Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

• Название: Загадка старого клоуна
• Автор: Всеволод Нестайко
• Жанр: Детская проза

Введите сюда краткую аннотацию

---

У всех деды серьезные, солидные. Дед Терентий. Дед максим. Дед Роман Иосифович. А мой дед несолидный, несерьезный, прям как мальчишка. Дед Гриша. Как в детстве Гришей звали, так всю жизнь до самой старости и остался. Никто его, кажется, в жизни по отчеству Григорием Григорьевичем не называл никто. Гриша да Гриша. И он сам, наверно, удивился бы и обиделся даже, если бы кто-то его Григорием Григорьевичем назвал. Потому что Гриша у людей звучало не обидно, а нежно.

Все в селе очень любят моего деда. Каждый праздник, каждую свадьбу, проводы в армию, каждые крестины (То есть «праздник новорожденных», как учит секретарь нашего сельсовета) не обходятся без деда Гриши. Он всегда главный заводила, говорун, произноситель разных смешных тостов. А уж смеха от его шуток.

Правда, баба Галя иногда не выдерживает и дергает деда за полу:

— Да сядь уже, ирод, помолчи немного, дай людям слово сказать, никто из-за тебя рта раскрыть не может. На вот закуси хоть, а то только бульк и бульк… — и пирожком дедов рот заткнет. Но пройдет минута-другая, прожует дед пирожок и снова за свое. Может дед Гриша над кем-то посмеется, но всё больше над собой смеется, разные юмористические истории про себя выдумывает, лишь бы смешно было.

То о том, как бегал с волком наперегонки.

То о том, как зимой ненароком под лед провалился, проплыл под ним и в полынью, где наш тогдашний завклубом рыбу ловил, голову высунул и сказал: «Здравствуйте, Александр Степанович!» Тот так и оцепенел, и потерял сознание.

Что только не рассказывал про себя дед Гриша!

И хотя баба Галя всегда бурчала при этом: «Вот старый клоун! Опять начал сочинять, ну!» — но глаза у неё смеялись, искрились радостью и не могли они скрыть нежности.

Характером я пошел в деда.

Папа у меня серьезный, рассудительный. А я шалопут.

Весь в деда! — будто с осуждением говорит бабушка Галя, но глаза у неё при этом тоже улыбаются.

Не дрейфь, — подмигивает мне дед Гриша. — Такой, брат, характер, как у нас с тобой, не подряд, а через поколение появляются. Иначе не было бы порядка.

Но, если только порядок соблюдать, то было бы очень нудно жить. Веселее всего бывает только тогда, когда нет порядка.

В каждом классе есть баламут, который нарушает порядок, который крутится на уроках, будто ему иголки в штаны насыпали, подскакивает, подает учительнице реплики, строит рожи и вообще выкаблучивается, как только может. Лишь бы только смеялись. Лишь бы развеселить окружающих.

В нашем классе таким баламутом был я.

И вот…

Глава 2 Шестой «б». И зачем мы переехали в этот Киев?!

Мы прибыли в Киев утром. Мы ехали из-за Днепра, мимо Березняков, мимо Выдубицкого монастыря.

И после Дарницкого переплетения реек, после белых многооконных березняковских новостроек вдруг выступила нам навстречу величественная серебристая фигура Родины-матери (знаменитый киевский мемориал) и золотисто засеяли на крутых кучеряво-зеленых обрывах купола-луковки Печорской лавры. А за ними тонули в утренней дымке и гостиница «Киев», и Владимирская горка, и здание ЦК комсомола, и игрушечно хрупкая Андреевская церковь…

Что-то будто толкнуло меня в грудь — я впервые почувствовал, что я в Киеве.

Папа встречал нас с цветами на перроне, возбужденно-суетливый и какой-то непривычный. Что в нем уже было неуловимо городское, чего не было ни у мамы, ни у деда, который приехал вместе с с нами помогать обустраиваться, ни, конечно, у меня.

Я это сразу почувствовал.

Квартира была пустая и гулкая. В одной комнате у стен стояли три одинаковых алюминиевых раскладушки и мигал бельмоватым глазом телевизор. В другой ничего не стояло, только в углу были навалены в беспорядке разные ящики, мешки, свертки — наши вещи, три дня назад привезенные колхозной машиной.

Лишь кухня была обставлена. Новенький стол, табуретки, шкафы и холодильник сияли, как в магазине.

— Вот! Молодец, сынок! — похлопал дед Гриша папу по плечу, зайдя на кухню. — Сразу видно хозяйственного человека. Знаешь, с чего начинать нужно. Чтобы было где сесть и борща съесть.

Я сразу же выскочил на балкон. Во всей квартире больше всего мне понравились ванна и балкон. Балкон был большой, длинный, с двумя дверями — одна из комнаты, другая из кухни — хоть в футбол на нем играй.

Наш дом стоял на бульваре Дружбы народов возле Печерского моста, квартира на двенадцатом этаже, и с балкона видно был о далеко-далеко, аж за Днепр, за белые новые массивы, за покрытые синим маревом заводы, за синие лесные дали…

Казалось, если еще чуть-чуть подняться на цыпочках, вытянуть шею, подпрыгнуть — и увидишь за горизонтом родное село. И мальчишек-одноклассников увидишь, и дружков своих Васю и Андрейку, и учительницу Марию Степановну, и завуча Владимира Свиридовича, и рыжую Гафийку[1] Остапчук из седьмого класса…

Я и не думал, что меня так будут провожать. Пришел весь наш класс, и Мария Степановна, и папин друг завуч Владимир Свиридович. Принесли цветы. И говорили разные хорошие слова. А Мария Степановна обняла меня, прижала:

— Ты уж пиши, Степочка, не забывай нас. Хоть и много ты мне крови попил, но я все же тебя, шалопая, люблю.

И я, глупый, не выдержал и заплакал. Вася с Андрейкой отвернулись и тоже зашмыгали носами.

А когда мы садились в машину, чтобы ехать на станцию, я все оглядывался. Мне очень хотелось хоть на миг увидеть эту рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса, что жила через четыре дома от нас. И только когда мы уже отъезжали, я всё таки увидел её. Она вышла из-за погреба, и приложив ладонь к глазам, смотрела нам вслед. Рыжие её волосы аж горели на солнце и освещали все их подворье, всю улицу, весь мир.

Я подскочил и замахал ей рукой, едва не перевалившись через борт машины. Она подняла руку и помахала мне тоже. Сердце мое аж зашлось от радости. До самого поезда я был счастлив.

И теперь, глядя с балкона, я будто видел там, за горизонтом, рыжую Гафийку, которая стояла у погреба и махала мне рукою. И сердце мое сжималось.

В новую школу ходил записывать меня папа. Я, естественно, ходил вместе с ним.

Чем то это школа напоминала мне квартиру. Тоже пустая, тоже гулкая и так же пахнет известью, мелом, олифою. И шпингалеты на окнах так же не закрывались, и оконные стекла заляпаны краской. В коридоре стояли козлы. Наверно, только что закончился ремонт.

Вот это безлюдная гулкая пустота, эта пахнущая после ремонта сырость были неприветливы и сразу нагнали на меня тоску.

И тоска эта была предвестником невеселых моих дней в новой школе.

Кто когда-нибудь хоть раз был новичком в классе, тот прекрасно знает какое же это противное, тягостное чувство, когда пронизывающее трепетное беспокойство охватывает тебя с первой же минуты под любопытными, насмешливо-выжидательными взглядами, что встречают тебя всюду, куда не посмотришь, куда не сунешься.

Где ты, характер мой веселый?

Зачем покинул меня, сбежав холодными мурашками куда-то в пятки? Что же я буду делать без тебя? Один среди всех их? Подожди! Не убегай! Не оставляй меня!

Да разве удержишь?

Смех и юмор, веселое настроение — это очень тонкая, деликатная штука. Мгновение — и нет уже. И как не старайся ты — не вымучишь из себя смеха, когда у тебя его нет.

Недаром говорил мод дед: «Хоть плачь и не утирайся, а тоске не сдавайся. Тоска — лихая подруга. Кидай беду на землю и не печалься. С печалью поля не перейдешь, горя не одолеешь. Не давай печали ездить на себе».

— Эх-хе-хе!.. Легко сказать — не давай, а когда…

Когда я только впервые переступил порог этого злополучного шестого «б» класса, какое недоброе предчувствие охватило меня.

— О! Новичок! — звонко выкрикнул с задней парты черноволосый мальчишка в джинсовой курточке.

— Новичок! Новичок! — почти одновременно подхватили два невысоких круглолицых мальчика, сидящие за первой партой.

— Ба-бах! — будто что-то взорвалось. Все повскакивали со своих мест и в миг окружили меня со всех сторон.

— Откуда, пан, будете? — насмешливо-уважительно спросил черноволосый.

— Из села Безделушки, отсюда далековато, идти прямо, где большая яма, потом из-за угла вприсядку через дорогу, потом немного проползти на пузе по тому лугу, где Макар телят пасет, вот и все! — бодро отбарабанил я заранее придуманное.

— Смотри! Языкастый какой. А? — обернулся черноволосый к мордатенькому, румяному как яблоко, мальчишке.

— Языкастый, нахал! — кивнул тот.

— Тихого пса и муха кусает! — лихо ответил я.

— Ну, у дурного пса все мухи в голове, — усмехнулся черноволосый, и все покатились со смеху.

Я смутился.

Смех бывает разный. Одно дело, когда смеются от твоих шуток, острот, и совсем другое, когда смеются над тобой… Первый смех — это радость, я его страшно любил, ради него был готов на все.

Другого смеха я всегда боялся.

Я стоял, опустив голову. Щеки мои пылали. А они смеялись, а они смеялись.

Выручил меня звонок. Все бросились на места. Зашла учительница. Высокая, стройная, красивая. Не учительница — королева.