Эндрю Крами - Пфитц

• Название: Пфитц
• Автор: Эндрю Крами
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-89091-220-8

Эндрю Крами (р. 1961) — современный шотландский писатель, физик по образованию, автор четырех романов, удостоенный национальной премии за лучший дебют в 1994 году. Роман «Пфитц» (1995) — вероятно, самое экстравагантное произведение писателя, — приглашает Вас в XVIII век, в маленькое немецкое княжество, правитель которого сосредоточил все свои средства и усилия подданных на создании воображаемого города — Ррайннштадта. Пфитц — двоюродный брат поручика Киже — возникнув из ошибки на бумаге, начинает вполне самостоятельное существование…

---

Кроме того, эта идея неявно предполагает, что там, во внешнем мире, есть нечто, могущее быть пойманным. А не может ли быть, что в отсутствие языка все вещи теряют смысл, подобно тому, как в отсутствие света они теряют цвет?

Все есть вода. Не только река, — мост, на котором я стою, есть иная разновидность воды, и статуи, его украшающие, они тоже одна из форм той же самой субстанции, того же извечного принципа. Серые облака, плывущие над городом, суть очевиднейший тому пример, но также и воздух, коим я дышу, и время, протекшее, пока эти мысли текли сквозь мое сознание, и даже самые эти мысли; все есть вода, текущая в воде, водою поддерживаемая.

В то, иное время (время, о котором некоторые из нас все еще стремятся написать, однако теперь страсть их питается одной лишь ностальгией) было ощущение (иллюзорное), что слова, нами порождаемые, излучаются из единой точки, центра, правильным пучком, словно проецируемые через линзу. И что в сознании читателя они могут снова собраться в изображение этой изначальной точки. Единые и согласные в своих усилиях, мы были тогда, по сути, оптическим прибором, сквозь который преломлялась и фокусировалась реальность мира.

А теперь не осталось сомнений, что согласие это было всего лишь иллюзией, что оно держалось (до поры до времени) на тщеславии, на гордыне и алчности. Суетные вещи, пустые, но кто может сказать, положа руку на сердце, что никогда не боролся ни с одной из этих призрачных теней — или что всегда побеждал в такой борьбе? Так что теперь мы не фокусируем мир, а разе что увеличиваем, подобно лупе, разъединяющие нас противоречия.

Я считаю, что у меня есть воспоминания, однако это может быть очередной их каверзой. Я считаю, что действую по своей воле, однако откуда мне знать, кто водит моей рукой, когда я пишу, моими глазами и мыслями, когда я читаю. Я знаю лишь то, что проявляюсь через множество различных, не похожих друг на друга голосов. Что я есть собрание — антология — обрывочных, разношерстных идей. Не так ли и любой человек?

Нельзя понимать разум как некую единую сущность. Он больше похож на сообщество, собрание взаимообщающихся частей. И где же тогда, спросите вы, находится «я»? Неужели это просто одна из этих частей, вполне рядовая, ничем особым не примечательная?

Статуи; как и меня, их разъедает влага. Каменные лица, исполосованные черными ручейками, неощутимый, нескончаемый процесс обветшания и распада. Со временем эти лица, эти руки изгладятся совсем, вернутся в косный камень, и тогда по краям моста будут стоять два ряда безликих валунов. Подобно статуям, подобно мосту и всему городу, я ветшаю под дождем, истираюсь; в конце концов и от меня останется лишь камень с день ото дня все труднее различимой надписью.

Думая об этих словах, я смутно замечаю у себя другие мысли (жесткость каменной скамейки, на которой сижу, воображаемый уют моего кабинета и прочие образы, насылаемые на меня ими). Можно ли иметь мысль, абсолютно ее не сознавая? Можно ли иметь много раздельных, незнакомых друг с другом «я»?

Я воображаю следующую ситуацию: некая группа авторов совместно работает над созданием работ некоего писателя. Так как автора этого не существует, не может существовать и единого центра, откуда исходит их творение; вместо внятного текста получается беспорядочная груда идей, которой авторы эти стремятся придать хоть какое-нибудь подобие связности. Какой общий фактор объединит все произведенные ими фрагменты? Эта проблема должна быть разрешена в первую очередь, потому что этим фактором (если только он может быть найден) является характер писателя, которого они пытаются создать. Они пишут не книгу, а скорее уж автора этой книги. Или это тоже одна из идей, подкинутых мне ими, для обмана?

В складках и свивках бегущей воды я вижу другие надписи, неосязаемые и непреходящие. На этан мосту бывало бессчетное множество людей, и все же реку, которую я сейчас вижу, не видел до меня никто. Я первый, кто видит здесь эту воду, это собрание дождевых капель, я же буду и последним. Да и сам мост, на котором я стою, тот же ли это самый, по которому ходили, держась за руки, другие, летним вечером или свежим весенним утром? Подобно реке, мост пребывает в постоянном изменении, в процессе распада и разрушения, замены и обновления. Я первый, кто стоит на этом мосту, я буду и последним.

Один из них показывает мне им написанное. Совместно мы решаем, как встроить эти страницы в создаваемое произведение — какое место должны они занять, что они нам скажут. Молча, в напряженном ожидании, смотрит он, как я читаю его слова.

Писатель, сочиняющий рассказ, сочиняет и рассказчика этого рассказа. А рассказчик рассказа сочиняет себе слушателя. Они сочинили Спонтини, Спонтини сочинил меня. А теперь я пытаюсь наново сочинить их, всех.

И как мост есть в действительности некий процесс изменения и обмена, так же и эти каменные изваяния должны ежемоментно воссоздавать себя наново. Постепенное распыление, растворение их формы, их лиц, их рук и ног, пока не останется ничего, и то, что давало им жизнь, будет рассеяно по всему городу. Песчинка, смытая дождем с глаза святого Антония, она падает в лужу, разлившуюся на каменной мостовой, и лежит там, пока не вернется солнце, пока не высохнет лужа. Ветер подхватывает песчинку, несет ее через город, в поля, и роняет на бурую влажную землю. Однажды она попадет в пшеничный колос, сумеет пробраться в муку, в буханку хлеба, на стол человека, который съест в результате часть статуи, стоявшей — одно, кратчайшее мгновение — на мосту, который и сам есть лишь призрачное видение, мимолетная мысль.

Здесь, в камере, я читаю эти, ими мне данные слова. Я пытаюсь представить себе их место в законченном тексте. Я пытаюсь догадаться, в чьем повествовании я нахожусь, кто я там — главный герой или случайный персонаж в жизни кого-то другого. Но голоса продолжают меня тревожить; они отвлекают меня, не дают мне думать (а может быть, эти голоса, они и есть мои мысли?). Если бы только я сумел с ними справиться, сумел подобрать для этого верный способ и верный момент. Тогда наступит тишина, они не будут меня больше тревожить.

Глава 17

Теперь Шенку стало понятно, как разрушалась личность Спонтини. Он представлял себе его — в застенке, повредившегося рассудком, усомнившегося в собственном существовании. И Вайсблатта, его творца, истерзанного неотступным вниманием ненужной ему женщины.

В «Афоризмах» разрабатывалась идея, высказанная Шенку куратором во время последнего их разговора: что личность, и даже разум, может некоим образом составиться из частей, взаимодействующих почти случайным образом. И что не только мысли и ощущения, но даже и смысл, подлежащая структура мира, все эти вещи могут оказаться, при всей своей вроде бы сложности, пустыми видениями, призраками призраков. И если Шенк сумеет найти удовлетворительный ответ на эти вопросы, обязательно ли это значит, что найденный им ответ существовал заранее, на манер записки в конверте, поджидающей читателя? Было ли искомое им решение извечно предписано небесами, или оно некоим образом возникает из небытия в процессе поисков? Сомнения, подозрения могут усмотреть вину в любой невинности, могут превратить любой, самый невинный и будничный эпизод в неопровержимою улику.

Шенк сделал слабую попытку вернуться к своим картам. Карта есть прояснение мира, приведение в разумный порядок его безнадежной неразберихи, идеальный мир, в котором все распутано, систематизировано и размечено разноцветной тушью. Карта есть осуществление неосуществимой мечты перенести мир на бумагу. Шенк взглянул на Генеральный План Города Ррайннштадта, великолепно исполненное графическое представление концепции, место, нигде не существующее. Недостижимое совершенство.

И тут же вспомнилось, как в первый же день его работы в Картографическом отделе мастер показал ему карту одного из средиземноморских островов и попросил измерить длину береговой линии. Шенк сделал все как положено: уложил по берегу бумажного острова нитку, измерил ее и умножил длину нитки на масштаб. Однако мастер сказал, что полученный ответ не имеет никакого отношения к действительности. Затем он дал Шенку другую, значительно большую и более подробную карту и попросил повторить измерение. Новая задача оказалась не в пример труднее. На участках берега, бывших прежде вроде бы гладкими, появились выступы и зазубрины, бухточки и фьорды, так что укладывание нитки превратилось в долгую, утомительную работу, а результат измерения получился неожиданно большим. А представь себе, сказал мастер, что ты измерял бы береговую линию на местности. Тебе пришлось бы огибать не только каждый мыс и бухту, но и каждую скалу, каждый камень, каждую песчинку. Измеряя эту длину со все большей и большей точностью, ты получил бы бесконечную последовательность ответов, все более приближающихся к недостижимому пределу — к бесконечности. Ну и какой же, спросил мастер, можно сделать из этого вывод? Что мир представляет собой коварное хитросплетение аномалий и неточностей, что тщательное его изучение неизбежно ведет к расходящейся последовательности выводов, к хаосу и парадоксам. И только в Ррайннштадте, в этом нереальном, но зато идеальном городе чистейших абстракций, достижима столь желанная разуму точность.