Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]

• Название: Бабье лето [повесть и рассказы]
• Автор: Елена Коронатова
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

В сборнике — повесть и шесть рассказов сибирской писательницы Е. Коронатовой. Ее герои — наши современники. Одни из них только начинают жить, и автор с глубокой озабоченностью прослеживает, как они поступят, впервые, может быть, оказавшись в сложном положении. Другие только после тяжких раздумий, трудных поисков своего места в жизни избирают наконец верный путь.

В характере Клавдии — главной героини «Бабьего лета» — много доброго, хорошего. Но она отбилась от людей, в колхозе не работает, живет одиноко, тускло, только для себя. Разными путями, порой и не совсем чистыми, в дом ее приходит достаток. Но это не радует ее. Лишь давняя сердечная привязанность к Матвею, сильному и душевному человеку, согревает ее унылую жизнь. Когда-то их дороги разошлись, а теперь оба мучаются, не находя верной тропы к сердцу друг друга. Лишь вырвавшись из узкого собственнического мирка, находит Клавдия свое счастье — в коллективном труде, в радости общения с людьми, в любви дорогого ей человека.

---

В кухню заглянуло солнце. «Надо пойти ставни открыть, — подумала она, — и посмотреть, готовы ли огурцы».

Наступал день с его заботами, и она рада была этим заботам.

…Встречать Олюшку с сыновьями пошла Лиза. Мария Андреевна осталась дома. Она боялась: а вдруг разминутся в пути. Все уже было готово к приему гостей. На столе, покрытом белой, хрустящей скатертью, «отдыхал» укутанный полотенцем пирог со стерлядью. Здесь были свежие и малосольные огурчики, и салат из помидоров, и нарезанный ажурными ломтиками сыр, и селедка, украшенная тончайшими клеточками лука и красными ромбиками из свеклы, горка румяных пирожков. По обеим сторонам стола стояли бутылки шампанского, обернутые мокрыми салфетками, а посередине — огромный пышный букет из белых астр и красных георгинов.

Сама Мария Андреевна в новом платье из шелковистой серой материи сидела на скамейке под окном и не спускала глаз с приоткрытой калитки. Ни делать что-либо, ни думать Мария Андреевна не могла. Она то сидела, опустив на колени руки, то выходила на улицу и из-под ладони пристально вглядывалась в ту сторону, откуда должны появиться гости. И, никого не увидев, возвращалась на прежнее место.

Когда услышала голоса у ворот и среди них узнала голос Лизы, она вдруг почувствовала страшную слабость, часто забилось сердце, с трудом нашла в себе силы подняться и пойти навстречу.

Широко распахнув калитку, вошел высокий, стройный офицер, в морском белом кителе и фуражке, надетой чуть набок. Он поставил на землю большой желтый чемодан, снял фуражку и, улыбаясь, взглянул на Марию Андреевну. Она растерянно посмотрела на него. Но тут нарядно одетая женщина, показавшаяся ей тоже очень красивой, отстранив офицера, бросилась Марии Андреевне на шею.

— Олюшка, — воскликнула Мария Андреевна, — тебя сразу и не узнаешь.

— А меня, бабушка, ты узнаешь? — басом спросил офицер.

— Господи боже мой, Вовка! — воскликнула она.

Вовка наклонился, чтобы поцеловать ее, и сказал:

— Какая ты, бабушка, маленькая стала.

— Это ты такой большой вырос, — улыбаясь сквозь слезы, проговорила Мария Андреевна.

Кто-то настойчиво теребил ее за руку. Она оглянулась и ахнула. Рядом с ней стоял Иван, но не такой, каким он уходил на фронт, а такой, каким он был в двенадцать лет. Такая же круглая голова, тот же решительный, чуть задранный кверху короткий нос, на нее доверчиво и с любопытством смотрели такие же, как у сына, веселые светло-серые глаза внука.

— Только уж, пожалуйста, без слез, — проворчала Лиза, — тебе вредно волноваться.

В первую ночь приезда гостей, как и в ту ночь, когда была получена телеграмма, Мария Андреевна от нахлынувших на нее впечатлений не могла заснуть.

Как изменилась Олюшка. Движения стали медлительнее, увереннее. Правда, глаза по-прежнему грустные. В темных волосах появились седые пряди. Над левой бровью поднялась упрямая морщина. Женщина в эти годы все равно что сад, когда в нем еще пышно расцветают цветы, но кое-где уже осыпались лепестки, мелькают увядшие стебли и нет-нет да и зашуршат под ногой пожухлые листья.

Ивана Олюшка не забыла. Какими глазами давеча она смотрела на его портрет. Такие не забывают…

Как возмужал Вовка! Наверное, девушки на него заглядываются. Ему идет морская форма.

А Ванюшка — весь в отца, непоседа, такой же порывистый и ласковый.

Ей вдруг захотелось взглянуть на внука. Она поднялась, включила свет.

Ванюшка спал, разметавшись, сбросив с себя одеяло. Его загорелые, крепкие ноги были в ссадинах и царапинах. Правую руку он закинул за голову, левая беспомощно свешивалась с постели. Мария Андреевна положила руку на кровать. Она дотронулась до его русых, таких же мягких, как у сына, волос.

Пятно на стене

Софья Иннокентьевна озабоченно оглядела стол. «Кажется, все, — прошептала она и тут же спохватилась: — А соль-то!» Торопливо достала из буфета солонку, поправила салфетку на хлебнице и, склонив голову набок, прислушалась. Из спальни раздавалось сердитое покашливание. По этому покашливанию она угадывала, что муж недоволен. «Не стоило заводить этот неприятный разговор».

В столовую вошла дочь. Леля похожа на мать. Те же тонкие, красивые черты лица, нервный излом высоких бровей. Только у матери глаза усталые. И выражение лица такое, словно заранее соглашается со всем, что скажут.

— Ну что, говорила с папой? — спросила Леля, вглядываясь в лицо матери.

— Да… Но ты бы, Леленька, сама поговорила, — извиняющимся тоном отозвалась мать.

— Что же, тогда я сама…

— Очень прошу: будь сдержанна, ты же знаешь, как папа устает.

— Мама, я разве когда-нибудь…

— Хорошо, хорошо, я ведь так.

Дочь подошла к окну. Мать взглянула на ее узкие плечи и, вздохнув, смахнула со скатерти невидимые крошки. Дочь и мать молча прислушивались к тому, что делалось в соседней комнате, и с нетерпением поглядывали на часы.

Ровно в восемь в столовой появился Зиновий Николаевич. Сказав «доброе утро», он сел к столу и подвинул к себе стакан с простоквашей. Напротив мужа поместилась Софья Иннокентьевна, между ними — дочь. Воцарилось молчание.

Когда Софья Иннокентьевна разлила в чашки кофе, Леля, бросив на мать быстрый взгляд, сказала:

— Папа, я хочу с тобой поговорить…

— Да? — недовольно произнес отец. — Ты же знаешь, Ольга, что я не люблю разговаривать во время завтрака. Может быть, перенесем на вечер?

— Нет, папа, я должна… вообще мне надо знать… я обещала дать ответ…

— Никогда не следует давать непродуманных обещаний. Но, коль необходимо, я слушаю, — холодно вымолвил Зиновий Николаевич. Он отодвинул чашку с кофе, давая понять, что завтрак испорчен.

Софья Иннокентьевна, часто моргая, переводила взгляд с мужа на дочь.

Дело в том, волнуясь, повторяя одно и то же, заговорила Леля, что девочки и ребята их группы решили отпраздновать защиту диплома — устроить складчину. Но решили, конечно, у кого-нибудь дома собраться. В общежитии неудобно. Негде потанцевать. А у нас отдельная квартира, есть радиола и потом не надо бегать посуду собирать…

— В общем, мы хотим в это воскресенье у нас собраться… то есть попросить у тебя согласия, — скороговоркой произнесла Леля.

Зиновий Николаевич заговорил медленно, с паузами. Стало быть, она хочет развлекаться за счет отдыха родителей?

— Папа, не понимаю, о чем ты говоришь?

— Леля… — умоляюще прошептала мать.

— Тем хуже для тебя, — произнес Зиновий Николаевич, болезненно морщась и притрагиваясь рукой ко лбу. — Значит, ты считаешь возможным, чтоб по твоей милости и по милости твоих подруг мать провела на кухне двое суток, а я лишился воскресного отдыха.

— Папа, послушай…

— Нет, ты потрудись послушать. Подвергать родителей беспокойству ради собственных развлечений — это эгоизм. Надеюсь, ты поняла? Думаю, что тебе нечего возразить.

— Папа, у меня есть что возразить. Ведь я первый раз прошу, первый раз за всю жизнь. Подожди. Ты говоришь — эгоизм. Эгоизм — это не то, а другое… У нас есть, а у других нет, и мы не хотим для других — вот это и эгоизм. Я знаю, все наши ребята…

— Леля, опять — все! Сколько раз я говорил, что это стадная психология…

— Не стадная, а коллективная. Мы ведь живем в коллективе, мы должны считаться…

— Извини, но, кажется, с меня довольно нравоучений собственной дочери.

Зиновий Николаевич встал из-за стола и, не замечая испуганного лица жены, сказал:

— Сегодня на обед приготовишь куриный бульон с клецками, а на второе — рыбу. Мне необходимо избегать мяса.

— А на третье что? — подавив вздох, спросила Софья Иннокентьевна.

— Сделаешь черносмородиновый кисель.

Софья Иннокентьевна, как обычно, вышла проводить мужа в прихожую, подала ему шляпу, плащ, как обычно, он подставил ей для поцелуя щеку, и она чуть притронулась губами к выбритой душистой коже.

В прихожую выскочила Леля. Мать взглянула на нее и опустила голову.

— Кто эгоист? Кто? — быстро заговорила Леля, проглатывая окончание слов. — Мы ведь только твои именины празднуем. Ты маму во что превратил? Она же боится тебя! У нее знаешь из-за чего был сердечный приступ? Твою пикейную сорочку прожгла и до того испугалась, что сразу приступ… У мамы из-за тебя болезнь сердца, потому что она все дрожит, все боится… Ненавижу! Ненавижу! — крикнула она тоненьким, срывающимся голоском и выбежала из прихожей.

Он задержался всего на несколько секунд. Не повышая тона, сказал жене:

— Тебе известны мои принципы. Дочь обязана жить с родителями. Но передай Ольге, что кушать она может в своей комнате. Я больше не намерен выслушивать истерик. И передай — мне не нужны ее извинения.

Зиновий Николаевич вышел на улицу, как всегда, за полчаса до начала рабочего дня. Времени вполне достаточно, чтобы размеренным шагом, не перегружая сердце, дойти до завода.