Анатолий Максимов - Чудаки с Улики. Зимние птицы

• Название: Чудаки с Улики. Зимние птицы
• Автор: Анатолий Максимов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1981

Повести о современной дальневосточной деревне, о людях, духовно богатых, черпающих свою силу, доброту и чуткость из окружающего их мира, из общения с природой. В центре повести «Чудаки с Улики» молодая семья — мать и четверо детей. «Зимние птицы» — о духовном возрождении молодых людей в тайге, о зарождении в них чувства любви к природе. Автор живет и работает в Хабаровске, хорошо знает свой родной край.

---

Колхозникам охотоведы объяснили, что в их краях скопилась косуля не маньчжурская, отечественная. Еще до снега она почуяла голод и со всех релок равнины устремилась поближе к селам, будто верила, что люди помогут, спасут…

Милешкин прибыл

Речка Улика вынесла в Кур последние осколки грязного, замусоренного льда.

Берега посветлели, цыплячьим пухом покрылись тальники, от застаревших бородатых пней потянулись прозрачные былинки. На другой стороне речки, где еще осенью огонь смахнул серую траву, стлались нежно-зеленым туманом всходы; над лугом дрожало горячее марево; за лугом разнолесные релки сделались коричневыми от густых сережек.

Милешкины с утра рыбачили на Улике. Людмила поднимала со дна проволочную сетку, в которой плясали мальки — гальяны и синявки. Мишутка и Петруша красными ручонками ловили увертистых рыбок и опускали в ведро с водой. Люсямна не могла дождаться, когда подплывет к ней рыба, она бегала с удочкой, цепляла крючками кусты, поймала за рубаху Мишутку, мать — за волосы. А Василек как встал спозаранку на одном месте, у затопленного чернотала, так и стоял. То и дело тягал чебаков. Едва пошевеливалась жилка закидушки, Людмила бросалась к сыну:

— Василек, клюет!

— Мама Мила, ну иди к своей сетке, — умолял мальчуган.

Людмила насилу сдерживалась, чтобы не выхватить у мальчугана леску: она была заядлой рыбачкой. Не помнит она, когда первый раз прибежала на Улику с удочкой — кажется, раньше, чем пошла в школу. На Улике Людмила выросла, растила и своих удальцов и не могла себе представить жизнь без речки.

Улика (по-нанайски «веселая речка») где-то в сопках чересчур бурлива, в ливни вырывает деревья, бьет и ломает их на заторах и кривунах. Протекая по долгим верстам равнины с заливами и старицами, речка мало-помалу утихомиривается и широким мелководным озером, под самой деревней, робко притуляется к быстрому, всегда холодному Куру. Катера Уликой не ходят. А по осени и пустую плоскодонку надо местами перетаскивать вброд. Речка застывает рано, без шуги, спокойно. Едва подернется тонким стеклом, ребятишки валом прут на нее с коньками и самокатами — проваливаются, режутся в кровь, однако и пушкой их не отбить от Улики. Взвизгом коньков, раскатистым буханьем березовых колотушек выпугивают из-под коряг налимов и сомов, разгоняют степенные стаи карасей.

После зимы Кур едва начинает синеть мертвостью льда, на Улике уже проталины — струится, играя, мелкая водица. И Милешкины сачками выуживают сорную мелюзгу на котлеты, сушат в духовке и, набив карманы, похрустывают чебачками да синявками. Летом в Улике рано, как в озере, нагревается вода. Лесная речка терпеливая и бережная к ребятишкам. За тихий нрав и неглубокость, за обилие мелкой разнорыбицы, которая сама дается и слепому старцу, и сорванцу, едва научившемуся размахивать удочкой, деревенские с давних пор называют Улику нянькой и кормилицей детей.

Приезжал на коне верхом подросток, звал кладовщицу выдать веревку.

— Скачи назад, — сказала ему Милешкина. — Сейчас буду; видишь, клюет.

Подросток, пришпорив стоптанными сапогами коня с кудлатой гривой, затрусил в деревню. Через час вместо подростка на том же коняге примчался рассерженный грузный бригадир Илья Дымов и взялся пушить беспечную кладовщицу. За веревкой послали человека с полевого стана, а Милешкина, видите ли, рыбалкой забавляется.

— Живо на склад! — вышел из терпения Дымов. — Посевную сорвать удумала?..

В это время леска подалась в воду. У Людмилы не было сил уйти с речки. Косясь на ожившую леску, она подошла к пиджаку, висевшему на кусте, нашарила в его карманах ключи и, продолжая наблюдать за леской, сказала Петруше:

— Поезжай с дядей, сынок. Возьмет он веревку, замкнет склад, а ты принеси мне ключи, — и подняла мальчонку на коня к Дымову.

— Да ты в уме ли! — вовсе обозлился бригадир.

— Ты, дядя Илья, свой, деревенский. Доверяю.

Бригадир почертыхался и, придерживая Петрушу, поехал на склад.

Вернулся Петруша быстро и, размахивая ключами, охрипшим голосом издали закричал:

— Дома чудо! Папка приехал!

Милешкины, во главе с Людмилой, так и остолбенели. Петруша подбежал к ним и через пятое на десятое рассказал, как он обнаружил дома отца.

Когда бригадир взял веревку в амбаре, Петруша завернул домой за куском хлеба. Дверь избы оказалась не подпертой лопатой. На это мальчуган особого внимания не обратил: изба часто оставалась настежь — заходи чалый и драный; но в сенцах уловил он носом редкий запах в деревне — не то одеколона, не то шоколадных конфет. Открывает Петруша дверь и видит: лежит на кровати отец во всем парадном снаряжении! Вскрикнул мальчонка от радости и изумления и, не слушая оклики отца, полетел на речку.

Людмила — за ведерко с мальками, за сетку и домой. За ней припустили удальцы. Мчались Милешкины улицей, прохожие с опаской уступали им дорогу, спрашивали: куда, зачем бегут? Иные невольно срывались за удальцами. Недоумевали люди, что такое могло стрястись у Милешкиных: изба их не дымилась; пересчитывали ребят — может, с кем-нибудь несчастье! — и ребята все налицо. А те, кто знал причину шального бега Людмилы и ребятишек, верили, что хозяин сейчас будет расцелован, затискан, облит слезами умиления и восторга.

Такого не произошло. Людмила первой влетела в избу и резко остановилась, словно увидела совсем не того человека, который всегда был в ее мыслях. Она стояла в нерешительности и раскачивала перед собой ведерко, выплескивая на пол воду и мальков. Милешкин, чисто выбритый, в новом коричневом костюме, белой сорочке с широким полосатым галстуком, стоял посреди избы. Он тоже отчего-то не бросался обнимать и целовать Людмилу, — пытливо, с беспокойством всматривался в нее. В избу занеслись удальцы. Меньшие, возбужденные, большеглазые, спрятавшись за мать, отчужденно зыркали на отца. Василек степенно положил в угол рогульку с уловом, прогудел: «Здравствуйте» — и вышел на улицу.

А Люсямна прямо от порога размахнула руками-крыльями — полетела к отцу, подпрыгнула, обняла за шею и сквозь счастливые всхлипывания заговорила:

— Папка, родненький! Как мне без тебя плохо… — и вдруг заплакала, неудержимо, навзрыд.

Милешкин взял ее на руки, забыв о Людмиле и удальцах, ходил по избе и целовал дочь в лицо. Загоревшее, сухощавое лицо Милешкина вдруг стало растерянным и некрасивым; он часто моргал и неловко улыбался. Когда Люсямна немного успокоилась, отец поставил ее на пол и подошел к ребятам, сгрудившимся вокруг Людмилы. Одно мгновение он колебался, кого первого обнять: Людмилу или ребятишек? Взял в ладони пылающее лицо жены и осторожно поцеловал в сухие, упругие губы, затем потянулся к маленьким, те юркнули за мать. Милешкин поймал Мишутку. Мальчуган насупился, уперся ручонками в широкую нарядную грудь отца.

— Мишутка, дурачок! — ликовала Люсямна. — Это же наш папа, неужели ты забыл?!

— Как вы все выросли, мои находочки-самоцветики! — с хрипотцой говорил Милешкин.

Милешкин раздал подарки из рюкзака, открыл большой чемодан, перетянутый капроновыми ремнями, — там оказались дорогие вещи. На гостинцы Милешкин ухлопал немалые деньги, однако ничего путного не привез. Что подсосывали ему хитрые продавцы, то он и запихивал в рюкзак и чемодан.

Нарядившись в новое, удальцы трещали ружьями, машинами, Людмила и Люсямна красовались перед зеркалом под японскими зонтиками, сожалея, что на улице нет дождя. Про отца все забыли, как будто он не был причастен к их празднику. Милешкин сидел на стуле и, покуривая, посматривал на своих со стороны, потом шутливо, но повелительно сказал:

— А теперь, мои самоцветы, бегите во двор, покажитесь в обнове друзьям.

Удальцы взглянули на мать: надо ли, мол, слушаться Милешкина? Та кивнула. Они набили карманы шоколадными конфетами, грудой лежащими на столе, и подались за дверь. Последней неохотно удалялась Люсямна.

Отдыхал в деревне Тимофей Милешкин, как горожанин. Ходил до потемок по деревне и рассказывал о расчудесной жизни на БАМе. Просыпался поздно, когда в избе не было ни удальцов, ни Людмилы, и в спортивном костюме, с махровым полотенцем через плечо прогуливался до Улики. На берегу, оголясь до пояса, сидел он, подставив солнцу мускулистую спину; долго смотрел на белую, в цвету черемуху и яблоньку-дичок, поднимал ленивые глаза на другую сторону речки, где стлался покатыми волнами зеленый шелк луга. Умывшись, Милешкин приходил домой, ел, что успевала приготовить Людмила, и шел на склад.

За калиткой его подзывал к себе на минуту сосед дед Пискун. Чересчур старый дед, все лето не снимавший шапки из шкуры енотовидной собаки, полушубка и валенок. Однако на голову Пискун еще бодрился — любил посоображать о международном положении, особенно с заезжими. И Тимофею готовил вопросы глобального характера. В первую очередь он спросил у гостя, не планируют ли наши соорудить винтовую лестницу на луну, или просверлить канал сквозь землю, прямо в Америку? Милешкин, конечно, подумал, что дед Пискун начал сдавать мозгами, и не стал смеяться, ответил холодно и строго: