период сталинских репрессий.

---

Он хлопотливо старался все ее просьбы и надобности предугадывать, чтобы она не успевала их высказать. А уж ею произнесенные задания и пожелания претворялись в реальность со значительным, как некогда говаривали, «перевыполнением».

Потому стоило ей, гуляя с мужем по курортному парку, вымолвить: «Я хочу покататься на «чертовом колесе», как он незамедлительно отреагировал: «И на карусели прокатимся тоже!»

— Или не надо… — передумала она. — Смотри, какой хвост выстроился!

Отдыхающие боялись упустить хоть что-нибудь из развлечений, которые предлагал им курорт. Лихо и празднично вертелась карусель, дерзко взлетало выше оторопевших пальм и угрожающе словно бы падало вниз «чертово колесо». От истеричного восторга и страха визжали дети.

Не раз, наблюдай за «чертовым колесом», я недоумевал: «Зачем людям эти дополнительные острые ощущения? Неужто не хватает тех стрессов, которым они подвергаются «чертом» и без колеса? И зачем, чтобы дополнительно «захватывало дух»? Неужели окружающие события «дух захватывают» недостаточно?»

Моих недоумений супруги, вероятно, не разделяли… Начать решили с «чертова колеса», а беззаботную карусель оставили на десерт.

Когда «колесо», прекратив ненадолго свое пугающее круговое верчение, приостановилось, одна из кабинок отворила перед супругами свою дверцу. Женщина, сидевшая в кабинке, угадав в супруге Светланы рыцаря, попросила:

— Если не трудно, подайте, пожалуйста, руку: что-то голова закружилась…

Он протянул и она оперлась на руку его… как вскоре выяснилось, навсегда.

Муж Светланы был однолюбом… Но ведь и бесстрашный может единожды испугаться, а мудрый — единожды поступить неразумно. Ну, а он, рожденный однолюбом, осознал — поначалу отчаянно и безнадежно сопротивляясь, — что однолюбство его предназначалось другой женщине. И что это от него не зависит… Думаю, не существует достоинств, обладатели коих гарантированы от исключений и отклонений.

Моя пациентка знала, что муж — «бывшим» она его ни разу не назвала — стать достоянием двух женщин одновременно себе не позволит. Она, похоже, сожалела об этом: будь он иным, оставался бы ободряющий самообман. Знала, что, изменив себе не менее неожиданно, чем ей, и вопреки всему, казавшемуся незыблемым, он влюбился уже окончательно. Возвратные отклонения от характера и принципов исключались… Она больше перед теми принципами не преклонялась. Был бы как остальные: исчезал, возвращался… Или еще предпочтительней: умел бы действовать незаметно, внешне ничего не меняя. Она была готова на любые компромиссы, любые уступки… кроме разлуки.

— Но если бы я не захотела покататься на «чертовом колесе», он бы остался со мною и дочерью до конца моих дней, — медленно и еле слышно проговорила она во время первой медицинской беседы.

— На свете, который ошибочно именуют «белым», все может стрястись. И человек должен быть готов к этому, — ответил я, уклонясь от прямого ответа.

Когда я произнес «на свете» и неодобрительно об этом свете высказался, она вздрогнула:

— Светой, а не Светланой меня звала мама. И муж так зовет…

Еще недавно имя Света соответствовало ее представлению о своей женской доле. Но свет погас…

Глаза выдались большие, то были очи, будто бы ее олицетворявшие, — оттого отсутствие света Света скрыть не могла. Но все же это не были и потемки, в которых боязно заблудиться: отблеск былого сияния пробивался, улавливался. Каюсь, я по-мужски недоумевал: какие же очи у той, оперевшейся на руку, если даже он…

— Ненавижу «чертово колесо»!.. — твердила моя пациентка.

Ненавидеть она, по-моему, не умела, — и фраза в ее устах выражала горестность, а не грозность.

Я тоже считал, что если бы не то «колесо», ее семейное благоденствие никогда не угодило бы в аварию с летальным исходом. Говорят, можно трагично споткнуться на арбузной или апельсиновой корке, но и на парковом развлечении можно, как оказалось, ужасающе поскользнуться.

— Получается, что вся жизнь — непредсказуемая карусель?.. — вопросила Светлана.

— Вернее «чертово колесо»: то взлет, то падение, — и тут же добавил: — Но за падением непременно следует новый взлет!

— Непременно?.. — с тихой иронией переспросила она.

— Люди к этому давно приспособились. Пройдет время — и вы приспособитесь. И даже станете поминать нынешние тяготы с удивлением.

Иные коллеги со мною резко не соглашались, но я упрямо продолжал внушать испытавшим потрясения, что горести их — это не редкостное наваждение, а закономерности бытия. Разумеется, то, что вокруг не счесть похожих людских несчастий, никого не успокаивает. Но все же…

— Мой муж — безупречно порядочный человек. Он просто выполнил просьбу и протянул руку. Без всяких намерений… А если бы она не была в той кабинке? Тогда ничего бы не изменилось. И мой муж сейчас был бы с нами…

— А если бы Джон Кеннеди не полетел в Даллас, он, допускаю, был бы жив до сих пор.

Вот видите: жестокая непредвиденность подстерегала аж президента Америки!

Мои уговоры и объяснения до ее сознания не долетали.

— А если бы мы в тот день не отправились гулять в парк? Тогда бы…

Тот парк и «чертово колесо» постепенно начинали-таки дотягивать ее до потребности в моей страшноватой профессии. Делались «пунктами» ее помешательства…

— Не могу себе это представить… вообразить!.

— Все непредставимое и невообразимое, к сожалению, регулярно свершается, — сказал я, исходя из того, что изречение «На миру и смерть красна!» несет в себе некий урезонивающий психотропный заряд.

Светлана доверяла мне полностью, наивно ожидая, что я помогу, не здоровью — здоровье ее не интересовало! — а возвращению того, что безвозвратно покинуло.

Света посвящала меня в самые затаенные воспоминания и не исчезающие ожиданья. Она хотела, чтобы я хоть мысленно побывал в ее ситуации. Но если психиатр будет ставить себя на место каждого своего пациента, ему грозит в пациента и превратиться.

«Надежда умирает последней…» — это возвышенное, внемедицинское заключение. Но, коли надежды обманны, их смерть может совпасть с кончиной надеющихся. А иногда ту кончину приблизить… С такими надеждами, полагаю, лучше расстаться — в том числе и для того, чтобы они не проложили дорогу к моему кабинету.

Я очень старался вернуть отобранную у моей пациентки нормальность. Применял все, чем владел: лекарства, убеждения, гипноз. Но лекарства щедрее проявляли вредные побочные качества, нежели целительные; убеждения не убеждали, а гипноз не гипнотизировал.

Тогда она, опасаясь, видимо, что я от нее откажусь, принялась доказывать, что уже приноровилась к своему положению и что у нее с моей помощью вот-вот все будет в порядке. Однако, когда мои пациенты чересчур старательно утверждают, что у них все нормально, я настораживаюсь, подозревая, что с их нормальностью дело обстоит скверно. Благополучный, как правило, благополучие свое не рекламирует…

Муж — к несчастью, все-таки бывший — навещал их с дочерью по воскресеньям. «Если бы он оставил их окончательно, это переносилось бы легче, — размышлял я про себя. — Но когда он оставляет их еженедельно…»

Она была привязана к мужу неотрывней, чем к дочери. А для дочери отец был дороже мамы. Так при посещении их дома виделось мне, психиатру… Который обязан быть и психологом. Более того, мне представлялось, что они его друг к другу ревнуют.

Четырнадцатилетняя дочь, которую мать нарекла Валентиной, потому что Валентином звался отец, виновником отца не считала. Мать же она не жалела, а, наоборот, порицала — предвзято и нелогично:

— Как избалованное дитя, не могла обойтись без «чертова колеса»! В результате мне придется обойтись без отца… «Чертова колеса» ей захотелось!

«С жестокой радостью детей…» всплыла в памяти лермонтовская строка. Радости в словах дочери не было, но и сострадание отсутствовало. Это не увеличивало горе моей пациентки, ибо увеличить беспредельное невозможно.

А ту, оперевшуюся на руку ее отца, дочь при мне ни разу не осудила. Следуя, быть может, расхожей, но неубедительной формуле: «Победителей не судят». Неубедительной, потому что иных тиранов-победителей судят, но чаще всего запоздало, «впоследствии». (К данному случаю это, впрочем, отношения не имеет…) И, безусловно, она ту женщину понимала: «Как можно папу не полюбить? Но как мама смела его отдать?!»

Бывало, что на следующий день после родительских школьных собраний какая-нибудь подружка извещала Валентину примерно так: «Мой папа обратил на твою маму внимание. Даже назвал ее очень красивой… Потихоньку назвал, мне на ушко, чтобы не обидеть мою маму». Валентина при этом удовлетворения не испытывала: лучше бы посчитали красавцем папу, копией которого она, как сама с гордостью меня уведомила, являлась.