Вадим Рабинович - Алхимия

• Название: Алхимия
• Автор: Вадим Рабинович
• Издательство: Изд-во Ивана Лимбаха
• Жанр: Химия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89059-180-7

Основой настоящего издания является переработанное воспроизведение книги Вадима Рабиновича «Алхимия как феномен средневековой культуры», вышедшей в издательстве «Наука» в 1979 году. Ее замысел — реконструировать образ средневековой алхимии в ее еретическом, взрывном противостоянии каноническому средневековью. Разнородный характер этого удивительного явления обязывает исследовать его во всех связях с иными сферами интеллектуальной жизни эпохи. При этом неизбежно проступают черты радикальных исторических преобразований средневековой культуры в ее алхимическом фокусе на пути к культуре Нового времени — науке, искусству, литературе. Книга не устарела и по сей день. В данном издании она существенно обновлена и заново проиллюстрирована. В ней появились новые разделы: «Сыны доктрины» — продолжение алхимических штудий автора и «Под знаком Уробороса» — цензурная история первого издания.

Предназначается всем, кого интересует история гуманитарной мысли.

---

Шекспир Вильям (Уильям; 1564–1616) 15,94, 224, 226, 227, 228, 231

Шлик из Богемии (первая половина XVII в.) 221

Шталь Георг Эрнст (1660–1734) 265, 384

Эгидий Колонна (Римлянин; 1247–1316) 119

Эймерик Николай (1320–1399) 36

Эккартсгаузен Карл (1752–1803) 47, 381,382

Эксимиданус 127

Экхарт Иоганн (Мейстер Экхарт; ок. 1260–1327) 66, 150–153, 331

Эпикур Самосский (342/1-271/0 до н. э.) 265, 307,312,313

Эразм Роттердамский Дезидерий (14691536) 40, 431

Юлиан из Толедо 71, 154, 155

Юлий Люксембургский (вторая половина XVI в.) 223

Яков I (1566–1625) 94

Ямвлих Халкидский (ок. 283-ок. 330) 236, 355, 383

Сыны доктрины

Возьми, сын мой, три унции ртути и четыре унции злости…

Из старинного алхимического рецепта, о чем свидетельствует Рабинович

Гермес

Говорят, близ Хеброна На могильной плите Трисмегиста Гермеса Македонский А. Ф. повелел начертать Тринадцать незыблемых правил «Изумрудной скрижали» Гермеса.

Изреченное сим достославным,
Хитрованом и ловким умельцем,
Оказалося тем матерьялом,
Из которого столько веков
Формовало себя мироздание златоадептов —
Лунно-солнечных братьев, пришедших
Из верховий зеленого Нила.
Приблизительно так начал я мою книгу
О Большом Королевском Искусстве…
Слово за слово, букву за буквой
Стал перекладывать важные те письмена
С латинского, ихнего — на русский, родной.
И вот что тогда получилось:
«Не ложь говорю, а истину изрекаю», —
Сказал Основатель во-первых.
«То, что внизу, подобно тому, что вверху,
А то, что вверху, тому, что внизу, подобно», —
Было сказано во-вторых.
(Для того, чтобы уши не слишком увяли
И в глазах чтоб не очень рябило,
В-третьих, в-пятых и даже в-восьмых опущу,
Приступая к девятому сразу.)
«Отдели же землистое от огня
И от грубого тонкое нежно.
И тогда ты увидишь, как легчайший огонь, —
Объяснил Основатель в-девятых, —
Возлетев к небесам, наземь вдруг низойдет,
Единенье вещей совершая:
Светлых горних вещей,
Темных дольних вещей, —
Примиряя, свершая, стращая…
И вот уже — разве не видишь? — вглядись:
Тьма кромешная прочь убегает.
Прочь. И еще раз, конечно же, прочь..»
(А в-десятых — опять опускаю.)
И сказал он в-одиннадцатых тогда:
«Так устроено все повсеместно».
«Так», — еще раз сказал.
И на третий раз: «Так!» —
Закругливши тем самым тираду.
«Удивительный плод от сентенций моих
Предстоит и созреет в грядущем», —
Обещал Основатель…
(И образ возник —
Неизвестно чего, но прекрасный.)
А в-двенадцатых имя потомкам назвал:
«Трисмегистус зовусь. Все три сферы ума —
Все мои до конца.
Ровно три!» Он сказал, как отрезал.
А в-тринадцатых, Слово в молчанье включив,
Возвестив про деяние Солнца,
На прощанье сказал Тривеликий Гермес:
«Как хотите, а я умолкаю…»
Так на русский язык это слово легло.
(Прочитал. Перечел. Передвинул.
Поменял. Переставил. Содвинул.
И еще раз, как водится, перечитал,
Набросав на полях перевода
Карандашный рисунок,
На коем Гермес
Весь в хитоне и, кажется, в джинсах.)
Но лишь точку поставил и штрих оборвал,
И рисунок виньеткой обрамил,
Как сей же миг латинисты нахохлились,
Внутренние рецензенты осерчали,
Ворчали в академических кругах.
И вот уж — о ужас! —
Восстала классическая филологиня:
«Гермесы хитонов тогда не носили,
А шествовали с кадуцеем в руке
И с крылышками на пятках».
Согласился, поспешно кивнув.
Смотрите: стираю резинкой хитон.
(Показываю специалистам тетрадку.)
Но здесь же, при них же,
Подчеркиваю узкие бедра легкоступа-Гермеса,
Резко обозначая, теперь уже внятным штрихом,
Каляные джинсы,
Даже самое возможность крыльев на пятках
На корню упраздняя.
Джин-с из бутылки…
Ан глядь: латинисты — куда там! —
Бурунчиками взвилися,
Букли баранчиково воскинув.
«Джаз или джинс?» — уточняли.
И уличали: «В матерьяльных источниках
Недостаточно сведений в пользу джазовой музыки Там…»
А что из бутылки, то с кем не бывает.
«А ведь не созданы вы, Вадим Львович, для джинсов», —
Говаривал мне в Милане, в магазине «Миланодежда», Евгений Михайлович Богат,
Моралист и большой остроумец.
Опять соглашаюсь: не создан.
А вот, представьте себе, ношу:
Хитон, словно джинсы,
И джинсы — как продолженье хитона
Под медный чарльстон Изумрудной скрижали —
Ношу…
В конце концов, форма одежды — бог с нею.
«Но почему олимпийство Гермеса, —
Востребовали вновь латинисты, —
Своевольно предстало у вас экстатическим вскриком —
Три раза повторенным три,
И столько же сказанным так,
И, кажется, дважды назначенным к действию
Прочь?
Ведь в подлиннике все это сказано только по разу —
Весомо, как следует быть на скрижалях!»
Но где, отвечаю, мне взять
Аскетический метр важнословья?
Неважно, что я — толмачом при Гермесе.
Гермесу — вещалось, а мне — голосилось,
Пророчествовалось — Гермесу,
А вылось и плакалось — мне!
И вот результат перед вами:
Стенающий в голос пророк,
Вставленный в блеклые джинсы,
Чужую горланящий песню.
Но с личным — хоть тресни! — прищелком
И лично своим ду-ду-ду…
Под дудку чужую поем.
Смеемся и плачем.
Толмачим… Восплачем
Чужими слезами,
Но только — на собственный взрыд.
Про Свет изрекал
И свет формовал — из потемок
Трижды Великий Гермес.
А я пребывал — меж текстом и текстом,
Моим и его, собой обознача просвет,
Крича двухголосое слово — его и мое.
И сам состоял из просвета.
И тексты — мой и его — истаяли оба.
Остался Кентавр — Гермес Рабинович,
Продутый ветрами веков.
Просвет — перевод…
Не провод ли он оголенный
Для снятия разности потенциалов,
Назначенный быть межвременным эсперанто
 И мыслью свободною течь,
Из века прошедшего в век настоящий
 Естественно перетекая?
Хотел бы в единое слово…
Взявшись за дело заделать просвет —
Иначе сказать, претворить с буквы на букву
Незапамятный век на двадцатый,
Седьмым, или даже восьмым, ощущеньем почуял,
 Что вышло не с буквы на букву,
А с сердца на сердце…
Занести небо — в Красную книгу Вселенной,
Положить ее на колени
И почитывать себе в метро, едучи по кольцу.
Электрическая восковая свеча:
Свет — электрический, а воск — настоящий,
Прожигающий кожу ладони…
Перевожу Гермеса, но и он переводит меня.
Из-водит. У-водит. При-водит.
К-себе-другому. К-нему-своему.
Пере-вожу, чтоб уютно жилось:
Мне и ему, и всем, кто меж нами.
И — снова здорово. Опять двадцать пять.
Челнок пониманья сновал и сновал
Меж мною и мной, неуют разжигая…
Де-гер-ме-ти-зи-ру-ю Слово Гермеса и жест.
Купно: и то и другое.
Но… в разные стороны —
Оба — Слово и Жест.
Остается душа. А чья? Неизвестно.
Назову ее болью тоски:
Всех — друг по другу.

«Божественная комедия» и алхимический миф

Данте и… музыка, искусство, философия, наука… Исследовательский лот, едва коснувшись дна «Божественной комедии», вновь выброшен на вновь непроницаемую поверхность этого на самом-то деле поистине бездонного — безмерного — великого текста. Можно начинать сначала.

Но можно и расширить ряд сопоставлений. Пусть этим сопоставляемым станет средневековая алхимия, со-бытие которой с Дантовой «Комедией» очевидно (посмертная судьба Капоккьо и Гриффолино). Но механизм сопряжения этих двух в высшей степени значимых реальностей средневековой культуры до поры сокрыт. Попробуем сопоставить их, наведя электронную камеру-обскуру сперва на частное и «видимое» (цвет алхимического рукотворения — свет в «Комедии»), а потом на всеобщее и «слышимое» (алхимический миф — жизнь этого мифа в «Комедии»).

«Танцующая химическая формула»

Обратимся к Осипу Мандельштаму — его этюду о Данте. А именно к тем его местам, где к «Божественной комедии» применена, так сказать, фразеология точного естествознания XX века.

«Музыка и оптика образует узел вещи». Данте «мечется между примером и экспериментом»1. «Музыка здесь не извне приглашенный гость, но участник спора; а еще точнее — она способствует обмену мнений, увязывает его, благоприятствует силлогистическому пищеварению, растягивает предпосылки и сжимает выводы… роль ее чисто химическая»2. Прочтем также: «химическая природа оркестровых звучаний», «химически реактивный оркестр»; дирижерская палочка — «танцующая химическая формула»[203]. «…Тембр — структурное начало, подобно щелочности или кислотности того или иного химического соединения. Колба-баллада с ее общеизвестностью разбита вдребезги. Начинается химия с ее архитектонической драмой»4. И наконец: «Дант может быть понят лишь при помощи теории квант»[204].