Висенте Сото - Три песеты прошлого

• Название: Три песеты прошлого
• Автор: Висенте Сото
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

Действие романа происходит в двух временных планах: рассказ о сегодняшнем дне страны, ее социально-экономических и политических проблемах неразрывно связан с воспоминаниями о гражданской войне — ведь без осмысления прошлого невозможна последовательная демократизация Испании.

Примечание сканировщика. Целые главы с диалогами в один абзац, как и нумерация глав буквами — это не дефект вёрстки, всё так и было в бумажном оригинале.

---

Вис — И было это в тридцать…

Морено — Это было… пятого июля тысяча девятьсот тридцать девятого года. Пятого июля, я точно помню. Утром. Меня и других членов Союза социалистической молодежи заставили присутствовать при расстреле. Это была месть. Именно месть.

Вис — Значит, вас заставили присутствовать…

Морено — Да, при расстреле.

Кандида — И хоронить их…

Морено — Они специально… специально, чтобы… Как месть. Это ясно. И мы были там. Были все время, пока их… В нескольких метрах от… Там была стена, где их расстреливали, там мы и стояли. Когда их расстреляли, нас позвали и велели носить их на кладбище. И я носил. И на другой день, когда их надо было закапывать, я тоже был там. Меня позвали, ну, они так решили… И я там был, конечно, никаких гробов, побросали в яму как попало.

Бофаруль — И так зарыли.

Морено — Я спустился в яму и положил их как следует.

Кандида — И моего брата.

Морено — И твоего брата, и остальных. Всех. Как я их уложил, сразу начали забрасывать яму землей. Мертвым — земля. А когда мы кончили, меня отвели в аюнтамьенто, чтобы я получил деньги.

Вис — Деньги?

Морено — Да. Они сказали, что заплатят за работу. Но я сказал: “Оставьте эти деньги на нужды аюнтамьенто. Или отдайте в больницу. А мне за это ничего не надо”.

Бофаруль — Вот сволочи. И расстреливали на самом кладбище или возле него?

Морено — У самого кладбища.

Бофаруль — И вы их возили на тачке или носили на плечах?..

Морено — На носилках. Там были носилки. Клали убитых на носилки — и на кладбище.

Вис — А как их расстреливали: по одному или сразу всех?

Морено — Всех пятерых сразу, а в первый раз четверых… И было это… как его…

Кандида — Отделение.

Морено — Да, отделение, каждый должен был прицелиться и, когда офицер командовал: “Огонь!”, тогда, значит…

Бофаруль — Из кого было отделение?

Морено — Их было пятеро.

Бофаруль — Я хотел сказать, кто они были?

Вис — Солдаты?

Морено — Да, солдаты, солдаты. И… А они перед смертью обнялись. Их привезли связанными, ссадили с грузовика, и они попросили разрешения обняться перед смертью и обнялись все пятеро…

Небо продолжало наполняться звездами. Ты их чувствуешь, как чувствуют слепые. Их свет холодит.

…а потом они стали в ряд и… и их убили.

И мы потом их подобрали. И отнесли в эту… как ее… ну, куда на кладбище складывают…

Вис — В покойницкую.

Морено — В покойницкую. И там оставили. А на другой день утром пришли и предали их земле.

Бофаруль — Понятно… А обвинение против…

Кандидо — Да что вы, какое там обвинение!

Бофаруль — …против вас всех…

Кандидо — Да кой черт, есть же письмо! Оно у меня. Вот они, факты. Здесь сказано — шестьсот.

То есть шестьсот расстрелянных. Ты это знал, тебе называли эту цифру.

Единственный, кого опознали, — это Муньос Каюэлас, его расстреляли в сороковом. Остальные…

Беспорядочные возгласы, пауза; эта пауза, пожалуй, означала: остальные были расстреляны “неопознанными”, в кладбищенских списках их нет, их как бы и не расстреляли.

Морено продолжал бродить в тумане прошлого. Вытянув вперед дрожащие руки, глядя перед собой невидящим взглядом.

Шум голосов нарастал. Кандидо просил зачитать письмо, Бофаруль и Вис его поддерживали, Кандида сказала: да помолчи ты, — и Кандидо воскликнул: да черт побери, их же шестьсот, на, читай. Письмо переходило из рук в руки, его вертели, разворачивали, складывали, на ленту записался треск, как'будто разгорались дрова.

Но мало-помалу…

Морено — А насчет моего ареста… Какое-то время меня еще не арестовывали. Потому что одни говорили: надо, — другие: не надо. Ведь не было никакой причины, никакого повода, если б я совершил хоть что-нибудь, ко мне бы сразу придрались. Но в моем деле не было никакого обвинения. Только мои политические взгляды. Судья, который меня судил, — он был из Кастельяра, и звали его Эрвас — сказал только: “Вам ставятся в вину лишь ваши политические взгляды, нет ни доноса, ни обвинения. Кроме сведений, поступивших от Фаланги, разумеется”. Эти сведения, наверное, ничем не отличались от того, что знали обо мне в аюнтамьенто. Но это было совсем другое дело… А сведения у них имелись, как не иметься. Что было, того я никогда не отрицал. Ни перед судьей, ни перед трибуналом не отпирался от своих взглядов. Ни от чего. А раз это так, то этот самый книжник (защитник?), которого назначили официально, лейтенант, что ли, взял мое дело и сказал: “Господа члены трибунала, если в вину ставятся лишь политические взгляды… Если нет обвинения, то нет и преступления…”

Вис — И несмотря на это, вас приговорили…

Морено — Они потребовали… Прокурор потребовал пожизненного заключения, а осудили меня на двадцать лет и один день.

Кандидо — И с высылкой, конечно.

Вис — И сколько времени вы провели в заключении?

Морено — Четыре года в тюрьме и восемь месяцев в ссылке, в Хересе-де-ла-Фронтера. Потому что, как мне сказали те… Когда я… Меня приговорили, как я сказал. Потом вышел указ по случаю… Ну, от первого апреля сорок… третьего года[33], по этому указу условно освобождали всех, кто осужден на срок до двадцати лет и одного дня. И тогда меня выпустили… Но сначала запросили наше аюнтамьенто, и те ответили, что мое присутствие в городке нежелательно. Значит, ссылка. Сослали на восемь месяцев, и я поехал в Херес-де-ла-Фронтера — там жила сестра…

Невнятные слова, шум…

…когда ссылку отменили, я вернулся сюда, в родные места, вместе с семьей и в первый же день, как приехал, прошелся по всему городу, пусть рабочий класс на меня посмотрит, а кого встречал из противников, смотрел прямо в глаза. Мне не от чего было опускать голову. Так и ходил с поднятой головой. Когда надо было идти в аюнтамьенто — шел в аюнтамьенто, надо в другое место — шел в другое место.

Кандидо — Может, ты его наконец прочтешь? Наш друг Вис…

Морено — Я должен был являться в полицию и суд[34]. Но в суде все меня знали, начиная с секретаря, и, когда я в первый раз явился, мне сказали: “Сюда больше можете не приходить”. А вот в отделение гражданской гвардии пришлось ходить пятнадцатого и тридцатого числа каждого месяца. Это после ссылки. А в суде мне сказали: “Мы…” Потому что служащие суда, как секретарь, дон Марино, так и остальные, все хорошо знали, кто я такой и что я за человек, и сказали: “Не затрудняйте себя, не ходите к нам, мы будем отмечать, что вы приходили, а вы больше не ходите”.]

Возможно, прослушивание этой записи уводило тебя несколько в сторону от намеченного пути. Возможно, образы начинали мучить тебя все больше и больше. Как бы там ни было, но он… уже видел (хотя и ощущая по временам то сильные толчки, то замирания сердца), что сидит у себя в мансарде, слышит едва уловимый механический шум японского магнитофона, шорох движущейся ленты, затем он слышит, как Кандидо нетерпеливо просит Морено рассказать, “как Бестейро[35] держали в кутузке Вильякаррильо”, а потом — свой собственный голос: “Да, конечно, расскажите”. Это он сказал вслух, а про себя тогда подумал: “Зачем сейчас про Бестейро, каким бы симпатичным ни был дон Хулиан, сейчас это…” — все более отдаляясь от того материала, который представлялся ему как история его поэмы, включенная в поэму, чтобы разбить ее на две части (восстания и преследования в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом, выборы в советы — вот тогда-то Бестейро и других кандидатов-социалистов арестовали и засадили в кутузку, так называли тюремную камеру в самом здании аюнтамьенто, а Бестейро, чтобы еще больше унизить, шесть часов продержали в уборной, — и Вис тосковал по отдалявшейся все дальше от него поэме, затерявшейся среди китайских теней прошлого, призрачных фигур, витавших в полутьме, словно грешные души на полотне картины, почерневшей от времени).

Очнувшись, Вис не без удивления обнаружил, что шагает неизвестно куда меж могил. Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как Морено, молча указав им на

сквозные отверстия

в воротах кладбища, отошел от них. Вис видел его — от пасмурной дымки он казался серым, как и другие, — в глубине кладбища. Он шел усталым шагом, вперив взгляд в землю, созерцая что-то внутри себя. Все они, разумеется, тоже разбрелись по кладбищу, смешавшись с остальными людьми, пришедшими на свои могилы. Среди каменных ангелов, каменных крестов, среди слов, высеченных в камне. “Вечно помнящие о тебе родители”. Овальные портреты. И цветы. Живые полевые цветы, те, что росли сами меж могил, увядшие — в вазах, вкопанных в могилы. Подобные вещи выводили его из душевного равновесия. Всегда. Стоило ему оказаться на кладбище. “Твои дети никогда тебя не забудут”. “Прощай”. Да, прощай, друг. Аромат мелодрамы, весьма им ценимой, исходил от земли, он поднимался в побегах трав под его ногами: жизнь берет свое, и все это вызывало в нем сладкую грусть. Он любил умерших, он очень их любил и, конечно, ненавидел смерть. Смерть. И как раз поэтому чутким ухом улавливал ее присутствие. Ощущал себя членом семьи каждого умершего, думал о нем, и в душе его возникало чувство опустошенности. Вот этот мальчик, например, он младше моих детей, ну почему он умер, кому это ведомо. Правда, они дураки, о себе не заботятся, не едят как следует, я пичкаю их витаминами. Надо остерегаться.