Евгений Бунимович - Девятый класс. Вторая школа

• Название: Девятый класс. Вторая школа
• Автор: Евгений Бунимович
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-17-077207-0

Евгений Бунимович — поэт, публицист, педагог, общественный деятель. Заслуженный учитель России, лауреат премии Москвы в области литературы и искусства, премии Союза журналистов России, премии Правительства РФ в области образования, кавалер французского ордена Академических пальмовых ветвей.

Е. Бунимович — автор десяти книг стихов, сборников статей и эссе, а также школьных учебников по математике, участник поэтических фестивалей во Франции, Бельгии, Италии, Германии, Англии, США, Канаде, Китае и Украине. Его стихи и эссе печатались во многих странах мира в переводах на английский, французский, немецкий, голландский, испанский, польский, румынский, арабский, китайский и другие языки.

«Девятый класс. Вторая школа» — книга воспоминаний о знаменитой 2-й физико-математической школе, слава о которой гремела по Москве и где сложилось совершенно уникальное сообщество неординарных учителей и учеников со свободным взглядом на мир, на окружающую действительность.

---

На этом сходство с романтическим кино завершается. Влюблялся я потом и в школьные и в студенческие годы налево и направо. Девочек в математических классах было, конечно, не так много. Зато в школе было много разных классов. А позднее, в МГУ, было много факультетов, включая гуманитарные. Тут же, неподалеку, поступившая на геологический Наташа крутила свои романы.

Тогда же появилась первая (если не ошибаюсь) публикация моих стихов — у Юры Щекочихина в «Алом парусе», где мы с Щекочем и познакомились. Больше этот трогательный опус я никогда и нигде не публиковал, но тут приведу:

Девятый класс. Вторая школа. Едва знакомы ты и я. В речах ни одного глагола, а только междометия. Из пункта Я летит записка, в пункт Ты врезается легко. Я улыбаюсь — как все близко, ты плачешь — как все далеко. Клочок от тех времен остался, источник света и тепла, и тот, похоже, затерялся в бездонных ящиках стола.

Поженились мы с Наташей позже, по окончании университета. Но это уже другая история. Собственно, не совсем еще история, поскольку длится по сей день.

А стихи я начал писать тогда же, в спецфизматшколе. Не мог не начать. Качество оценивать не будем, а вот если оценить количество написанного в школе в разных душевных обстоятельствах, то главной моей школьной любовью была, несомненно, Катя Франк из параллельного класса «Б». Кате я посвятил просто ворох всяческой рифмованной ахинеи.

Она была еще более тонкая и ломкая, практически прозрачная. Катя носила очки с очень толстыми стеклами, за которыми как в аквариуме плавали ее голубые водянистые глаза. Но даже эти очки не помогли ей вовремя разглядеть мою большую любовь во всем ее масштабе и трогательных подробностях. Так что эту мою любовь следует признать не только главной школьной, но также трагической и неразделенной.

Хорошо помню момент, когда Катя, видимо, уже собралась было ее разделить. Мы сидели на скамейке на бульваре перед ее домом. Осень была прозрачной и зыбкой, Катя тоже. Почти бесплотной. Я обнял ее как положено и не знал, что делать дальше.

Нет, не буду лукавить — знал. Постижение плоти шло параллельно и довольно успешно. Но тут, на скамейке, мне это было как-то не важно, не нужно, ни к чему.

Зуд в крови оказался стихотворным.

В прошлом году, почти полстолетия спустя после описываемых событий, бродячий цирк из трех поэтов представлял большую антологию современной русской поэзии, вышедшую в Штатах. Мы выступали в Нью-Йорке и Чикаго, а завершалось все пафосным вечером в Вашингтоне в Библиотеке конгресса с участием министра их культуры.

На наше представление в библиотеку пришла проживавшая неподалеку Катя Франк. Я не сразу ее узнал, хотя она мало изменилась.

Не было только очков с толстыми стеклами — и не стало чуда аквариума с плывущими водянистыми голубыми глазами. Наверное, вместо очков были современные незаметные линзы.

После выступления все покупали антологию, а мы ее витиевато надписывали. Катя тоже купила.

Зоя

В начале второй четверти я уже вполне освоился и наловчился вбегать в школу ровно в тот момент, когда звенел звонок на урок. Но на этот раз в вестибюле, как назло, было аж два завуча.

Помимо Фейна, привычно ловившего опоздавших, вдали возвышалась Зоя Александровна Блюмина — монументальная, грозная и ехидная дама, которая почему-то была завучем по специальным предметам, по физике и математике, хотя сама преподавала литературу. Впрочем, школа была в целом настолько удивительная, что такие мелочи уже не удивляли.

Пытаясь как-нибудь понезаметней просочиться на урок, я продвигался вдоль стенки, всячески стараясь с ней слиться.

— Сволочь! Подонок! — услышал я за спиной грозный, скрипучий, такой характерный Зоин голос.

Я оглянулся. Кроме меня и Фейна, в вестибюле уже никого не было.

Едва ли Зоя так обращалась к Фейну. Неужели это за опоздание?

— Это вы мне? — спросил я тихо и безнадежно.

— А то кому?

— А что случилось, Зоя? — осторожно спросил Фейн.

— Ты представляешь, этот подонок, — голос ее потеплел, — эта сволочь, — голос ее стал еще мягче, — написал на районной олимпиаде по литературе, что портрет Льва Толстого работы Николая Ге отдает развесистой клюквой!

Фейн (напомню: автор книги о Толстом) с искренним интересом повернулся ко мне:

— А почему вы так считаете?

В предвкушении культурологической дискуссии он даже перешел со мной на «вы», забыв на миг, что его дело — влепить мне за опоздание и отправить на урок.

Я стал путано припоминать свои резоны, но Зоя прервала этот жалкий лепет:

— Герман, да какая разница! Из-за этого Ге, — тут Зоя сделала выразительную паузу, — ему дали вместо первого третье место и не отправили на городской тур.

— Но я так считаю! — сказал я все так же тихо, но твердо, ввиду безысходности решив не поступаться принципами.

— Все-таки проясните свою позицию, — вякнул было Фейн, но под грозным Зоиным взором умолк окончательно.

— Пошел на урок, подонок, — послала она меня с искренней нежностью в голосе.

И я поспешил выполнить ее послание.

Во Второй математической школе собралась блестящая плеяда литераторов. Помимо Зои — Фейн, Камянов, Збарский, Ошанина, Тугова, наш Феликс Раскольников. Я не раз бывал на уроках у каждого из них. При этом прогуливал какие-то свои уроки. Едва ли такие странные прогулы бывают в других школах.

Каждая из школьных литературных звезд сверкала по-своему, и я завороженно слушал их монологи. Зоиных монологов не помню (может, их и не было). На ее уроках говорили все, причем все сразу, а она в своей фирменной ироничной манере походя вытягивала из этого общего гула то самое существенное, что и составляло суть урока. Не прерывая беседы о прекрасном, Зоя успевала дать отрезвляющий подзатыльник отвлекшемуся от высокого полета мысли, а то и взять нарушителя конвенции за шиворот и выкинуть из класса…

Перемена. Солнце на небе. Весна на дворе. Очередная комиссия в школе. Наташа в ярко-красном вельветовом платье спускается по лестнице, а навстречу поднимается рыжая Зоя, одетая в свои любимые желто-зеленые цвета (желтая кофта, зеленая юбка).

— Наташа, ты похожа на пожарную машину! — мрачно говорит Зоя, очевидно раздумывая, не отправить ли ее домой переодеваться. Все-таки школьная форма была обязательна для каждой советской школы.

— А вместе вы похожи на светофор, — радостно встреваю я в разговор, пролетая мимо них.

— Сволочи! — Зоя безнадежно улыбнулась, махнула рукой и пошла дальше. Она лучше многих понимала, что даже если Наташа явится в трогательном школьном фартуке с ангельскими крылышками, едва ли это спасет школу.

Фантомас

Учитель географии Алексей Филиппович Макеев был абсолютно лыс, что неизбежно обрекало его на прозвище Фантомас. Но облику популярного тогда загадочного кинозлодея он соответствовал не только лысиной.

На уроках Фантомаса всегда было тихо (дисциплина) и всегда было темно, поскольку он постоянно показывал учебные фильмы. Проштрафившихся — тех, кто опаздывал, разговаривал, отвлекался, не отвечал на вопрос, — он заставлял рисовать бессмысленные контурные карты.

Благодаря железной дисциплине мы успевали за урок сделать очень много таких абсолютно бессмысленных вещей — например, в темноте под стрекот допотопной киноустановки подробно конспектировали учебные фильмы. Штрафные контурные карты (типа «Тяжелая промышленность Алтайского края») мы срисовывали друг у друга перед уроком в технологии «на просвет»: на оконном стекле накладывали свою слепую карту на образец. Получалось кривовато, но сходило. Я едва ли запомнил что-то из такого курса географии, а Фантомас едва ли знал, как меня зовут.

Железная дисциплина, система штрафов, неизбежность и бессмысленность наказаний были не случайны. Школьная молва донесла, что Филиппыч — бывший политзэк — прошел ГУЛАГ (та самая 58-я, где про врагов народа). Это добавляло уважения, понимания, но не любви.

Заодно это добавляло уважения и к нашему грозному директору Владимиру Федоровичу. Кто еще рискнул бы взять бывшего политзэка учить детей?

Позже, уже в мои студенческие годы, в самиздате появился солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ». Одновременно его читали по радио, по вражьим голосам, — главу за главой. Глава двенадцатая была посвящена Кенгирскому восстанию заключенных. Врубали все глушилки, приемник трещал, шипел и чихал, но все же мы расслышали, что А. Ф. Макеев, наш географ, наш Фантомас, был участником (и даже руководителем) «сорока дней Кенгира» — одного из самых крупных восстаний в истории ГУЛАГа, которое подавили в самом прямом смысле этого слова — гусеницами танков. Погибло более шестисот человек, остальных отправили в такие места, откуда не возвращаются. Руководителей расстреляли.