Эжен Савицкая - Мертвые хорошо пахнут

• Название: Мертвые хорошо пахнут
• Автор: Эжен Савицкая
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-367-01490-7

Эжен Савицкая (р. 1955) — известный бельгийский писатель, автор причудливой прозы, в сюрреалистических образах которой не ведающая добра и зла энергия детства сливается с пронизывающими живую и неживую природу токами ищущих свой объект желаний, а заурядные детали повседневного быта складываются в странный, бесконечно мутирующий мир.

В сборник включены избранные произведения писателя.

Все тексты печатаются с учетом особенностей авторской пунктуации

---

Итак, мы обнаружили, что находимся на борту не «Титаника», a Narrenschiff'a. Ну что ж, научимся на нем жить.

Безумие появляется и в названии последнего на настоящий момент романа писателя «Слишком вежливый дурак» (сиречь безумец). Этот как бы юбилейный текст, отмечающий пятидесятилетие писателя, естественно оказывается слегка шутовским подведением итогов, взаимным высвечиванием жизни и памяти. Каковой предоставляется более прямое, чем где-либо ранее, поле высказывания: Память, говори. И память говорит, пусть и не совсем так, как у другого нерусского русского: по-дурацки пританцовывая, с элегической грустью фиглярничая.

Биографичен целый ряд произведений Савицкая: уже «Лгать» писался про мать, про нее же, как могло бы показаться из названия, и «Исчезновение матери»; первые годы жизни каждого из его детей вызвали непосредственный лирический отклик в повестях «Марен, мое сердце» и «Изысканная Луиза». Про себя и великую роль малого в своей повседневной жизни пишет писатель и в по-своему программном «бытовом» «В жизни» (в этом названии скрыт изящный, крайне симптоматичный для нашего автора каламбур: в жизни, en vie, фактически совпадает с envie, желанием). Непростое чужбинное, изгнанническое детство писателя, его инородность в как бы не родном (он в полной мере научился ему только в школе) французском языке, сложные отношения с матерью, ее душевная болезнь — все это отражается и в прочих его текстах.

Неистовствовавший у раннего Савицкая мир желаний, мир насилия и смешивающих животное и ангельское перверсий постепенно успокаивается, умеряется; андрогинный подросток, шалун и способный на любое преступание сумасброд, остепеняется, уже не чудит, становится ностальгирующим и чуть сентиментальным дураком (а дурак, как поясняет автор, понимается здесь в первую очередь как средневековый шут и фигляр) — сначала, в одном из предшествующих романов, дураком «цивильным», а потом и вовсе слишком вежливым. Вежливым, да не слишком: название этого романа каламбурно, и на слух его можно понять, к примеру, как «Спустил в постель»…

Этаким экбаллиумом оказывается в конечном счете и сам текст, разлетающийся множеством центробежных семечек. Вообще романы Савицкая — и по отдельности, и все вместе — отнюдь не пазл, отдельные фрагменты не собрать здесь в цельную картину, мир разорван в самой своей сути, в каждой корпускуле (речь, повторюсь, не о смерти, а о растерзанности Бога) и поэтому в своем многообразии един. Любой текст Савицкая и есть памятник, мемориал этого единства, памятник величия малого и преходящести великого.

«Пся крев» читается сейчас как предварительная версия «Дурака», не ностальгически-юбилейная (во всех смыслах этого слова), а выхваченная с пылу с жару, полевая, тревожная сводка. Здесь в разрезе и развитии представлен наболевший семейный расклад: отец, мать, два брата, которые не то исчезли, не то умерли; подросток, желающий быть достойным отца, на фоне нетронутой природы. Болезнь отца и мнительная, со странностями мать-сиделка. Рассказ о путешествии — или двух? — не в Индию духа, а в и вовсе фантастическую Мексику тела; обрывочный, размытый, перебиваемый размышлениями о, скажем, телесной недостаточности. Путешествие без спутников: родители не хотят, не просто тысячеликая, а тысячекожая суженая и вовсе слишком независима, трагически недоступна. Он в осаде: болезнь отца, нереализуемые желания, пребывание в больнице, навеянные матерью тревоги и фрустрации. И в конце остается в родном доме и даже воняет совсем как отец (рифма с финалом «Мертвых»). Свое расстройство и выплескивающееся на себя же разочарование автор выражает, надо думать, и вынесенным в название непонятным французскому читателю самопоношением[37] (хотя в нем присутствует и отсылка к невозвратимо счастливому детству).

Раз за разом бесконечное разнообразие разбросанных по пространству-времени вещей инициирует их собирание (в смысле первобытного, изначального человека, отнюдь не сборку) из деталей, из их проекций на органы чувств: существование предмета в здешней вселенной определяется возможностью его попробовать: не столько на глаз, сколько на запах, на ощупь, на вкус — на зуб, на член: на язык. И вещей этих, вещей, так сказать, обнаженных, пребывающих в изначальном, первозданном состоянии, куда больше, чем кажется на первый взгляд: цитата из другого интервью: «Из-за того, что у нас дома звучало несколько языков (родители говорили дома по-польски и по-русски), у меня возникало ощущение, что в мире больше предметов: каждый предмет мог быть назван на трех разных языках».

И три языковых измерения мира (на ум приходят три мужа матери Алеши), которые обеспечивают ему особую объемность, становятся основанием некоего кубизма, лишенного, правда, всякой геометрии… а вместе с ней и плоскостности.

Когда в «Слишком вежливом дураке» говорится: «Вот гипорхема, радостная песнь юношей и девушек, празднуется бракосочетание с землей. В каком цирке оно разыграется? Какими окажутся женщины? Какими мужчины? Одни будут вести хоровод, другие выкидывать коленца», это почти синопсис дурашливой и фольклорно-ритуальной, глубоко языческой «Невероятной свадьбы». Здесь на небывалую и безмерную сцену наш, прямо скажем, рафинированный автор выплескивает вполне бахтинско-раблезианский карнавал (ранее уже поставивший «Мертвым» двух своих записных скоморохов, медведя и кабана[38]), разгул низовой народной культуры, телесного низа, задорного, ершистого пола. Коллективного пола, который вершит неуемные и не вполне потребные с точки зрения культуры делишки по своим плотским обычаям.

И, почти не дивя в ряду удивительных изъятий — исчезновения матери в «Лгать», отсутствия матери в «Исчезновении матери», мнимости Мексики в «Пся крев», — запропастились на гулянке куда-то сами Жених и Невеста — важна Игра, а не игроки.

И еще: если «Безумие» гармоническим многоголосием и соотнесенностью с вечностью напоминало духовную кантату Баха, то здесь со свойственной им навязчивостью в голову приходят «Катулли кармина» Орфа и «Свадебка» Стравинского — или, смутным воспоминанием, «А мы просо сеяли, сеяли…», пусть и назойливость их ритмов тут заменяют мелодические фиоритуры солистов и ансамблей под бурдонный аккомпанемент ставящих «извечные», «философические» вопросы природных сил — самых, надо сказать, малых в сем мире: мух, пчел, шмелей, листьев…

От Баха до Бахтина, от Босха до Савицкая, от ангела до обезьяны — мир един и дробен, велик и мал, могуч и ничтожен, бесконечно изменчив; он — доска для игры под названием жизнь, клетками на которой — детство, смерть, путешествие, игра; кубиком, чей произвол не устранить, — бесконечно переходящее желание. Для игры между тем же и иным: Смерть пришла, и предложил ей воин поиграть в изломанные кости.

В. Лапицкий

Примечания

1

Французский сладкий пирог с фруктами или ягодами. (Здесь и далее — примеч. пер.)

2

Средневековый головной убор, чаще всего в виде высокого конуса; был распространен в Бургундии и часто встречается на картинах нидерландских художников от Ван дер Вейдена до Мемлинга.

3

Французский художник-миниатюрист второй половины XV века; коломб по-французски означает голубь. В станковой живописи (в частности, на дереве) историками искусства не замечен.

4

Спиралевидная металлическая труба, исполнявшая роль горна в римской армии.

5

Ламберт Суавиус — фламандский художник и гравер XVI века.

6

В старой Фландрии — разносчицы-коробейницы, использующие специальные заплечные корзины в виде перевернутого конуса без дна, так называемые боты.

7

Сорт вишни.

8

«Провал, или Труды Ганса Вебера Эвориана» — пьеса, написанная Савицкая несколькими годами ранее.

9

Класс гоночных швертботов.

10

Имеется в виду до сих пор сохранившееся в Валлонии поверье, соединяющее в себе языческие и христианские суеверия; согласно ему от зубной боли и кожных заболеваний помогает нехитрый ритуал с вбиванием в специальное дерево-святыню (их сохранилось считанное число) гвоздя (чаще всего с нацепленным на него вотивным лоскутом).

11

Футон — расстилаемый на полу матрас (япон.).

12

Отчасти с запозданием, отчасти забегая вперед: превращенная при переводе в журавля цапля (le héron, по-французски мужского рода) является героем (le héros: эти два слова — почти полные омонимы, ибо n и s на конце французских слов не читаются) классической басни Лафонтена; в ней цапля, не соблаговолив, в надежде на лучшее, раскрыть клюв ради карпа, а затем, последовательно, щуки, линя и пескаря, вынуждена в конце концов радоваться подвернувшемуся слизняку.