Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

• Название: Призвание варяга (von Benckendorff)
• Автор: Александр Башкуев
• Жанр: Историческая проза

Исторический роман в виде собственноручных записок генерала от кавалерии, сенатора, графа Ал. Хр. Бенкендорфа.

---

Лишь ради этого — ради будущих русских винтовок бабушка и дала дяде расписку в том, что он — внук Петра Первого…)

А за стенами гарнизона бушевал уже почти что весь город. Дело дошло до того, что весь магистрат вышел на улицы, чтоб только не допустить пролития Крови.

Банкиры-евреи требовали от своих служащих немедля вернуться к работе — их гешефты зависели от дружбы с Россией. Офицеры из Вермахта заперли лифляндцев в казармах. Им не нравились русские, но на срочном собрании видных "нацистов" большинство согласилось, что мы не готовы к Восстанию.

Англия еще не оправилась от позора в Америке, Пруссия (разожравшись победами Старого Фрица) трещала по швам, как раскормленный боров, а Голландия стонала под галльской пятой. Нам неоткуда было ждать помощи, а силами одних латышей ломаться с Россией — дело неблагодарное…

Вскоре так получилось, что у стен рижского гарнизона остались лишь латыши. Темные, бедные, обиженные тройным гнетом, забитые мужики, которым выпало раз в жизни счастье покричать на господ, побить стекла, да поскандалить… (Матушка на панихиде назвала сих простаков — "Священною Жертвой на Алтарь нашей Свободы".)

Латвии той поры нужны были "Мученики" и "Невинная Кровь"…

Надо сказать, что не все из сильных мира сего покинули сие сборище. Наиболее образованные и дальновидные из латышей шкурой почуяли, что дело — нечисто. Некоторые из них вышли к толпе с просьбой — немедленно разойтись.

Громче всех говорил пастор Стурдз — муж родной тетки моего отца — Карлиса. (Жена Стурдза доводилась родной сестрой — Вильме Уллманис и потомки его тоже звались в Риге "Турками".)

Если прочих толпа не признала, к словам пастора рьяные лютеране привыкли прислушиваться и… начали расходиться. Тут-то и прибыли две сотни казаков из Двинского гарнизона.

Они увидали толпу народа, человека, стоявшего перед ней, и говорившего что-то на птичьем для них языке, а обозленные люди что-то кричали в ответ. Тут один атаман (потом объясняли, что он был с пьяных глаз) поднял коня на дыбы и бросил его на священника. Тот, будучи пастором, лишь перекрестился в ответ и был срублен первым же взмахом…

Тут же раздался всеобщий крик, — люди бросились на казаков, те стали рубить… Это вошло в историю, как день "Рижской бойни.

Когда матушка узнала о том, что произошло у казарм, она схватила меня в охапку и побежала к отцу.

Она догадывалась, что казаки (такие же темные мужики, как и тот сброд, что болтался в тот миг у казарм) не смогут не "срубить пару пьяниц". Но то, что первым убьют родного дядю моего батюшки — было для нее потрясением. (Вечером того дня она призналась отцу в том, что "бойня" была частично подстроена. Тогда батюшка сухо поцеловал ее и просто ответил:

— Это неважно. Народ мой хотел повод для Мести всем русским. Мечта наша осуществилась. Теперь у нас есть моральное Право убить столько русских, сколько мы сможем. И ради этого — большое тебе спасибо. Мой дядя тоже благодарил бы тебя. Главное в том, что — русские пролили Первую Кровь!")

Так мой отец сказал ночью. Вечером же…

По общим рассказам Карл Уллманис был бледен, как полотно. Он стоял у большого стола, на котором женщины его дома уже принялись обмывать тело пастора Стурдза, и… Ничего.

Он стоял, будто спал наяву. К нему подходили прочие латыши и клялись в верности дому Уллманисов. Ибо в Лифляндии до сих пор в ходу обычаи Кровной Мести.

Латыши — разумный народ и такие вещи кончались полюбовными сделками, в самом прямом смысле этого слова. Убийца казнился своими же родичами и кто-нибудь из его родни брал в жены кого-то из родни им убитого. Крови тогда "перемешивались" и "успокаивались.

Если б убийца был русским, его вздернули б, чтоб "не сдавать своего" рижскому магистрату. Латыши б пошумели, но дело на том бы и кончилось. Но убийца оказался казаком.

Да не просто казаком, но атаманом из "низовых", а уроженцы Нижнего Дона всегда были "белой костью" в казацкой среде. Дело стряслось сразу за подавлением Пугачева на Волге и Яике. Добавить к сим рекам Дон, да Кубань — просто немыслимо…

Русские в своих предпочтениях решили держаться казаков. Теперь сторонники дома Уллманисов клялись моему отцу в том, что будут убивать казаков при первой возможности, когда бы и где бы их не увидели. А вместе с казаками и — вообще русских, ибо обычному латышу сложно знать разницу.

Теперь встаньте на место матушки. Она — рижская градоначальница и племянница Государыни, а тут собрались почти все "нацисты" и по очереди клянутся убивать русских без сна и отдыха. (Заговорщицы желали "небольшой потасовки" и думать не думали, что события примут столь мрачный и необратимый характер!)

Матушке нужно было как-то выкручиваться — она обещала тетке, что не все мосты меж Россией и Ригой порушатся в одночасье. Так что она потом говорила, что в эти минуты действовала скорей по наитию.

Матушка сразу толкнула меня к моему отцу:

— Вот твой родитель. Пусть он ведет тебя на мятеж против твоей родной бабушки!

Говорят, отец сразу опомнился. Он чуть присел надо мной, обнял меня и тихо шепнул (но так, чтоб все кругом слышали):

— Ты — Бенкендорф. Не дело тебе соваться в Месть Уллманисов. Когда твоего прапрадеда против правил убил шведский король, русский царь принял прадеда твоего и обещал ему дружбу и помощь. Пока руки Романовых не запятнаны нашею Кровью, ты не смеешь идти против них без ущерба для Чести и Бенкендорфов, и Уллманисов.

Забери свою мать и уходи, пока не узнал того, о чем обязан сказать своей бабке — Романовой.

Все зрители понимающе закивали, а отец поманил моего брата — Яна Уллманиса со словами:

— Встань рядом, маленький Уллманис, и повторяй… Пока я жив, убийцы моего деда умрут при встрече со мной.

Сегодня в Риге нет русских людей. Говорят, неизвестные сажают их на корабль и вывозят в Залив. Через недельку они всплывают уже в прусских водах, а Пруссия — вне моей компетенции. Но это — не важно.

Так уж повелось, что мои егеря были и остаются главной огневой мощью имперской армии. В то же самое время служба в гусарах — позор для всякой уважающей себя русской семьи (причины я доложу). Регулярной армии всегда не хватало дворян в легкую кавалерию. Сей недостаток по сей день покрывают казаки.

Теперь вообразите себе, что имперские егеря при первом случае стреляют в спину казакам, а те в любую минуту готовы обрушить сабли на егерей. "День бойни" привел к разделенью имперских армий. На — стремительную, но не способную к прорыву, а только к заваливанию врага горами своих трупов. И — невероятно мощную, умеющую взламывать "неприступные" рубежи, но… ужасно медлительную.

(В этом и есть отличье "горячего латыша" от "казацкой вольницы". Казаки хороши на словах, да в начале сражений. Когда ж они сыщут конец на нашем штыке, итог всегда за варягом. Судьба ж что Емельке со Стенькой, что Кондрату с Игнатом — который век падает решкой.)

Опора Власти есть Сила. А Сила — Армия. Две армии — две Силы, две партии. И я расскажу, как извечный спор славян, да варягов опять кончился так же, как у Аскольда и Рюрика, иль Ярослава и Святополка.

Мистика. Иль правы те, кто считает, что вещи, народы и страны имеют свою Судьбу и сколько бы раз не возникла какая-то ситуация — она всегда решится так, как уже и решалась.

Говорят, германцам (что немцам, что — шведам) нельзя воевать с Русью-матушкой. Говорят, что Россией могут править только германцы. Ибо русский солдат — лучший солдат мироздания, а вот русский царь — ровно наоборот.

Говорят, что в России нет и не будет добрых дорог. Зато нет и не будет скверных дорог здесь — в Прибалтике. Ибо в России есть все, а у нас — только камни. Вы в сие верите? Я — верю.

Похороны павших в той страшной трагедии вылились в нечто особенное. Я совершенно не помню подробностей, но рассказывают, что матушка шла впереди похоронной процессии и держала в руках зажженную свечку, а меня с Дашкой несли вслед за нею. На кладбище матушка целовала погибших, а все кругом плакали.

Потом она хотела сказать надгробную речь, но тут закричали, что она женщина и жена убийцы всех этих людей и потому не смеет прощаться. Тут возникла заминка, ибо члены магистрата почуяли, что панихида приобрела характер политический и антирусский, а речи, какие бабушка простила б племяннице, выйдут боком для прочего. Так они препирались, пока народ не утратил терпенье и какая-то латышская бабушка не крикнула по-латышски:

— Бенкендорфы издревле наши вожди и всегда говорили в таких случаях. Пусть Бенкендорф скажет и на сей раз.

Матушка рассказывала, что в первый миг она не поняла, что латыши имеют в виду, пока не увидала, что лица людей обращены в мою сторону. А я четырехлетнее дитя — устал ото всей этой церемонии и играл по рассказам с какой-то веревочкой.

Меня поставили на пирамиду из гробовых крышек и просили сказать что-нибудь. Я сперва не взял в толк, что хотят, а потом от обилья крестов и распятий видно решил, что это какая-то служба на улице и прочел "Отче наш" и "Верую". Представьте себе, что при первых же моих словах все бросились на колени и стали молиться, говоря: "Чудо, чудо!