Уильям Бойд - Нутро любого человека

• Название: Нутро любого человека
• Автор: Уильям Бойд
• Жанр: Современная проза

Уильям Бойд — один из наиболее популярных и обласканных критикой современных британских авторов. Премии Уитбреда и Риса, номинация на „Букер“, высшая премия „Лос-Анжелес таймс“ в области литературы — таков неполный перечень наград этого самобытного автора. Роман „Броненосец“ (Armadillo, 1998) причислен критиками к бриллиантам английской словесности, а сам Бойд назван живым классиком современной литературы.

---

Прущая наружу юная зелень ильмов. Грачи (и сороки) — самые нервически пугливые из всех птиц. Я открываю мою переднюю дверь и они, в полумиле от меня, в возбужденном испуге взвиваются в воздух — грачи при этом горланят: тревога, тревога.

Проходя нынче утром по дому, мгновенно понял — что-то неладно. Ходж сидела на доске очага, неподвижная. Она никогда туда раньше не забиралась, все выглядело так, будто ей хочется быть по возможности дальше от пола. Боузер спал в своей корзинке. „Подымайся, ленивый старый прохвост“, — сказал я и подошел, чтобы его растормошить. Но, конечно, он был мертв — мне не нужно было даже прикасаться к нему, чтобы это понять.

На меня накатило горе такое сильное и беспримесное, что я думал — оно меня убьет. Я завывал, как дитя, держа на руках моего пса. Потом положил его в деревянный ящик из-под вина, отнес в сад и похоронил под вишней.

Он же всего только старый пес, говорю я себе, он прожил полную, счастливую собачью жизнь. Но вот что насылает на меня несказанную грусть — с его уходом из жизни моей ушла и любовь. Это может показаться нелепостью, но я любил его, и он меня любил. А значит, существовал простой кругооборот взаимной любви, и мне трудно смириться с тем, что больше его не будет. Можете считать это пустой болтовней, но это правда — это правда. И в то же самое время, я знаю — отчасти печаль моя есть просто замаскированная жалость к себе. Я нуждался в этом токе любви и теперь тревожусь — как я без него обойдусь, смогу ли чем-то его заменить — если бы только все сводилось просто к покупке новой собаки. Я ужасно жалею себя — вот в чем все горе-то.

Отель „Дюны“. Мило-Плаж.

Второй завтрак я съел сегодня в отеле: полдюжины устриц, палтус, tarte au citron[256]. Выпил две трети бутылки „Сансер“, потом час с чем-то продремал на своей кровати, а после взял записную книжку, трость, панаму и медленно двинулся по дощатой дорожке через дюны к пляжу.

Здесь людно, — но не так, как в самый разгар сезона. Я усаживаюсь за столик, прошу принести мне пива (как зовут девушку, которая правит в этом баре?), разглядываю приходящих и уходящих людей. Позже, когда жар солнца немного спадает, иду прогуляться.

Брожу меж курортников и семейств, отмечая все разношерстные типы, какие удается произвести на свет Homo sapiens. Тут так же много вариантов элементарного человеческого тела — голова, торс, две руки, две ноги, — как и вариантов элементарного человеческого лица — два глаза, два уха, нос, рот. Пролагая путь среди загорающих, я чувствую себя движущимся сквозь скопление непостижимо беззаботных беженцев. Здесь с ними все пустяковые мелочи их индивидуальных жизней — одежда, еда, игрушки, чтение — и они, в их состоянии праздной оголенности, выглядят так, точно у них, в некотором смутном смысле, что-то отняли, — и теперь они ожидают прихода некоего комиссара по делам беженцев или представителя благотворительной организации, который скажет, куда идти дальше. И все-таки, настроение пляжа противоречит этому начальному впечатлению — здесь царит атмосфера скорее коллективной лени, чем страха и тревоги. Все, не задумываясь, примыкают к радушной пляжной демократии и на час-другой, либо на день-другой, судьба, ожидающая их впереди, оказывается позабытой. Пляж есть великая панацея рода человеческого.

Люди по большей части скапливаются вокруг пляжных хибарок и флажков, помечающих присутствие plage surveillee[257], как будто нуждаются, чтобы по-настоящему отдохнуть, в этой скученности. А пройдешь немного дальше и получаешь в свое распоряжение сотни ярдов песка. Вот туда и уходят нудисты, и пока я медленно продвигаюсь на север (к Каналу, к Пудинговому острову), из горстки загорающих поднимается и неторопливо направляется к прибою — путь в этот час не близкий, идет стремительный отлив, — девушка. Она совершенно нага и, когда наши с нею соответственные пути пересекаются, девушка приостанавливается, оборачивается и что-то кричит (по-голландски) друзьям. У нее маленькие заостренные груди, плотный комок лобковых волос. Загар ее совершенен, она вся темно-коричневая. Девушка продолжает свой путь, не взглянув на меня, старика в кремовом костюме. Мне же кажется, что в этот миг столкнулись два мира — мой и будущий. Кто мог бы в мои времена вообразить даже возможность такой встречи на пляже? Я нахожу ее чрезвычайно бодрящей: старый писатель и нагая голландка — быть может, чтобы оценить эту встречу во всей полноте, нам нужен Рембрандт (помните отель „Рембрандт“ в Париже, я обычно останавливался в нем?). Вдруг обнаруживаю, что по какой-то причине начал гадать, какое чувство пробудила бы подобная встреча в Сириле [Коннолли], случись она с ним: неверящего упоения? Или замешательства? Нет, я думаю, мирного удовольствия — каковое испытываю, тяжело шагая, и я, благодарный этой неведомой девушке за ее бесхитростную наготу. Благодарный пляжу за то, что он предлагает мне такие возможности, эти скромные откровения.

Снова в моей пляжной хибарке, передо мной еще одно пиво, я принимаю привычную позу: записная книжка, карандаш в руке, однако глаза мои так и рыщут вокруг — сегодня тут слишком много всего; расточительное, текущее мимо шествие. Передо мной сидят вокруг столика восемь молоденьких французов — четверо юношей, четверка девушек лет шестнадцати-семнадцати, все — на мой взгляд — привлекательны, стройны и загорелы. Девушки курят и по повадкам всей компании видно, что они хорошо знают друг дружку — разговор у них идет о том, куда отправиться вечером. И юноши, и девушки раскованы, непринужденны — вещь для моего поколения немыслимая. Только представьте: я, Питер, Бен и Дик, семнадцатилетние, сидим с четырьмя девушками в пляжном баре. Я не могу — воображение отказывает.

И я вдруг задумываюсь: не еще ли это одно из моих невезений — то, что я родился в начале нашего века и не могу быть молодым в его конце? Я с завистью взираю на этих детей и думаю о том, какие они ведут — и будут вести — жизни, пытаюсь набросать для них какое-то будущее. И тут же, почти сразу, мои сожаления представляются мне пустыми. Ты должен жить той жизнью, какая тебе дана. Через шестьдесят лет эти мальчики и девочки обратятся, если им достаточно повезет, в стариков и старух, взирающих на новое поколение красивых юнцов и девиц, томясь сожалениями о том, что время летит так быстро…

Одна из девушек только что спросила у меня который час („cinq heures vingt[258]“), отчего я испуганно вздрогнул. Я-то считаю себя — чувствую — невидимкой здесь. Скоро пора возвращаться домой.

Девушка, спросившая о времени, закуривает новую сигарету. Я уверен, не удовольствие, доставляемое никотином, заставляет этих девочек так много курить, — они почти не затягиваются, — но потребность иметь в руках что-то, придающее завершенность их позам. Каждая из них курит с заученной легкостью и естественностью, и все-таки жесты именно этой девушки совершеннее, чем у большинства других. Как это определить? Некоторое уравнение распрямленных пальцев и изгиба запястья, чуть напученных губ и наклона головы, когда она выдыхает дым. Она курит с большой сексуальной грациозностью: тело ее коричнево и худощаво, длинные, цвета шоколада с молоком волосы ей очень к лицу. И каким-то образом, она сознает, что совершенство ее манипуляций с совершенным белым цилиндриком плотного табака посылает юношам — глаза их рыскают туда-сюда, точно ящерки, — подсознательный сигнал: я готова.

И это по какой-то причине, заставляет меня задуматься о моей жизни, обо всех моих спорадических взлетах и пугающих падениях, о коротких триумфах и ужасных утратах, и я говорю: нет, нет, я не завидую вам — стройные, коричневые, уверенные в себе юноши и девушки, — не завидую будущему, которое вас ожидает. Я соберу мои вещи и побреду назад, в отель „Дюны“, предвкушая дорогою ужин — дежурную рыбу, мою бутылку вина. Я чувствую, сидя здесь, что должен записывать то, что испытываю, по мере его переживания, — вид пляжа и океана, над которым опускается на западе солнце, странное чувство гордости: гордости за все, что я сделал и что пережил, гордости при мысли о тысячах людей, с которыми я встречался, которых знал, — и о тех немногих, кого любил. Играйте, мальчики и девочки, говорю я, курите и флиртуйте, трудитесь над вашим загаром и обдумывайте вечерние развлечения. Хотел бы я знать, сумеет ли кто-то из вас прожить такую же хорошую жизнь, как моя.

Знойный, душный день. Ни листик не дрогнет. Бабочки носятся, кренясь, в шпорнике, который я посадил вокруг солнечных часов.

„Пять кипарисов“. Сент-Сабин.

Здесь продолжается бабье лето — листья уже чуть пожелтели, но ветер с востока тепл и солнце сияет, что ни день, с ласковой силой.

Сквозь прогал в деревьях парка видна светлая луговая трава — такая же желтая под солнцем, как воды реки Плата, — и темная зелень стоящих бочком к лугу дубовых рощ, листва их настолько густа, что рощи кажутся возносящимися над выгоревшей под солнцем желтой травой, подобно дыму или волнам. А поближе — резкая ясность солнца на кустах и ползучих побегах вкруг дома выглядит совершенной: совершенное равновесие тени от листьев, блистанья листвы и ее сквозистости — абсолютно правильное, созданное по математической формуле, чтобы дать идеальный зрительный стимул. За амбаром плотные заросли осеменяющегося чертополоха, забредший сюда ветерок срывает пушистые семена и маленькими, упорными порывами уносит их в небеса — семена, подсвеченные солнцем, словно искрятся и посверкивают точно слюда или блестки, — до того, что походят на фотоны, взлетающие в воздух, устремляясь вверх, — поднимаясь, улетая над лугом — подобно чему? — подобно светлякам, подобно светлым бабочкам.