Валентина Мухина-Петринская - На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни

• Название: На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни
• Автор: Валентина Мухина-Петринская
• Издательство: Приволжское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990

Воспоминания об аресте в октябре 1937 г., следствии, ярославской тюрьме, Колымских лагерях, повторном следствии в конце 1940 − начале 1941 г., Карлаге (Карагандинская область Казахской ССР), освобождении в июне 1946 г.

---

Я никогда не забуду эту ужасную ночь. Беспросветно темная, только всполохи далеких молний прорезали тяжелые тучи. Ничего не видно, конвой нервничал… Урки устали, проголодались, хотели скорее дойти, поесть и лечь спать. А я еле тащилась. Боль была отчаянной, непереносимой, каждый шаг стоил невероятного напряжения, я еле удерживалась от стонов.

Я отставала, меня подгоняли прикладом, но я тащилась все медленнее и медленнее. Меня поставили впереди — урки роптали, матерились. Исчезло ощущение яви. Мне казалось, я вижу страшный сон, кошмар терзал меня. На подходе к Волковскому я потеряла сознание. Беднягам уркам в довершение всего пришлось тащить меня на руках до барака.

С тех пор я больше не встала… Уже и ребра срослись (не совсем, видно, правильно), а я… Жизненные силы вдруг иссякли. Я стала доходить, и, если бы не Кузнецов, лежать бы мне в карагандинской земле в братской могиле.

Спасибо Кузнецову за жизнь! Спасибо таким людям, как Кузнецов, что я не озлобилась, не пришла в отчаяние. Кузнецов был на Волковском чуть больше года, но как же он много сделал за эти четырнадцать месяцев.

По-моему, самое главное, чего он сумел добиться, — это уничтожение «подконвойки» — двух позорных бараков, огороженных в три ряда колючей проволокой, где рычали и выли овчарки, а из окон выглядывали сумрачные озлобленные лица рецидивистов. Теперь они свободно ходили по всему лагерю и на работу, заходили в клуб. Они перестали драться между собой, как пауки в банке. Он не смог нас приодеть, по-прежнему мы выглядели, как персонажи картин Гойи, но как он поднял духовную жизнь лагерников! Каждый вечер в клубе либо читали лекцию — он привлек критиков, историков, ученых, — либо выступали наши артисты или самодеятельность. Немного лучше стало питание — причем за счет собственных запасов, ведь у нас же были огороды и бахчи. Вечерами теперь рассказывала я больше в клубе, а не в своем бараке, и самые страстные слушатели мои были подконвойные.

Известие об уходе Кузнецова свалилось на всех нас в апреле сорок четвертого. В этот вечер в клубе ничего не было, но все собрались там и сидели, как на похоронах, многие даже плакали. «Не расходитесь, я пойду позову начальника к нам сюда», — предложила я и пошла в контору. Он был дома. Зашла к ним домой. Нина Ивановна, веселая, оживленная, собирала вещи, Кузнецов что-то писал за письменным столом.

Я извинилась и сказала, что в клубе ждут его и как все приуныли.

— Молодец, что зашла, — заметил Кузнецов. Он быстро надел пиджак, плащ, и мы пошли.

— Тебе до освобождения остался год… — сказал задумчиво начальник, впервые назвав меня на «ты».

— 4 октября 1945 года меня должны освободить, если окончится война.

— Не позже чем через год мы победим, — заверил Кузнецов.

В клубе все очень обрадовались ему, окружили, он сел рядом со мной и подозвал Зину.

— Воробьева, у меня есть для тебя радость, но сначала спой нам ту песенку, «Что ты смотришь на меня в упор». Уж очень хорошо у тебя получается. А Валерий Косолапый, он здесь? Пусть аккомпанирует.

Оба вышли на середину клуба. У них это уж очень хорошо получалось. Не знаю, чья это песня? То ли это уголовный фольклор, то ли кто из настоящих поэтов приложил руку. Зина с темпераментом, с таким артистизмом исполнила ее.

Привожу эту песню целиком.

Что ты смотришь на меня в упор?
Я твоих не испугалась глаз.
Коль тебе наскучил разговор,
Оборви его возьми да брось.
А ну же, брось, ну, брось, жалеть не стану я!
Таких, как ты, всегда достану.
Или рано, или поздно
Все равно ко мне придешь.
Кто тебя по переулкам ждал?
И душа вся изнывала в страхе.
Кто тебя по кабакам спасал
От удара острого ножа?
А ну же, брось, ну, брось, жалеть не стану я!
Таких, как ты, всегда достану,
Или рано, или поздно
Все равно ко мне придешь.
Ну, прошу тебя я, выйди на крыльцо.
Как у нас с тобой водилось раньше.
На, возьми назад свое кольцо,
А не хочешь, под забором брось.
А ну же, брось, ну, брось, жалеть не стану я!
Таких, как ты, всегда достану.
Или рано, или поздно
Все равно ко мне придешь.

В этот раз Зина исполняла как никогда… Несколько минут мы молчали.

— Смотришь на меня, но не обо мне песня, — бормотал Косолапый. — Клоун ему кличка.

— Затрещину хочешь? — возмутилась Зинка. — Князь — его кличка. — А настоящее имя? — спросил Кузнецов.

— По первому паспорту Федор Скоморохов.

— Тебе письмо от Скоморохова Федора, — сказал Кузнецов, протянув ей конверт.

— Разыскал-таки! — охнул Косолапый.

— Спасибо, спасибо вам, гражданин начальник, это вы помогли! — воскликнула Зина и, схватив конверт, ушла в уголок читать.

— Как же мы останемся без вас? — всплакнул кто-то горько.

— Я же не так далеко уезжаю, всего за десять километров. Буду начальником Караджарского отделения Карлага. У меня будет больше возможности помочь каждому из вас… И я буду сюда регулярно наезжать.

— Валюшу Мухину не забудьте оживить, — улыбнулась Елизавета Николаевна.

— О нет, уже распорядился — завтра с утра займутся этим. Дело, кстати, скорее не из легких…

Громкий плач Зины прервал Кузнецова. Что произошло с Зиной?

Она упала на пол и рыдала так безутешно, словно прочитала себе смертный приговор.

— Воробьева, что с тобой? — бросился к ней Кузнецов. — Думал, письмо это обрадует тебя.

— Он… Он… Ох я невезучая! Лучше бы я умерла!.. Мы окружили Зину, потрясенные взрывом такого бурного горя.

Единственный человек, которого она любила всю жизнь, из-за которого стала уголовницей, писал, что любит ее, верен ей, считает себя виновником ее судьбы…

Короче — он накрепко «завязал», вот уже третий год живет на берегу Волги в Саратове, у своей матери-пенсионерки. Работает шофером в речном порту. Иногда совершает дальние рейсы. В свободное время много читает, собирает библиотеку к той, которая есть у его матери, и мечтает о встрече с Зиной. Знает, что ей осталось сидеть два года, будет ждать ее, как свою жену.

Много рассказывал о ней своей матери. Та ждет ее, как свою дочь, ждет ее возвращения. Одновременно высылает ей посылку с продуктами и книгами.

— Что же я наделала?! — кричала исступленно Зинка. — Я сама исковеркала жизнь. Что делать? Кто поверит, что я ненавижу фашистов, как и все советские люди, и только от великой дурости выкинула тот флаг над крышей конторы. И еще потому, что больше не могла находиться в шалмане в «подконвойке»… Больше не могла никак, ни-как!.. О господи, зачем я родилась на свет? Посмотрите, что он мне пишет, мой Федя… и его мама пишет… Такое ласковое письмецо. Просит прощения за все зло, что ее сын причинил мне. Как я ему напишу, что мне осталось еще не два года, а целых десять?

— Не плачь, Воробьева, — сказал начальник. — Я сам все объясню Федору Ивановичу… Кстати, я его знаю, он перед освобождением работал у меня на строительстве канала Волга — Москва. Я сам буду хлопотать за тебя, может, что и выйдет… Я как раз ссылался на случай с тобой, когда хлопотал об отмене этой «подконвойки». Может, что и выйдет, не теряй надежды.

На другой день меня «возвратили к жизни». А через неделю Кузнецов переехал в Караджар.

Труден был этот год — вернее, полтора — после Кузнецова.

Первое, что сделал новый начальник Решетняк, — закрыл клуб (нет лимита). Агитбригада была распущена. Я всю зиму работала на снегозадержании.

Но Решетняк не тема этого рассказа.

6 октября я должна была освобождаться… Освобождали так: накануне предупреждали, что утром с вещами едем в Караджар, там каждый расписывается, что прочел о своем освобождении, а также о том, что остается в лагере впредь до особого распоряжения. К вечеру возвращались на участок, но не в свои барак, где тебя ждали друзья, а в чужой, где жили «освобожденные».

Работали по-прежнему в своей бригаде.

Накануне я всех предупредила, что не вернусь, что надо закончить рассказ очередного романа, но все замахали руками и заверили меня, что к вечеру вернусь как миленькая. Роман я им рассказала, а прощаться они категорически отказались.

Утром в Караджаре всё произошло как у всех. Я расписалась о своем освобождении и о том, что остаюсь в лагере до особого распоряжения. На мой вопрос, когда же будет это распоряжение, мне ответили: «Откуда нам знать…» Мне предложили погулять до вечера, потом меня, сказали, отправят обратно на Волковское.

Кузнецов был дома на обеде, и я стала прохаживаться возле конторы, пока не увидела его. Пошла навстречу. Он удивленно остановился.

— Да неужели это Мухина! Почему так похорошела?

— Здравствуйте, товарищ начальник, — сказала я, улыбнувшись.

— Освободилась?

— Если это можно назвать освобождением.