Прасковья Орлова-Савина - Автобиография

• Название: Автобиография
• Автор: Прасковья Орлова-Савина
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1994
• ISBN: 5-280-02461-0

В записках П. И. Орловой-Савиной отражена бурная, наполненная драматическими событиями сценическая жизнь России 1820–1860 годов, «золотого века» русской культуры.

---

Итак, Сераф. готовила оперную роль, а Гурьянову, как хорошему музыканту, было приказано репетировать с нами куплеты со скрипкой. А они были влюблены друг в друга. Бывало, с нами он пропоет кое-как, а с ней чуть не по часу распевает; разумеется, это заметили и начали следить. В один прекрасный, но несчастный день на сцене школьного театра было подобное учение. Мы, а может быть и я одна, как больше других занятая и с 13-ти лет уже начавшая играть на большой сцене молодых девиц, кончив свои куплеты, ушла, чтобы не мешать подруге!.. И надзирательница зачем-то на минуту вышла… возвращается— на сцене никого нет… спрашивает, где же учитель, — никто не видал, она догадалась, позвала няньку и приказала взглянуть под сцену… Увы! они там!.. Нечего делать, надо было выходить… Но надо сказать, что сцена была у нас устроена в большой зале; в одной половине пол поднят аршина на полтора, и очень было удобно спрыгнуть на окно, а оттуда под пол. Мы, часто играя в гулючки, там прятались. Кулис, когда не было спектакля, на сцене не полагалось, а были протянуты белые, гладкие шесты, за которые мы держались, выделывая разные батманы и па. Кстати, упомяну — любила я и учиться танцевать и даже начинала выделывать соло на большой сцене… Но директор сказал танцевальной учительнице, чтобы она не много занимала меня танцами, что меня готовят в драматические актрисы, что у меня хорошенький голос и я, по моей худобе и слабости, не буду в состоянии совместить и то и другое дарование… М-те Г<юллень>-С<ор> сказала это мне, и я, умница! принялась плакать, не желая расстаться с танцами. Мне позволено было ходить в класс, но танцевать соло уже не позволяли, зато со злости я, бывало, в классе начну держаться обеими руками за шест и делать такие батманы, перегнувшись назад, что достаю концами пальцев ноги до верха головы. Я была очень тонкая и необыкновенно гибкая, за это m-me Г<юллень>-С<ор> звала меня: «petit[20] пояс»! Вылезли из-под пола наши бедные влюбленные! Его выгнали вон, а ее нарядили в сарафан (это было самое сильное наказание) и послали в прачечную!

Я не упомянула бы об этой некрасивой истории, если бы тут не вмешалось мое имя. Вслед же за этим скандалом меня отпустили к родителям на лето лечиться. Меня взяла с собой в деревню крестная мать Ел. Ар. Верещагина. До этого моим родителям рекомендовали какого-то шарлатана. Он вызвался меня вылечить от желез под левым ухом, и что же, он не принес никакой пользы лекарствами, разрезал мне железу перочинным ножом! Теперь вспоминаю с содроганием, а тогда долго я не могла резать говядину и проч. и не могла смотреть, как это делали другие. Я уже упоминала, что меня с малолетства очень любили и крестная и сестра ее Ек. Арк. Столыпина (мать героя последней войны, с которым я игрывала, когда ему было лет 7–8, а мне больше). Еще в первое время, когда я начала играть на сцене маленькой девочкой, бывало, приду домой к маменьке, а меня сейчас и зовут к ним… расспросам не было конца. Все наше школьное житье так было ново для них, и, верно, я умела и рассказывать хорошо; только помню, что придем домой вместе с братом, а я его почти и не вижу. Раз крестная сделала мне такой вопрос: «Вот ты такая хорошенькая, Параша, так скоро выросла, что, если приедет в Москву государь и ты ему понравишься, рада ты будешь?» Я задумалась и, вспомнив наставления начальницы, что богатые и знатные вельможи своим знакомством ведут только к погибели, а я презирала тех, кто продавал свою любовь… вдруг ответила: «Что же, если я буду иметь счастие понравиться государю, из этого ничего не выйдет: женой его я не могу быть, а так…» И помню, что я вся вспыхнула от негодования, а они расхохотались. Помню, к крестной или, кажется, к Ек. Арк. (имения их были недалеко одно от другого, у крестной было хорошее, но простое, старинное; а у Ек. Арк. Средниково — великолепное, все с каменной постройкой) приезжал родственник Афанасий Алексеевич Столыпин и с негодованием рассказал им нелепые слухи. Сидят известные грибоедовские законодатели… или верные законопорицатели, в Английском клубе, является П. Н. Арапов, страстный любитель театра, и начинает с сожалением рассказывать историю Сер. Вин. с Гурьяновым, и как она строго наказана. Такая прекрасная, талантливая девушка!.. И все охают и ахают, а кто-то и прибавил: «Да, жаль ее! тем более, что она попалась за детскую шалость, но у ней нет протекции и она страдает! А вот другая, общая любимица, и хуже сделала, а все шито — да крыто». Все пристали: что такое? кто такое? «Да ваша фаворитка Куликова — родила! ее в деревню и отправили, чтобы скрыть этот грех…» Почти все сидящие расхохотались!.. «Что вы? помилуйте, да Куликова ребенок! ей еще только лет 12 с небольшим, она только высока ростом». А А. А. Стол<ыпин> очень рассердился и, об-ратясь к клеветнику, прибавил: «Да, это правда, она живет в деревне, у моей сестры Верещагиной. Да не она ли была у ней и повивальной бабкой?» Господин сконфузился, извинялся, а Стол, прочел ему хорошую нотацию: «Грешно и стыдно распускать клевету ни на чем не основанную, а что бедная Куликова больна — это мы все давно знаем и видим ее всегда подвязанную платочком, а на сцене ленточкой». Так и было: моя детская, застуженная золотуха обратилась в огромные гланды под левым ухом, и я должна была это безобразие во время спектакля притягивать шелковой лентой тельного цвета. Так моя подруга пострадала, а я за нее ответила нареканием на мое доброе имя! И подобный вздор мне передавали и в театре, потому что по моему раннему развитию и выходу на большую сцену я уже имела много завистниц.

Да помню еще ранее пресмешной случай: Катя Красовская, о которой я упоминала выше, была ужасного характера, ее все девицы боялись, ухаживали за ней и отдавали ей почти все гостинцы. А та, бывало, наговорит надзирательнице или нам что-нибудь насплетничает и перессорит нас друг с другом. Даже до того, что когда она на кого рассердится, то приказывает, чтобы и другие не смели говорить с этой девочкой. Надо сказать правду, что меня она любила (верно, за хорошие гостинцы). Она была много старше меня — лет на 5–6. Но раз за что-то сильно на меня прогневалась и запретила всей нашей комнате говорить со мною. Меня все любили, и вдруг я вижу, что все отворачиваются от меня, а тихонько умильно взглядывают и, встретясь в коридоре, где никого нет — вдруг поцелуют меня и бегут. Я расспрашиваю… умоляю сказать правду… нельзя! они дали клятву! Наконец, одна очень меня любившая как-то улучила минуту, бросилась ко мне в объятия и со слезами сказала: «Ради Бога не выдай меня! Катя Кр. сказала, что у тебя был ребенок, и запретила знаться и говорить с тобой!» Я расхохоталась… успокоила подругу и начала действовать. Я была хитра на выдумки; а дело было Великим постом, мы начинали говеть, и да. простит мне Господь! я и придумала для восстановления истины и обличения зла разыграть комедию. В училище у нас не было церкви, нас водили к обедне в какую-то старинную церковь, где был прежде монастырь — это когда идти по Дмитровке к Охотному ряду — церковь будет на правой стороне, в ограде. Постом заутрени и часы священник приходил служить в зале. Мы обыкновенно становились рядами, и тут я начала мою комедию: бывало, стоя на коленях, опущу голову к полу и начинаю причитать как будто про себя, но так, чтобы и соседки слышали… а они тоже поклонятся в землю и слушают, что я ворчу… а я начинаю: «Господи! прости мне мой тяжкий грех… Ты видишь мое раскаяние… слезы… (а сама как будто всхлипываю) прости меня, Господи! я исправлюсь и всю жизнь буду хорошей, доброй девочкой!» Мне было лет 11. По окончании службы мои сердобольные подруги бегут к Кр. и к другим и начинают рассказывать: «Ах, девицы! как Пашенька Куликова плачет… как раскаивается! Неужели мы не простим ее?» И всю неделю продолжаются мои фокусы и их переговоры. Наконец, в день причастия девицы начинают поздравлять меня, а я все еще разыгрываю кающуюся грешницу и не смею на них глаз поднять. Вечером они зовут меня в общую компанию. Вот тут-то, поразговорясь с ними, я начинаю допрашивать, за что они на меня сердились. Девицы мои переминаются… переглядываются… и наконец некоторые говорят: спроси Кат. Кр., а ее тут не было. Тогда я принимаю на себя вид оскорбленной героини, встаю и начинаю большой монолог: «Не хочу я говорить с этой злой, бессовестной клеветницей! Она сердится за какого-то мальчика, а чем мы виноваты, что он ее не любит и что мы все лучше и красивее. И вы могли ей поверить?.. стыдитесь… Подумайте, я была все время с вами неразлучно… когда же я могла совершить преступление? А как вы мучили меня целый месяц, я страдала от вашего презрения!.. О, как это нехорошо и грешно». Может быть, и не самыми этими словами я упрекала их, но, верно, чем-нибудь вроде этого, т. е. чем-нибудь заимствованным из какой-нибудь раздирающей драмы, до которых я была страстная охотница! Знаю только, что все девицы расплакались… просили прощения и бросились целовать меня!.. Тут мы поклялись снова любить друг друга и презирать Красовскую! да так и исполнили нашу клятву. Вскоре она была выпущена, и никто не пожалел ее, тогда как у нас выпуски всегда были со слезами и рыданиями. Конечно, не для всех одинаковые. Мы не любили тех, которые прямо из училища переходили на приготовленные для них квартиры… а мы их знали заранее, потому что слышали, как они ночью грызут конфекты, тихонько им переданные подкупленными няньками. А мы, слыша это грызение, нарочно говорим: «Девицы, слышите, мышь грызется, ах! какая гадкая, надо ее уничтожить и отнять конфекты». А Целибеева — ни гугу., молчит… она прямо из школы попала к А. Ф. Евреинову. Нет, моя Прасковьюшка была не такая! А нашлась другая, которая втянула и меня в историю. Когда театр, училище было еще на Поварской, то против нашего большого каменного дома было три деревянных. Один принадлежал Люб. Петр. Квашниной; с ней жили какие-то родственницы и племянник, черноглазый мальчик Никол. Васильев. Беклемишев (о нем будет сказано). В другом — какой-то рябой господин, ухаживающий за Над. Пановой. Смешные были ухаживания в наше время, на нас глядели издали (кому не было возможности подойти поближе), вздыхали, прохаживались мимо окон или встречались по праздникам в церкви. И тут, греховодники! бывало, в Вербное или в Светлое Воскресение прилепят свечи на клирос, где я всегда стояла, и говорят: «Это мы свою царицу освещаем» — и первый делал эти глупости — Ленский Дм. Тим. Так вот, г. рябой ухаживал за Над., не помню, насколько она ему отвечала, но не забыла, как мы всегда смеялись, лежа на постелях и видя, что Панова на ночь начинает причесывать волосы, надевает беленький чепчик, выставляет височки и отправляется со свечкой в буфет пить квас ковшом из ведра. И как же долго она наслаждается этим квасом… А в нашито окошки нам и видно, как рябой поставит свечку на окно и что-то пьет из стакана как будто за ее здоровье… мы смеемся, смеемся, да так и уснем. В третьем доме нанимали какие-то Фаминцыны, у них бывало много гостей, и мы видели, как эти гости на нас поглядывают. Вскоре определяется к нам новая горничная, и хотя не в нашу комнату, но за мной очень ухаживает… дает мне хорошие гостинцы… я удивляюсь и спрашиваю: «Откуда ты берешь все такое хорошее?» — «Это мне дают мои барышни, вот что живут напротив… они очень любят и хвалят вас, все расспрашивают, что вы делаете? я и говорю, что вы очень любите читать. Предложи, говорят, м-ль Кул<ико-вой>, не желает ли брать у нас книги — какие ей угодно!» От такого соблазна я не могла устоять, попросила книг и глотала роман за романом. Спасибо, что тогда книги-то не были такие вредные, как впоследствии, и я перечитала почти всего Вальтер Скотта, Жанлис, Радклиф, Дюкре-Дюмениль и мн. др. Даже прочитала «Парижского цирюльника» сочинения Поль де Кока. За что, узнав, брат очень побранил меня. При этом читала и все русские повести и романы.