Михаил Киссель - Джамбаттиста Вико

• Название: Джамбаттиста Вико
• Автор: Михаил Киссель
• Издательство: Издательство «Мысль»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Книга посвящена жизни и творчеству итальянского мыслителя Джамбаттисты Вико (1668–1744), одного из самых глубоких и оригинальных представителей философии истории Нового времени. Его идеи об объективном характере законов общественного развития, о значении деятельности людей в осуществлении исторического процесса и др. намного опередили свое время и оказали большое влияние на последующих мыслителей. Книга рассчитана на широкий круг читателей.

---

Жажда сохранить свои приобретения (таково вообще «свойство сильных», замечает Вико) и жажда освободиться от угнетения — вот истинные стимулы прославленных в веках республиканских добродетелей древнего Рима. Государство процветает тогда, когда людское «себялюбие» существует еще на дорефлексивном уровне, т. е. не осознается индивидуалистически и общее рассматривает как свое. Иными словами, это то самое время, когда личный интерес еще как следует не пробудился, еще не привел к «распылению» индивидуумов. Если это уже произошло (что неизбежно в условиях «народной свободы»), то единственным средством сохранения социальных связей становится внешняя сила монарха, охраняющего покой и благоденствие (по крайней мере декларативно) граждан. Внутренняя непрочность монархии как раз в том, что она базируется на развитом личном интересе, который может удержать в необходимых границах только грубая сила или угроза ее применения. Поддержка монархии основана не на позитивном чувстве привязанности, а на эгоизме духовно обособленного индивидуума. Не признавая ничего священного и, следовательно, не ведая никаких ограничений, рефлексивное себялюбие готово в любой момент разорвать социальные узы, если только признает это для себя целесообразным. В этой ситуации отчуждение власти от общества и ее сосредоточение в централизованной государственной машине становится прямо-таки благом, так как эгоистический индивидуум не преминет злоупотребить этой властью в своих интересах, как только получит такую возможность. Такая возможность, отнятая у «частных лиц», всегда в распоряжении чиновников и «первого» из них — самого монарха (политическая демагогия этого периода носится с идеей монарха как «первого слуги» государства).

В конечном счете монархия разрушается сверху, и прежде всего благодаря тому, что сам монарх показывает пример пренебрежения законом, на страже которого он должен стоять. Тогда при всеобщей испорченности людей спасение может прийти только извне — от народа-завоевателя, который еще не вступил в стадию разложения. Следовательно, отнюдь не моральное сознание и его прогресс дают руководящую нить в лабиринте истории. Движение истории обнаруживает определенное соответствие между характером социального устройства и уровнем развития человека, так что «в мире всегда правят те, кто лучше по природе» (там же, 469). В этом и состоит «провиденциальный» элемент исторического процесса. И здесь уже приходится говорить о победе субъективно-телеологического образа мышления у Вико над зачатками объективного историко-социологического подхода. Это подводит нас к вопросу о соотношении различных методов мышления, которыми пользуется Вико в развертывании своей концепции.

Глава IX ЛОГИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА «НОВОЙ НАУКИ»

итатель сам уже может сделать вывод, что эта структура неоднородна. Главный труд жизни Вико представляет собой симбиоз различных стилей мышления. Часто говорят и пишут, что Вико — основоположник философии истории Нового времени. Это, конечно, верно, однако данная характеристика требует уточнения. «Новая наука» есть философия истории, во-первых, потому, что в ней дается ответ на вопрос о смысле истории для человека, о том, какова должна быть общая оценка результатов исторического процесса с точки зрения осуществления в ней человеческих целей и ценностей. Логика такого подхода к истории целиком телеологическая и аксиологическая — «ценностная». Вико отвечает на этот вопрос с точки зрения провиденциализма: цели человека в истории никогда не осуществляются буквально, но общий порядок событий вполне рационален, т. е. целесообразен, то, что должно быть, непременно случается, суд истории справедлив. Справедлива и естественна жестокая власть аристократии, не признающей простой народ за людей: иначе не могло быть образовано государство. Справедливо и естественно постепенное установление гражданского равенства по мере развития человеческой природы, приходящей к адекватному самосознанию. Справедливо и естественно исчезновение деградировавших под влиянием «варварства рефлексии» человекообразных созданий под пятой чужеземных пришельцев, у которых есть силы начать историю сначала. Одним словом, Вико вместе с Гегелем мог бы сказать: примирение с действительностью, с ходом исторического процесса — вот высшая точка зрения философии. Все в мире правильно, все происходит, как тому и следует быть, бессмысленна попытка сознательного исторического творчества, потому что, когда приходит осознание, все уже в принципе и без того сделано. Философское сознание приходит в мир, когда кончается «виток спирали», а возрождение человечества осуществляется новой исторической силой, для которой философия еще ничего не значит, ибо «дети рода человеческого» разуму не внемлют, они во власти диких страстей и фантастических представлений.

В этом пункте со всей очевидностью выступает коренное отличие понимания истории Вико от марксистского. Читатель, конечно, удивлен: зачем ломиться в открытую дверь, это и так ясно из всего предшествующего изложения. Но дело в том, что попытки сближения Маркса с Вико предпринимаются снова и снова. В 1976 г. на международной конференции в Нью-Йорке, посвященной 250-летию первого издания «Новой науки», в ряде докладов с позиций так называемой «критической теории» Хоркхеймера, Маркузе и Адорно проводилась мысль о тождестве «поэтической экономики» (хозяйственного строя «героического времени») в понимании Вико и образа будущего коммунистического общества у Маркса (42, 841–842). Это сопоставление явным образом связано с лозунгом Маркузе «от науки к утопии, от Маркса к Фурье» и с мифологизацией социалистических чаяний, о которой нам приходилось уже писать (см. 13, 108–109).

Однако у Вико философия истории имеет еще и другой смысл, несравненно более интересный и глубокий. Философия истории, согласно Вико, есть теоретическое осмысление практики исторического исследования, обоснование предмета исторического познания и самой возможности познания исторического прошлого. В этом отношении Вико действительно не имеет соперников в истории домарксистской мысли, здесь он выше даже Гегеля, в учении которого, безусловно, были предпосылки для создания теории исторического познания, но они остались неразвернутыми, и только в восьмидесятых годах прошлого столетия В. Дильтей в атмосфере второго открытия философии Канта — широкого распространения неокантианства — основал так называемую «критическую философию истории» (см. 12). Если Кант задавался вопросом о том, как возможно «чистое естествознание» (математическая физика), то приверженцы «критической философии истории», следуя по его стопам, обращаются к анализу того, при каких условиях возможна история как наука, является ли история наукой вообще и если является, то каково ее отношение к естествознанию. Для решения этих задач Дильтей нашел готовый методологический инструментарий в гегелевской концепции тождества субъекта и объекта. Факт этого тождества, по Дильтею, обусловливает принципиальное отличие «наук о культуре» от естествознания.

Предмет естествознания — внешняя и чуждая человеку природа, в истории же предмет исследования и субъект исследования один и тот же, с той только разницей, что тот, кто изучает, — это современный человек, а тот, кого изучают, — человек другого, уже исчезнувшего мира. Этот ход мыслей по существу совпадает с тем, что мы уже читали у Вико: достоверность исторического познания гарантирована тем, что тот, кто творит историю, сам о ней и рассказывает. Однако из этой общей предпосылки, против которой при материалистическом ее истолковании не приходится возражать, Вико и Дильтей делают разные методологические выводы. Дильтей противопоставляет «понимание» как специфический метод изучения культуры «объяснению», в котором усматривает суть естественнонаучного подхода к материалу, каков бы он ни был (это могут быть и человеческие действия, и в таком случае попытка «объяснения» означает превращение природы в историю — ход мыслей, который полностью разделял и Кроче). «Понимание», по Дильтею, — это полное слияние мышления историка с внутренней, духовной жизнью своего «предмета». Но этим предметом в таком случае может быть только внутренний мир другого человека. Поэтому Дильтей настаивал на исключительной плодотворности «биографического» метода. «Понять» Юлия Цезаря — значит сделать его мир своим, на все смотреть его очами, забыть себя и перевоплотиться. Задача, достойная исторического романиста. Но Дильтей понимает опасность чрезмерного сближения исторической науки с искусством и обставляет свой тезис рядом оговорок. Историк перевоплощается в предмет своего исследования строго в рамках документальных свидетельств, не имея права на вымысел «внутренне возможного», но документально не подтвержденного. Легко заметить, что рекомендуемый Дильтеем метод страшно сужает предмет исторической науки. В области социально-экономической истории с таким методом вряд ли уйдешь далеко. Непонятно, как можно «вжиться» в систему экономических отношений раннего феодализма и написать их «биографию». То же самое относится к любому социальному институту. Как слиться с ними душою? Ведь у них, кажется, души нет? С другой стороны, даже если сопереживание прошлого и крайне желательно, и в принципе возможно, оно порой технически неосуществимо по причине полного несоответствия внутренней жизни субъекта исследования и его объекта. И Вико эту трудность, встающую на пути сопереживания, хорошо понимал, что явствует, в частности, из следующих слов его: «Теперь нам самой природой закрыт доступ в неукротимое воображение первых людей, сознание которых было совершенно лишено абстрактности… Поэтому… теперь с трудом можно понять (intender) и совершенно нельзя себе представить („вообразить“ — immaginar), как мыслили Первые люди, основавшие Языческую культуру» (7, 1, 134).