Юрий Гальперин - Мост через Лету

• Название: Мост через Лету
• Автор: Юрий Гальперин
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0590-9

Юрий Гальперин, один из самых интересных русских прозаиков второй половины XX века, почти не известен в России. Три главные его вещи — «Играем блюз», «Мост через Лету» и «Русский вариант» — не могли быть опубликованы в Советской России. Широкому читателю на родине они стали доступны только в середине девяностых, однако потонули в потоке «возвращенной литературы». Это, конечно, несправедливо.

 По слову Андрея Битова, «Гальперин тяготеет к той культурной ветви, которая привита к стволу русской литературы Набоковым». Действительно, ироничная, стильная, умная проза Гальперина сравнима по чистоте и мастерству с набоковской; однако, с одним отличием: проза Гальперина теплее и человечнее, она обращена прежде всего к живой и непосредственной эмоции читателя.

---

Но случались и отдельные квартиры, самые разные: малогабаритные, однокомнатные в бетонных бараках волюнтаристских новостроек, с пузырящимся линолеумом или рассохшимся паркетом, с совместными санузлами, тесными и неотличимыми от стенных шкафов; квартиры с высокими потолками, со встроенными холодильниками «ЗиС» в широких кухнях, замечательные расточительностью пространства, скрытой за помпезными фасадами худших времен; в старом фонде с клопами до капитального ремонта; и после ремонта: с итальянскими окнами, с видом на Таврический сад или на Неву.

Я жил в квартире адмирала и в детской комнате ночами возился с игрушками адмиральского внука (семья хозяев отдыхала на даче, в Крыму). В детстве я не видел таких игрушек. Их не было и теперь, нет ни у моего сына, ни у моих друзей, ни у детей моих друзей. Ничего подобного не продавали с прилавков ДЛТ или «Гостиного двора». Электрические, механические, радиоуправляемые — яркое и праздничное подобие незнакомой жизни. Поезда на стрелках опрокидывались, как настоящие. И сердце сжималось в ужасе за пассажиров, хотя я никогда не видел крушения поездов.

Я хандрил. Не мог спать. И не зная, чем занять себя, играл по ночам. Уверенный, что после удачи с первой пьесой откроется зеленая улица, я выяснил вдруг: гарантий успеха не существует. Приятели весело прожили шумный, затянувшийся праздник, а потом разошлись. Все оставили меня. Кое-где даже забыли. И когда угар рассеялся, оказалось, что за последнее время я ничего не придумал и ни строчки не написал. Деньги истратил. И остался один. Стало тошно. Праздник кончился. Рядом не было никого.

Впрочем, как-то в мастерской художника, где я жил, измученный избыточным светом за стеклянной стеной, высоко над каналом, над нефритовой неподвижной водой, — в студию, вознесенную к закопченным небесам, заглянула девчонка-натурщица. Не зная об отъезде хозяина, она пришла и осталась.

Ей было семнадцать, и я старался хотя бы казаться спокойным. Думал, обыкновенную усталость она примет за мужественность. Во всяком случае, гостье нравилось, что, несмотря на хандру, я не дергаюсь и мало чему удивляюсь. На самом деле все оказалось проще: ей стало жаль небритого ханурика, голодного, в чужой конуре.

Она снабдила меня продуктами на неделю вперед. И осталась ночевать. Она приходила почти каждый вечер. Утром мы сдвигали со стола машинку и рукописи и, слишком ленивые, чтобы одеваться, весело завтракали. И я любовался, тайно сравнивая ее белую фигуру — тренированную, гибкую в любви струну, — с ее изображениями на холстах, развешенных в мастерской.

Хозяин вернулся раньше, чем обещал, — пришлось переехать.

Потом я жил у другого приятеля, уже не в мастерской, а в квартире. Он иллюстрировал книги, ему не требовалась студия. Первые ночи я не мог спать — пресытился бесконечным рассматриванием в огромной его библиотеке альбомов и книг по искусству. Под утро забывался. Снилось: Сутин, Паскин и Модильяни в соседней комнате сидят у телевизора, поглощенные драмой хокейного побоища — финальный матч СССР — Швеция… Я просыпался. В ногах, на продавленном диване, усталый тоже от бессоницы, Джотто рассматривал альбомы Брака, пожимал плечами, бормотал одобрительно: «Все просто, просто…» И нам с Джотто становилось неуютно под снисходительным взглядом выпуклоглазого старика, в бритом лице которого проглядывало едва уловимое сходство с популярным советским киноактером, — это и был Брак.

В свободное время, когда не писал и не слонялся по родственникам в поисках обеда, я читал статьи и многословные исследования по теории искусства, листая альбомы с репродукциями старых и новых мастеров. И неизвестно, чем бы кончилось мое неосторожно искреннее увлечение (спать я уже не мог), если бы мы не встретились случайно.

Маша шла навстречу. Во вместительной авоське вкусно и ярко красовались наклейки на банках с консервами, в другой руке была коробка с голубоглазой немецкой куклой, под мышкой желтел новенький веник (купила на рынке), и лиловые цветы.

Лицо ее в толпе еще издали сразу увиделось мне знакомым. Позже, рассматривая вблизи подолгу, многие любимые черты я не смог отыскать — они словно бы стерлись. А тогда мы сразу углядели друг друга и узнали после многолетней разлуки. Но слова появились потом. А первое какое-то время мы стояли на углу проспекта и узкой, запруженной людом, рыночной улочки — двое в мире чужих людей. И в том молчании, опять неосторожно искреннем, было больше правды, чем в обилии всех произнесенных нами слов.

После долгих лет отсутствия она вернулась с маленькой дочкой из другого города. Оставила мужа. Это настолько вязалось с образом всегдашней чемпионки и победительницы — подбородок кверху, даже если слезы вот-вот, и чем ближе слезы, тем выше трогательно гордый и предательски красневший маленький нос, — это звучало так нормально, что я и не пробовал допытываться, что же произошло. Скорее всего, ничего не произошло. Ничего не получилось, не вышло. И она возвратилась в состоянии полного расстройства жизненных представлений. Она сомневалась и в своей женской предназначенности, и в человеческом предназначении вообще.

«Знаешь, — сказала однажды она, — ведь ясно, что я со всеми своими спортивными задвижками не подарок. Но без гимнастики меня как бы и нет совсем». Она была спортсменка и, в отличие от меня, не любила много говорить, но я запомнил и другую фразу: «Если совместная жизнь притворство — я не могу. Здесь ничего не поделаешь, нас так воспитали — непригодными к этой жизни. Неплохо, в общем-то, воспитали. Только вот для чего?..»

Мы встретились в полдень. И когда в половине двенадцатого ночи, на прощание поцеловав и испачкав бледной помадой воротничок рубашки, она уехала на такси, я вернулся, подобрал разбросанные на полу альбомы, взбил подушку и, впервые за долгое время, счастливо уснул в чужой квартире, мирно и успокоенно уснул.

Потом она утверждала, что ей было хорошо в комнатах, где мы целый год встречались. Ее не оскорбляли чужие стены и зеркала. Она умела быть выше.

— Разве я похожа на падшую женщину?

И часто вспоминала дом, где под зеленым абажуром глянцевито поблескивали обложками альбомы на полу.

Я плохо запомнил ту квартиру. В памяти осталось, что окна открывались на закат, полыхавший за черными, мертвыми в марте ивами над рекой, вздувшейся и посинелой, скованной в течении пленом каменных берегов.

Постепенно я стал замечать: уверенно, спокойно, хорошо она чувствует себя в спальне или в гостиной. Но в кухне находиться не могла.

Кухни современных квартир стандартны: типовая планировка, одинаковая мебель, однообразие утвари. Безликие, тем не менее, они хранили приметный след индивидуальности хозяек. «Это не моя кухня, — виновато объясняла она. — Я здесь не могу готовить нормально, как я умею. Чтобы вкусно… Чтобы тебе нравилось».

Мне давно обещали квартиру. На худой конец комнату. Литфонд ходатайствовал. И я был согласен на любую, даже в коммуналке. Очередь продвигалась. Срок был близко. Я ждал с нетерпением. И молчал. Боялся сглазить. Готовил сюрприз. Я знал, вот уже скоро, скоро дадут жилье (и это случилось раньше, чем я предполагал). Но еще я молчал потому, что, несмотря на радость наших свиданий, ни в одной из чужих квартир мы все-таки не были счастливы, как прежде, как девять лет назад, когда у нас не было приюта, нам некуда было пойти, и мы безнадежно слонялись по улицам. Мы оба все чаще об этом вспоминали. Без конца возвращались к тем временам — и она, и я.

Так что однажды, когда Маша собиралась приехать и позвонила: «Сейчас уложу малышку, оставлю матери инструкцию и приеду…», но не приехала и позвонила еще раз, уже ночью: «Извини, — сказала, — наверное, сердишься? Я не могла… Нет, ничего не случилось. Не знаю. Не смогла, и все».

Я не рассердился и не обиделся.

Я не спал — лежал у раскрытого окна и в странно прозрачной ночной ясности думал не о ней, не о себе и даже не о доме, где осталась моя неблагополучная семья. Не о чужих квартирах я думал и даже не о новой комнате (как там все устрою), а о том давнем и невозвратимом времени, когда…

* * *

В длинном платье, что по тем временам было вызовом: воротник английским уголком под ниткой северного речного жемчуга открывал смуглые сантиметры восхитительно длинной шеи, а подол обвивался вокруг щиколоток маленьких ног, спрятанных в блеклый лак туфелек, — в платье и в туфельках она появилась из радужного мазутного сияния невских вод, по щербатым ступеням гранита поднялась на набережную, и сквозь пятна проступившего на белом соляра я вдруг увидел ее всю в мокром и подробно облепившем фигуру платье: выпуклые долгие ноги и маленький живот, видимую линию трусиков, в плену лифчика смешную грудь. Локоны намокли и свернулись в наивные кольца. Она сердито пыталась расчесать их под испуганный хохот друзей, в то время как наша компания, уже отрезвев после выпускного бала, но все еще веселая, приблизилась к ним.