Николай Богословский - Тургенев

• Название: Тургенев
• Автор: Николай Богословский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1961

ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ. Первое издание вышло в серии „ЖЗЛ" в 1959 году (№ 3 (269))

---

Будущее туманно рисовалось им. «Каждый человек, — говорил Тургенев, — в молодости своей пережил эпоху «гениальности», восторженной самонадеянности, дружеских сходок и кружков».

Один, прославившийся впоследствии как ученый- историк, мечтал на заре юности о поэтическом поприще. Литературные способности Грановского уже обратили на себя внимание Плетнева, и однажды профессор представил его Пушкину, очень лестно отозвавшись о его дарованиях. Только несколько позднее стремление к углубленному изучению истории решительно возьмет верх над всеми другими интересами Грановского и перед ним откроется его настоящий путь.

А другого, призванного стать в ряду великих романистов, долгое время будет манить мысль о научной деятельности: в 1842 году, то есть спустя семь лет после описываемого момента, он явится держать испытания перед синклитом петербургских профессоров, желая получить ученую степень магистра философии.

В тот год, когда Тургенев и Грановский узнали друг друга, они более всего увлекались поэзией. Потому-то и запомнились Тургеневу особенно те их встречи, которые сопровождались чтением стихов, будь то собственные стихи или стихи любимых поэтов.

Кумиром друзей был Пушкин, но поклонение ему странным образом уживалось в их сердцах с восхищением риторической поэзией Бенедиктова. Его «Утес», «Матильду», «Горы» они без конца повторяли наизусть, ослепленные фальшивым блеском звонких фраз и вычурными сравнениями.

Увлечение Тургенева поэзией Бенедиктова, повестями Марлинского, драмами Кукольника было недолговременным. Статья Белинского о Бенедиктове раскрыла ему глаза на подлинную сущность его творчества. «В одно утро, — рассказывает Тургенев, — зашел ко мне студент-товарищ (это был, по-видимому, Грановский. — Н. Б.) и с негодованием сообщил мне, что в кондитерской Беранже появился № «Телескопа» с статьей Белинского, в которой этот «критикан» осмеливался заносить руку на наш общий идол, на Бенедиктова. Я немедленно отправился к Беранже, прочел всю статью от доски до доски — и, разумеется, также воспылал негодованием. Но — странное дело! И во время чтения и после, к собственному моему изумлению и даже досаде, что-то во мне невольно соглашалось с «критиканом», находило его доводы убедительными… неотразимыми. Я стыдился этого уже точно неожиданного впечатления, я старался заглушить в себе этот внутренний голос; в кругу приятелей я с большей еще резкостью отзывался о самом Белинском и об его статье… но в глубине души что-то продолжало шептать мне, что он был прав… Прошло несколько времени — и я уже не читал Бенедиктова».

Имя Белинского с той поры запало в сознание юноши, не предполагавшего тогда, конечно, какую большую роль сыграет в его жизни впоследствии личная близость с великим критиком.

Тургеневу не исполнилось еще и восемнадцати лет, когда в «Журнале министерства народного просвещения» появилось его первое печатное произведение— небольшая критическая статья, написанная «в виде пробы пера» о книге А. Н. Муравьева «Путешествие к святым местам».

После этой статьи он очень долго не возвращался к критическому жанру, писал главным образом стихотворения, поэмы, работал над переводом «Отелло», «Короля Лира» и «Манфреда»; переводами этими он сам остался очень недоволен и потом уничтожил их.

Плетнев, которому Тургенев не без робости вручил однажды драму «Стено», подверг ее разбору, по заведенному на факультете обыкновению, не называя при этом, разумеется, фамилии автора. Он сказал, что все в этой драме преувеличено, неверно, незрело. Метрика стиха соблюдена далеко не везде. И если в ней и есть что-нибудь порядочное, то разве некоторые частности, очень немногочисленные.

Выходя после лекции из университета, профессор увидел на улице Тургенева. Благодушно пожурив его, он прибавил, однако, что в нем «что-то есть».

Ободренный этими словами, Тургенев принес вскоре Плетневу несколько стихотворений, из которых тот отметил два — «Вечер» и «К Венере Медицейской» — как наиболее удачные. Профессор подал начинающему поэту надежду, что стихотворения его, может быть, удастся напечатать[8], и пригласил его прийти к нему на литературный вечер.

Тургенев долго потом не мог простить себе, что, замешкавшись дома, явился к Плетневу с некоторым опозданием. В передней профессорской квартиры он столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул:

— Да! Да! Хороши наши министры! Нечего сказать! — засмеялся и вышел.

Тургенев успел только разглядеть его белые зубы и живые, быстрые глаза. Это был тот, кого Иван Сергеевич привык считать чем-то вроде полубога… Это был Пушкин.

Тургенев никогда прежде не видел Пушкина и не сразу понял, кто только что был перед ним. Горькое чувство охватило Ивана Сергеевича, когда все разъяснилось.

Правда, вскоре судьба отчасти вознаградила его — ему довелось опять увидеть Пушкина, на этот раз — на утреннем концерте в зале Энгельгардта, совсем незадолго до роковой дуэли. То была самая мучительная и трудная полоса в жизни поэта.

«Он стоял у двери, опираясь на косяк, и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню, — говорит Тургенев, — его смуглое, небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные, желчные глаза под высоким лбом почти без бровей — и кудрявые волосы… Он и на меня бросил беглый взор; бесцеремонное внимание, с которым я уставился на него, произвело, должно быть, на него впечатление неприятное: он словно с досадой повел плечом — вообще он казался не в духе — и отошел в сторону. Несколько дней спустя я видел его лежавшим в гробу и невольно повторял про себя:

Недвижим он лежал… И странен
Был томный мир его чела…»

Не в связи ли с гибелью Пушкина зародился у Тургенева в феврале 1837 года замысел так и оставшегося нам неизвестным произведения, озаглавленного «Наш век»?

Смерть поэта, подготовленная светской чернью, двором и приспешниками царя, вызвала глубокое возмущение передовой части русского общества. Не созвучно ли было упомянутое произведение Тургенева лермонтовскому стихотворению на смерть поэта?

Тургенев сам говорит, что «Наш век» был написан им «в половине февраля, в припадке злобной досады на деспотизм и монополию некоторых людей в нашей словесности».

Может быть, слух о наказании, понесенном Лермонтовым за его «непозволительные стихи», — а Тургенев не мог об этом не знать — заставил автора «Нашего века» уничтожить свое сатирически-обличительное произведение вскоре же после того, как оно было написано.

Разговоры, которые велись в тот вечер в гостиной Плетнева малоизвестными литераторами, показались Тургеневу совершенно бесцветными, лишенными глубины и живости. Касались они слегка литературы, а более всего светских и служебных новостей.

Один из гостей Плетнева привлек к себе особенное внимание Тургенева. Одетый в старомодный сюртук, он скромно сидел в стороне, не вмешиваясь в общий разговор, хотя внимательно прислушивался к нему. Это был поэт Кольцов. Глубокий ум, светившийся в его глазах, придавал неуловимую прелесть его простому лицу, похожему на сотни русских лиц.

Хозяин дома обратился было к Кольцову с просьбой прочитать свои стихи, но поэт так растерянно и смущенно посмотрел на него, что Плетнев не решился повторить свою просьбу.

Ближе к полночи, когда почти все гости уже удалились, Тургенев вышел в переднюю вместе с Кольцовым и предложил довезти поэта до дому.

Дорогой они разговорились, и Тургенев спросил его, отчего он отказался читать свои стихи.

— Что же это я стал бы читать-с, — с досадой ответил Кольцов, — тут Александр Сергеевич только что вышел, а я бы читать стал! Помилуйте-с!

Слова эти были проникнуты таким благоговением перед Пушкиным, что Тургенев и сам почувствовал неуместность своего вопроса.

Когда сани остановились на углу улицы, где жил Кольцов, тот вышел из саней, застегнул поспешно полость и. кутаясь в худую шубенку, исчез в ночной морозной мгле.

ГЛАВА IV ОТЪЕЗД ЗА ГРАНИЦУ

Варвара Петровна не сразу согласилась отпустить сына в чужие края, куда он давно уже мечтал отправиться для завершения образования.

— Пойми же, — говорила она ему, — я буду несчастной без тебя.

На младшего сына, Сергея, Варвара Петровна смотрела, как на крест, ниспосланный свыше, — он был от рождения калекой, паралитиком, и когда на шестнадцатом году жизни умер, она пожалела его, поплакала, но и вздохнула с облегчением. В первенце, Николае, которым Варвара Петровна гордилась, как и Иваном, она не чувствовала мягкости и доброты, свойственных ее любимцу. Ими он умел покорять даже и ее непреклонную волю. Воспитанница Варвары Петровны, Житова, выросшая в доме Тургеневых, нередко бывала свидетельницей того, как ее покровительница, не переносившая возражений с чьей бы то ни было стороны, уступала иногда лишь Ивану Сергеевичу. «При нем она была совсем иная; и потому в его присутствии все отдыхало, все жило. Его редких посещений ждали как блага. При нем мать не только не измышляла какой-нибудь вины за кем-либо, но даже и к настоящей вине относилась снисходительнее; она добродушествовала как бы ради того, чтобы заметить выражение удовольствия на лице сына».