Виктор Устьянцев - Почему море соленое

• Название: Почему море соленое
• Автор: Виктор Устьянцев
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Морские приключения
• Год: 1975

Виктор Устьянцев — военный моряк, и все его книги рассказывают о моряках современного флота. Это и роман о моряках атомных подводных лодок «Автономное плавание», и повесть о бесстрашных покорителях Арктики «Синий ветер», и отмеченная литературной премией имени А. Фадеева повесть «Курс ведет к опасности», и другие произведения.

И в этой книге В. Устьянцев остается верен теме современного флота. Ее герои — командир ракетного крейсера Виктор Николаев, молодой матрос Костя Соколов, старшина Смирнов и моторист Саша Куклев не просто преданы флоту, они — люди высоких нравственных идеалов, чистые и благородные, смелые и находчивые, всегда готовые к борьбе.

---

— Отводи… Одерживай… Так держать! — командует старшина.

И все-таки я «проскочил» курс на целых восемь градусов. Пришлось долго выравнивать.

— Ничего, для первого раза неплохо, — хвалит старшина.

Со времени начала поворота прошло всего двенадцать минут, а я уже устал, пот градом льет со лба. Никаких физических усилий я не прилагал, это, очевидно, от нервного напряжения.

Старший лейтенант Саблин ловит секстаном солнце, вахтенный офицер по секундомеру засекает время. Они определяют место корабля астрономическим способом. Я пытался разобраться в этом способе, но ничего не понял. Усвоил лишь одно: чтобы рассчитать место корабля по солнцу или по звездам, надо знать штук двадцать формул. А я в математике не силен.

— Ноль! — кричит штурман.

Вахтенный офицер нажимает кнопку секундомера и вслед за штурманом идет в рубку, бережно неся секундомер на ладони. Так носят чашку с чаем. И мне почему-то ужасно хочется сейчас чаю. Крепкого, без сахара.

В это время набегает большая волна, корабль медленно взбирается на нее и вдруг стремительно рушится вниз. Все мои внутренности подступают к горлу, я чувствую, что сейчас из меня вылезут все потроха. Зажимаю рот ладонью и бегу к обрезу. Меня рвет долго и мучительно. Я стою спиной к тем, кто находится на мостике, но мне кажется, что все сейчас смотрят на меня и посмеиваются. Хочется удрать отсюда подальше, забиться куда-нибудь в темный угол. Но надо возвращаться на свой пост. Медленно оборачиваюсь и окидываю взглядом мостик. На меня никто не обращает внимания. Или притворяются? Жалеют. А я не люблю жалости, считаю, что жалостью человека можно только унизить. Вежливо говорю старшине первой статьи Смирнову:

— Извините.

Старшина непонимающе смотрит на меня. Наконец догадывается:

— Ах, это. Не обращайте внимания. Обычное житейское дело. — Вынимает из кармана воблу и протягивает мне: — Вот, пососите, помогает.

Я беру воблу, но чистить не решаюсь, не знаю, можно ли есть на мостике да еще в присутствии всего корабельного начальства.

— Вы только подчиненных угощаете? — спрашивает командир корабля капитан 2 ранга Николаев у старшины. Все-таки заметил!

— Для вас есть вяленая, — говорит старшина и вынимает из другого кармана вяленую воблу.

Командир берет рыбу за хвост и долго стучит ею о ботинок. Затем сдирает кожу и впивается зубами в воблу. Потом эту операцию повторяют остальные — старшина уже успел одарить всех находящихся на мостике. Я чистить воблу не решаюсь, потихоньку отгрызаю голову и сосу ее.

— Вот ведь, черти, достают где-то, — говорит командир. — В городе не продавали ее лет пять, на корабль не получали месяцев восемь, а все сосут.

— Не имей сто рублей, а имей сто друзей, — самодовольно говорит старшина.

— Я вот проверю ваших друзей, — обещает командир. — Эти интенданты, как мыши, в каждом углу у них что-нибудь припрятано.

— Так ведь они все законно получили. Перловку матросы не едят, вот и выменяли на складе. Не у спекулянтов же!

— Дайте еще одну, — просит инженер-капитан 3 ранга Солониченко. — Пивца бы к ней, тогда прозвучало бы.

— А говорят, что механики пьют одну газированную воду, да и то без сиропа, — говорит штурман.

— И парное молоко, — добавляет старпом.

Под шумок очищаю воблу. И верно, от соленого становится немного легче.

— Цель, правый борт двадцать, дистанция сто восемьдесят два, — слышится голос радиометриста.

— Боевая тревога!

Пронзительная трель колоколов громкого боя, топот ног.

— А вы что стоите? — спрашивает старшина.

Только теперь вспоминаю, что по тревоге мое место в румпельном отделении.

19

Дядя Егор прижимает мою голову к груди и тихо поет:

Баю-баюшки-баю!
Стоит хата на краю,
Мы живем в ней, как в раю,
Хоть клянем судьбу свою…

Сатиновая рубашка дяди Егора пахнет табаком и потом. Но я люблю эту рубашку, она тонкая и гладкая. По праздникам дядя Егор вынимает из сундука другую — зеленую. Та тоже пахнет табаком, потому что, когда ее кладут в сундук, засыпают махоркой. Но она шершавая, толстая и холодная, потому что сквозь нее не проходит тепло от дяди Егора.

Я чувствую, что уже засыпаю. Но дядя Егор вдруг сгибается и стонет. Осторожно кладет меня на лавку, хочет разогнуться и не может.

— Вот ты, грех неровный, опять прострел!

У него иногда что-то стреляет в пояснице.

— Ты проглотил ружье? — спрашиваю я.

Дядя Егор хохочет. Он так хохочет, что изба начинает трястись, стены шатаются, я сваливаюсь с лавки.

* * *

…И просыпаюсь.

Сначала не могу понять, что произошло и где я. Потом вижу Гогу. Он наискось лежит на рундуке, ноги свесились. Но Гога не падает, потому что пристегнулся ремнем к трубе.

А я свалился на палубу. Хочу встать, но в это время раздается грохот, кубрик валится, меня снова бросает на палубу, и я больно стукаюсь головой о переборку.

— Во дает! — говорит дневальный матрос Голованов. Обняв стойку, он сидит на трапе и читает книжку. Вместо того чтобы встать, я вспоминаю инструкцию. На дневальстве читать книжки запрещается. «Застукает» дежурный по низам, Голованову попадет.

— А ты привяжись, — советует Голованов, не отрываясь от книжки. — Вон как Казашвили.

Гога наискось лежит на рундуке, только теперь у него свесилась голова, а не ноги.

Мои ботинки самостоятельно гуляют по кубрику. При каждом ударе волны они продвигаются сантиметров на двадцать. Причем левый идет к носу, а правый к корме.

— Слушай, почему они идут в разные стороны? — спрашиваю у Голованова.

— Кто?

— Мои ботинки.

Голованов поднимает голову, смотрит сначала на один ботинок, потом на другой.

— И верно, в разные стороны. Действительно, почему?

Это явление заинтересовывает Голованова, он захлопывает книжку, подходит к левому ботинку и приседает над ним на корточки. В это время корабль сильно встряхивает, я лечу к носу, а Голованов ударяется лбом о кормовую переборку. Поднявшись, он потирает лоб и озадаченно говорит:

— А знаешь, мы с тобой тоже в разные стороны летели. Почему?

Вероятно, у Голованова сугубо аналитический ум.

— Сколько в тебе живого веса? — спрашивает он.

— Шестьдесят четыре.

— А во мне пятьдесят восемь триста. Видимо, в этом все дело.

— Но ботинки одинаковые. Если и есть разница, то в десяток граммов.

— Как знать. Слушай, ты тут посмотри, а я сейчас вернусь.

Минуты через три он возвратился в кубрик с весами. Мы положили на одну чашу левый ботинок, на вторую — правый. Левый перетянул.

— Что я говорил? — торжествующе произнес Голованов.

— Да, но он еле-еле перетянул. Несколько граммов не имеют значения.

— Вот черт, забыл взять гири! Я сейчас.

Голованов ушел за гирями. Я сидел на палубе и смотрел на весы. Теперь перетягивал правый ботинок. Потом опять левый и снова правый. Весь фокус, конечно, в качке.

Я снял ботинки с весов и собрался было надеть их, по тут увидел Казашвили. Он сидел на рундуке и подозрительно смотрел на меня. Я снова бросил ботинки на тарелки весов и достаточно громко зашептал:

— Часы — весы, пуля — дуля, триод — идиот. — Я жестом фокусника провел ладонями над весами, воздел руки к небу и уже громко заговорил: — Море — горе, кибернетика — косметика, кинжал — визжал.

Вероятно, упоминание о кинжале Казашвили расценил как недвусмысленный намек. Глаза Гоги наполнились ужасом.

— Снимем с волка шкуру, сошьем шубу, дадим Гоге дуба. Трах-тиби-дох! (Прости, старик Хоттабыч, за плагиат.)

Гога отстегнулся от трубы, сполз с рундука и начал осторожно пробираться к трапу. Но едва он встал на первую ступеньку, как сверху на него свалился Голованов. Гога отступил.

— Путешествие — сумасшествие, гири таскай, Гогу не пускай! — громко заклинал я.

Голованов разинул рот, да так и замер. Пользуясь тем, что Гога стоит ко мне спиной, я попытался жестами объяснить Голованову, в чем дело. Но тот упорно не понимал меня.

— Название — наказание, грач — врач, галлюцинация — профанация…

Наконец Голованов сообразил, в чем дело. Он подмигнул мне, поднял гири над головой и громогласно заговорил:

— Я Луиджи Сьера де Кон-Тики, первый корсар страны Трепанации Черепов, прибыл с великой миссией справедливости и возмездия. Вес мозга среднего животного равен корню квадратному из веса акулы, умноженному на пи эр в кубе плюс единица в восьмой степени…

Гога бросился в угол, прыгнул на верхнюю койку, закрылся, как щитом, подушкой и тоскливо завыл.

Мы с Головановым сели на пол и стали взвешивать мои ботинки. Левый потянул шестьсот пятьдесят граммов, правый шестьсот граммов, четыре пятака и три гривенника. В тот момент, когда результат был зафиксирован и единогласно утвержден корсаром страны Трепанации Черепов, сверху, из люка, раздался вопль: