Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды

• Название: Серый - цвет надежды
• Автор: Ирина Ратушинская
• Издательство: Overseas Publications Interchange Ltd
• Жанр: Политика, диссиденты
• ISBN: 1-870128-41-9

«Все описанные в книге эпизоды действительно имели место. Мне остается только принести извинения перед многотысячными жертвами женских лагерей за те эпизоды, которые я забыла или не успела упомянуть, ограниченная объемом книги. И принести благодарность тем не упомянутым в книге людям, что помогли мне выжить, выйти на свободу, и тем самым — написать мое свидетельство.»

Опубликовано на английском, французском, немецком, шведском, финском, датском, норвежском, итальянском, голландском и японском языках.

---

Нечего сказать, во-время проснулась гуманность у нашей Веры Александровны. Она нежно подводит нас к выводу: нам такие труды не под силу, значит, дневальной должна быть — кто?

— Ну подумайте сами, женщины!

Мы холодно ставим Веру Александровну в известность, что дневальной у нас так и останется Эдита, а пока она из-за голодовки освобождена от работы — будем сами убирать, все вместе и по очереди. Это — наш дом, и в нем будет чисто, как всегда. Мы и не собирались жить в грязи, так что ее санитарные тревоги излишни.

— А как же вы, в голодовке?

— А это уж наше дело.

— Ну, смотрите, женщины, если санитарное состояние зоны будет неудовлетворительное — я должна буду доложить. Мы проверим.

Это значит — завтра она придет придираться: тут паутина, там песок на крыльце, а вот тут, за тумбочкой, — пыль. Пятые сутки голодовки. Пани Ядвига стирает все казенные причиндалы. Она рвется сделать «все-все-все», лишь бы мы лежали и отдыхали. Но это уж чересчур — взвалить на нее всю возню. Татьяна Михайловна шурует крыльцо обрывком старого мешка. Галя вытирает пыль в столовой. Я мою пол в нашей спальне. Залезаю под кровати, за тумбочки. Когда начинаю задыхаться — то есть каждые три-четыре минуты делаю короткую передышку. Только не садиться, ни в коем случае не садиться! Чтобы потом не тратить сил на то, чтоб встать. Вынести в яму ведро грязной воды. Принести ведро чистой. Тикай-тикай, сердце, ты — самое молодое в нашей зоне, ничего с тобой не будет! Вот так, не спеша, с расстановкой уже и до порога добрались? Отлично.

Владимирова таскается за мной по пятам и монотонно угрожает «прикончить». Но, раз я поднимаю ведро воды, пожалуй — смогу дать отпор? Нет, лучше ограничиться угрозами. Входит Подуст. Владимирова кидается к ней.

— Начальница, я за себя не отвечаю. Я-таки сделаю из этих святош кучу трупов!

Подуст на это предпочитает промолчать. Возразить — так зачем же губить здоровую инициативу «осужденной, вставшей на путь исправления»? Одобрить идею — это уже все-таки слишком? Она, как-никак — офицер и должна следить за порядком. Нет уж, лучше устраниться — Владимирова и так в поощрениях не нуждается.

Мы этот весь визг всерьез не воспринимаем, но после клятвенного обещания «Птички» проломить мне голову молотком я замечаю, что пани Ядвига и Татьяна Михайловна стараются не оставлять меня одну. Уличаю их в этом, и мы смеемся. Это, пожалуй, перестраховка!

— Но она же психопатка! Сама не знает, что у нее в голове, — говорит пани Ядвига, но уже не может сдержать улыбку. Я рисую в ярких красках картинку, как Владимирова из-за угла кидается на меня с молотком и с боевым кличем, а пани Ядвига героически сбивает ее с ног метлой. Татьяна Михайловна добавляет колоритные детали, но тут мы изнемогаем от хохота и опускаемся на траву. Из цеха тарахтит машинка. Что это? Эдита шьет? Да, сшивает половую тряпку из единственного имеющегося материала — кроя для рукавиц. Старая совсем изорвалась, а новую — где взять? Галя пишет письмо мужу — завтра придут за почтой. Ее письму предстоит пройти двойную цензуру — мордовскую и пермскую, да еще промежуточную — кагебешную. Получит ли это письмо политзаключенный Василий Барац? Догадается ли, что его жена в голодовке? Галя в своем заявлении написала, правда, не «голодовка», а «пост» — по ее словам, пятидесятникам религия не позволяет голодовки, а только посты. Но это все равно значит — до приезда Наташи Галя будет, как и мы, на одной воде и молитве.

Какие мы тут разные собрались! Католичка, пятидесятница, православные, неверующая… Позже приедет еще и баптистка. Но мы будем относиться с уважением к вопросам совести друг друга. И Бог не оставит вниманием наш крохотный квадратик на мордовской земле.

Глава семнадцатая

— Руденко, Великанова, Ратушинская! В больницу! Мы должны вас изолировать как голодающих…

Это вваливаются офицеры с дежурнячками. Это значит, они решили нас троих насильственно кормить: заковывать руки в наручники, разжимать рот железом, кроша зубы, загонять в горло шланг и заливать два литра какого-то раствора. Процедура, здорово смахивающая на изнасилование — но таков «гуманный советский закон».

Мне про эту процедуру рассказывала Таня Осипова — ее так мордовали через день всю четырехмесячную голодовку. Спаси жизнь голодающего? Ерунда и с насильственным кормлением никто не выживает, если дело длится долго. Цель другая — растянуть мучения не на два месяца, а на год-полтора. Если выдержит — все равно умрет, если не выдержит — снимет голодовку, а значит — сдастся. Поэтому все организуется не так, чтоб сохранить силы, а так, чтоб мучительнее. В сжавшийся от голодовки желудок закачать сразу два литра — дикая боль. Мы вон на седьмой день с трудом выпиваем полкружки воды за раз. Улегшееся было чувство голода, едва что-то попадает внутрь, возобновляется с новой силой. «Пусть чувствует!» Потому и кормление два-три раза в неделю. Да еще после этого держат минут сорок в наручниках, не давая встать — чтоб не было рвоты. Голодающие мерзнут даже при нормальной температуре — так держать их в помещениях похолоднее! Откуда у заключенного теплое одеяло или шерстяная одежда? Пусть, пусть померзнут! Ну и так далее.

Теперь, значит, все это предстоит и нам. Тут уж ясно, что это карательная мера в чистом виде: за тринадцать суток голодовки никто не умирает и так. Конечно, у зэков меньше жизненной энергии, чем у обычных людей. Организм изможден, и переход от недоедания к голодовке — совсем не то, что от изобильной пищи к лечебному голоданию. Но все же это наша первая голодовка, мы еще не дошли до той последней точки, когда у тела нет естественных запасов даже на день. До этого, не вылезая из карцеров, я дойду только к зиме 85-го года, и тогда-то за те же тринадцать суток действительно успею добраться до смертной грани. Засуетятся врачи, забегают, считая пульс и уговаривая меня даться хоть на капельницы! Тогда я увижу их искренний испуг: помру, а им отвечать… Я к тому времени буду уже знаменитость, сама того не зная. Но они-то будут знать — вот и убоятся скандала. Насиловать, однако, не посмеют, предпочтут уступить. Будут они уже ученые и закаются насильственно кормить кого-то из нашей зоны!

Пока же они никаких для себя неприятных последствий от этой затеи не ждут. Запирают нас в маленькую палату в хирургическом отделении и до завтра оставляют в покое. Мы совещаемся, как быть? О том, чтобы снять голодовку, конечно, речь не идет. Отбиться от насильников — немыслимо, их целая орава, да еще с наручниками. Но спустить такое над собой издевательство?! Ну же, ну же — как отбить у них охоту, раз и навсегда? Будем мыслить логически. Чего они больше всего боятся? Огласки! Так будет им огласка — и не через месяц, когда до друзей на свободе дойдет информация, а в тот же день и час! Все очень просто: мы в центре «больнички», куда свозят женщин из трех лагерей. Да еще хозобслуга, живущая здесь постоянно. Больничка переполнена, здесь уйма народу. Да у них, помимо того, связи с мужской уголовной зоной — она тут же, через забор. Получается, если мы перед кормлением успеем прокричать, кого мордуют и за что — знать это будет не меньше тысячи человек. Многие из них освобождаются вот-вот, отбыли срок. Значит, повезут информацию на свободу. А если еще прокричать телефон, по которому сообщить, — найдутся такие, что и запомнят, и сообщат. Телефон же Игоря в КГБ и без того известен — никакого дополнительного риска. Только надо начать сразу, как «гуманисты» кинутся — и как можно громче! Имена зэкам запомнить нетрудно, потому что вся больничка знает нас поименно и в лицо. Только громче, и постараться все успеть, пока не заткнут горло шлангом. Что одна не докричит — другая дополнит. Татьяна Михайловна колеблется:

— Как это я буду кричать? Да я и кричать не умею, никогда не приходилось. И вообще, кричать под пыткой…

Я убеждаю:

— Да не под пыткой кричать, вы под этой пыткой разве только хрипеть сможете. А до нее, когда уже станет ясно, что они-таки сейчас это начнут! И не от боли же визжать, а — прокричать информацию! Ну, как уходящему поезду прокричали бы…

Раечка в дискуссии не участвует — ей совсем худо. В голодовке ей все время душно; в зоне, чтоб легче дышалось, она лежала снаружи на траве. Тут же мы закупорены наглухо, и кубических метров воздуха явно не хватает. Окно, разумеется, закрыто и зарешечено. Бить стекла? Только хуже — распихают врозь по маленьким боксикам, там и света нет, и дышать совсем уже нечем: они без окон. Начинаем хлопотать вокруг Раечки и к единому решению не приходим. Впрочем, против идеи самой по себе Татьяна Михайловна ничего не имеет, она только сомневается, что выйдет у нее крик. Это — чисто психологический барьер. Кричать интеллигентному человеку неестественно, значит, надо себя заставить. Но всегда ли удается заставить себя, если даже надо?