Владимир Корнев - Датский король

• Название: Датский король
• Автор: Владимир Корнев
• Издательство: Амфора
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94278-823-5

Новый роман петербургского прозаика Владимира Корнева, знакомого читателю по мистическому триллеру «Модерн». Действие разворачивается накануне Первой мировой войны. Главные герои — знаменитая балерина и начинающий художник — проходят через ряд ужасных, роковых испытаний в своем противостоянии силам мирового зла.

В водовороте страстей и полуфантастических событий накануне Первой мировой войны и кровавой российской смуты переплетаются судьбы прима-балерины Российского Императорского балета и начинающего художника. История легендарного чернокнижника доктора Фауста, продавшего душу дьяволу, вновь обретает плоть и кровь в искушении чистых искусств: живописи, балета и поэзии, доводя человека до предельной точки творческого развития и… убивая.

Где-то в пространстве между готическими витражами библиотек Веймара, театральными подмостками Парижа и старыми церквями Петербурга лежат разгадки тайны Священного Копья Демонов и таинства превращения вдохновенной женственности белого лебедя в холодную загадочность черного…

«Датский король» — блестящий мистический роман петербургского писателя Владимира Корнева, захватывающий читателя с первых страниц и приоткрывающий занавес сцены, на которой истинная любовь противостоит искушениям темных сил и возвышается над демонической моралью.

---

Ксения инстинктивно вскочила, гордо выпрямилась:

— Не понимаю, при чем тут мода?! Неуместная, неприличная шутка! Я обратилась к вам как к мастеру за компетентным советом — у меня нет знакомых реставраторов, и мне не до шуток!

Дольской опять убедился, что с Ксенией Светозаровой не поспоришь, да и спорил он только для «куража».

— К чему сердиться, голубушка! Разве я отказываюсь? Наоборот: меня так тронуло ваше доверие! Теперь я готов отреставрировать картину самолично, если, конечно, вы и это мне доверите. Не обещаю, что управлюсь быстро, но ручаюсь, что исполню все с особой тщательностью, как любую вашу просьбу.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Княжеский дар

I

За последнее время Арсений, не помышлявший никогда об иконописании, перекопал массу специальной литературы, изучил лицевые подлинники и прочие собрания изографических канонов. Он обошел множество храмов и часовен, вникая в тонкости изображения Николая Чудотворца, и у него уже сложилось довольно ясное представление о будущем образе (еще бы — сколько святых ликов глядели на него за это время!), но когда светский художник обратился к духовным основам священного письма, тут же убедился, насколько сложнее и глубже, чем казалось поначалу, предстоящее ему дело, какой верой должен обладать простой «богомаз», пишущий по прорисям, не говоря уже о полном удалении от мира и строгой аскезе иконописца-монаха. Арсений не чувствовал себя созревшим для столь «умного» дела: не будучи готовым к «творческому постригу», он в то же время не хотел писать образ в академическом, обмирщенном духе, коих были полны главные соборы столицы Империи. Чудо повергло художника Десницына в тревожные раздумья: «Какая разница, что там за икону вообразил себе Вячеслав, а тем более этот самодур Евграф Силыч, которому, наверное, и котел уже в преисподней приготовлен, — мне-то зачем по своей воле в ту же смолу лезть? Звонцов тоже хорош. Ладно портрет, так я еще икону должен за него писать! Ни опыта, ни покоя в душе… Безумцы, какие безумцы… Только ради этой женщины, ради нее одной!» И он, установив на мольберт очередной холст, забыв обо всем прочем, увлекся изображением прекрасной «модели». Ксения как живая стояла перед мысленным взором Арсения. Лишь изредка приходилось поглядывать на рисунок, чтобы случайно не изменить позу и не упустить что-то из антуража.

Арсения поначалу раздражала однообразная работа над портретом, со временем же он стал находить изысканное удовольствие в том, что на каждом следующем холсте проявляется та или иная едва уловимая черта прекрасной дамы, виденной им всего один раз. У него уже возникло ощущение каждодневного ее присутствия в мастерской. Писал он теперь подсознанием, интуицией: кисть словно бы сама накладывала свежие, новые мазки, и в этой игре света и тени, составляющей почти зеркальную реальность, вот-вот должно было выкристаллизоваться совершенство. Когда Вячеслав принес картину для реставрации и «иконную» доску, извинялся, что у самодура-толстосума одна причуда за другой, «а теперь вот еще и сама эта сентиментальная прима навязала какую-то дилетантскую мазню, будто в ней вообще может быть что-нибудь путное, хоть сколько-нибудь ценное», и не его, дворянина Звонцова, вина, что придется заниматься одновременно портретом, иконой и еще этой «грязной» дерюгой. Арсений улыбнулся улыбкой стоика:

— Значит, так нужно, а там посмотрим… Случайности не существует, Звонцов. — Говоря так, Сеня, примериваясь, уже разглядывал специально заготовленную доску, на которой ему предстояло написать образ Святителя и Чудотворца.

Вячеслав Меркурьевич решил, что друг его совсем спятил — никогда раньше он не замечал в Десницыне смирения на грани тупости. Да и суждение о «случайности» показалось скульптору каким-то странным, но в творческий процесс он не решился вмешиваться.

Передав Звонцову результат очередного «сеанса», Арсений решил отвлечься, отдохнуть. Лучший отдых, как известно, смена работы. Он приготовил растворитель, острый скальпель и, разбираемый любопытством, принялся осторожно снимать толстый слой краски, скрывавшей изображение. Как ни старался художник, краска давала трещины. Естественно, самые крупные и грубые появились как раз там, где темнели клеевые полосы: на алом фоне зажелтел отчетливый крест, теперь уже будто бы резное Распятие. Арсению стало не по себе: «Устал… К чему вся эта мистика? Нет, определенно что-то надо делать с нервами, да только что тут сделаешь, когда работы невпроворот…» Хотелось воздуха, свежего ветра: он открыл настежь окно и рванул глухой ворот косоворотки так, что пуговицы посыпались на пол. Порыв ветра сорвал тряпку, которой была закрыта наконец «обретенная» иконная доска, пока что не тронутая Арсением Он спешно закрыл ее: «Это потом, потом… Богу Богово, кесарю кесарево! А сейчас на улицу, куда угодно: может, успокоюсь».

Арсений вышел по Малому проспекту на набережную и, подставляя лицо приморскому бризу, не обращая внимания на редких прохожих, направился от Тучкова моста к Биржевому, замедлил шаг на Стрелке, любуясь величавой панорамой Дворцовой и широким невским разливом, а после проследовал мимо академических учреждений, с угасающей ностальгией проводил взглядом Академию художеств и застывших перед ней сфинксов, надменными стражами вечности взирающих на щедро позлащенный купол «Исаака-вели-кана»[158], и свернул в глубину острова перед Морским кадетским корпусом уже в виду кружевных крестов Киево-Печерского подворья[159]. Не доходя Малого, художник зашел в подворотню и вернулся проходными дворами на 9-ю линию, как раз к своему дому, описав, таким образом, довольно приличный круг. Дома Арсений, однако, опять почувствовал непреодолимое любопытство и опять подступился к старой картине. С осторожностью хирурга он поддел скальпелем посторонний красочный слой справа. Достаточно было легкого прикосновения, чтобы засохшая корка отпала, обнажив четкую подпись: монограмму «КД» на золотом гербе. Именно так и значилось на холсте: «КД»! Тогда, сняв несколько наносных слоев краски, он узнал… часть своей работы, написанной в Баварии, — полузабытый пейзаж средневекового городка Роттенбурга. Ошалевший художник бросился в кухню, открыл до отказа водопроводный кран и подставил голову под мощную ледяную струю. Он не мог взять в толк: как картина, являвшаяся ему еще в сказочных детских сновидениях, только спустя многие годы воплотившаяся в реальность, оказалась у балерины?

II

Арсений не помнил, сколько дней провалялся в постели то в кошмарном сне, то в полусонном состоянии, когда от перенапряжения нервов и смертельной усталости ему не хотелось шевельнуть ни рукой, ни ногой. Снилось, будто он пишет икону Николая Угодника как автопортрет, добавляя детали, которых в его внешности недостает для канонического образа, будто бы он убежден, что Ксения сразу узнает в святом лике его черты и догадается о масонской авантюре — такая вот наивная и отчаянная попытка предостеречь балерину, оградить от нависшей над ней беды. Сон этот все время повторялся, и — что было самым тягостным — художник никак не мог закончить работу. Иногда расслабленного Сеню умудрялся кормить старший брат, но это были эпизоды, потому что он, по обыкновению, пребывал в тяжелом запое и большее время вообще неизвестно где пропадал.

Когда кризис прошел, Арсений пришел в себя и ужаснулся: «Сколько же времени я провалялся в постели? А вся работа стоит!» Поднявшись, он принялся осматривать мастерскую. Больше всего он боялся, не исчезла ли заветная доска, а та, похоже, действительно куда-то запропастилась. Он смотрел во все углы, даже под стол залез и под диваном пошарил: старой, неприметной доски нигде не было! Пошатываясь, Арсений подошел к мольберту и тут увидел то, что искал, но увиденное превзошло все его ожидания: перед ним красовался готовый, еще не просохший от лака образ Архиепископа Мир Ликийских Николая, исполненный по древнему канону, но лик… Сначала Арсений решил, что не окончательно проснулся и грезит в дреме, но тут заметил остолбеневшего Ивана, чей взгляд тоже был прикован к иконе. На пораженных братьев бесстрастно взирал… сам Арсений Десницын. В обрамлении седых волос и окладистой бороды, в окружении золотистого нимба Святителя художник увидел свое собственное лицо!!! «Выходит, это был никакой не сон: я действительно написал в бреду „автопортрет“. Ужас какой! Так ведь и знал — добра от этих звонцовских прожектов не жди! Да еще „благодетель“ его, будь он неладен… Но как так могло получиться? Я ведь попросил благословение — у самого настоятеля Благовещенского храма — на написание образа!» Арсений честно признался себе: в заказной иконе отразились его дерзостные, тщательно скрываемые, мысли и желания. Мучительный соблазн изобразить себя вместо Божьего угодника возник в кошмарном сне.