Жорис-Карл Гюисманс - На пути

• Название: На пути
• Автор: Жорис-Карл Гюисманс
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-94698-042-5

«Католичество остается осью западной истории… — писал Н. Бердяев. — Оно вынесло все испытания: и Возрождение, и Реформацию, и все еретические и сектантские движения, и все революции… Даже неверующие должны признать, что в этой исключительной силе католичества скрывается какая-то тайна, рационально необъяснимая». Приблизиться к этой тайне попытался французский писатель Ж. К. Гюисманс (1848–1907) во второй части своей знаменитой трилогии — романе «На пути» (1895). Книга, ставшая своеобразной эстетической апологией католицизма, относится к «религиозному» периоду в творчестве автора и является до известной степени произведением автобиографическим — впрочем, как и первая ее часть (роман «Без дна» — Энигма, 2006). В романе нашли отражение духовные искания писателя, разочаровавшегося в профанном оккультизме конца XIX в. и мучительно пытающегося обрести себя на стезе канонического католицизма. Однако и на этом, казалось бы, бесконечно далеком от прежнего, «сатанинского», пути воцерковления отчаявшийся герой убеждается, сколь глубока пропасть, разделяющая аскетическое, устремленное к небесам средневековое христианство и приспособившуюся к мирскому позитивизму и рационализму современную Римско-католическую Церковь с ее меркантильным, предавшим апостольские заветы клиром.

Художественная ткань романа весьма сложна: тут и экскурсы в историю монашеских орденов с их уставами и сложными иерархическими отношениями, и многочисленные скрытые и явные цитаты из трудов Отцов Церкви и средневековых хронистов, и размышления о католической литургике и религиозном символизме, и скрупулезный анализ церковной музыки, живописи и архитектуры. Представленная в романе широкая панорама христианской мистики и различных, часто противоречивых религиозных течений потребовала обстоятельной вступительной статьи и детальных комментариев, при составлении которых редакция решила не ограничиваться сухими лапидарными сведениями о тех или иных исторических лицах, а отдать предпочтение миниатюрным, подчас почти художественным агиографическим статьям. В приложении представлены фрагменты из работ св. Хуана де ла Крус, подчеркивающими мистический акцент романа.

«“На пути” — самая интересная книга Гюисманса… — отмечал Н. Бердяев. — Никто еще не проникал так в литургические красоты католичества, не истолковывал так готики. Одно это делает Гюисманса большим писателем».

---

Монах еще ненадолго задумался и продолжал:

— Святая Евхаристия… вам она совершенно по-особенному необходима, ибо вы будете несчастнее менее образованных, более простых людей. Вас будет мучить воображение. От него вы уже много согрешили, и в воздаяние оно заставит вас много страдать: станет полуоткрытой дверью вашей личности, через которую бес проникнет в вас и заполнит вас. Итак, неусыпно следите за этим и горячо молите Бога, чтобы пришел вам на помощь. Скажите, есть у вас четки?

— Нет, отче.

— Вы так это сказали, что, мне показалось, у вас какое-то отвращение к четкам.

— Признаюсь, этот механический способ читать молитвы меня несколько смущает; не знаю, право, но мне кажется, что уже через несколько секунд не смогу думать о том, что твержу; стану мямлить, запинаться, начну нести всякую чепуху…

— Вы видели отцов с детьми, — невозмутимо ответил приор. — Дети донимали их ласками, болтали невесть что, а отцам было в сладость их слушать! Отчего же вы думаете, что Господу, благому Отцу нашему, не нравится слушать детей Своих, даже если они сбиваются и бормочут глупости?

Он еще помолчал.

— В вашем признании я чувствую дьявольскую хитрость, ибо этот венец молитв дает великую благодать. Сама Пресвятая Дева Мария открыла этот образ молитвословия святым и объявила нам, что он Ей по сердцу; уже по одному этому мы должны любить его. И вы молитесь так ради Нее; Она много помогла вам с вашим обращением, просила Сына Своего спасти вас. И вспомните: Богу было угодно, чтобы все милости шли к нам через Нее. Святой Бернард прямо так и говорит: Totum nos habere voluit per Mariam.

И опять помолчал монах и сказал:

— Между прочим, все глупцы терпеть не могут четок, а это верный знак. Так что извольте как епитимью отчитывать в течение месяца каждый день по десятерице.

Снова молчание, потом он степенно заключил:

— Увы, все мы носим рану первородного греха — склонность ко злу; каждый ее холит, кто больше, кто меньше, у вас же, как только прошел ваш возраст невинности, она была всегда открыта, но довольно вам возненавидеть вашу язву, как Господь закроет ее. Итак, я ничего не скажу вам о вашем прошлом, ибо раскаяние ваше и твердое намерение впредь не грешить истерли его. Завтра вы получите залог примирения: причаститесь Святых Таин; после стольких лет Господь Бог наш встанет на путь вашей души и останется на нем. Примите же его с великим смирением и, с сего момента начиная, молитвенно приуготовляйтесь к таинственному свиданию, предуказанному Его благостью. Сотворите же теперь покаянную молитву, а я дам вам святое отпущение.

Монах поднял руки, и рукава белой ризы взлетели над ним, как два крыла. Воздев очи горе, он возгласил властные словеса, разрешающие узы, и три слова, произнесенные громче и медленнее прочих: Ego te absolve[97], — пали сверху на Дюрталя, затрепетавшего с головы до пят.

Он чуть не рухнул на землю, не в силах прийти в себя, понять себя: только чувствовал, причем чрезвычайно ясно, что Сам Христос здесь, возле него в этой комнате; и, не находя никаких слов благодарить Его, он заплакал, ошеломленный, согнувшись под широким крестным знамением, которым осенил его приор.

Он словно очнулся от сновидения в тот миг, когда приор сказал ему: «Радуйтесь, ваша жизнь мертва; она похоронена в обители и в обители возродится; это добрый знак; уповайте на Бога и идите с миром».

Святой отец продолжал, пожимая Дюрталю руку: «Нисколько не бойтесь потревожить меня, я всегда в вашем распоряжении, не только для исповеди, но и для бесед, для любых советов, которые могут вам быть полезны; договорились?»

Они вместе вышли из приемной; в коридоре монах поклонился Дюрталю и удалился. Дюрталь стоял, решая, куда пойти для медитации, в келью или в храм, и тут появился г-н Брюно.

Он подошел к Дюрталю и спросил:

— Ну что, хорошо вас прослабило?

Дюрталь удивленно посмотрел на него; тот засмеялся:

— А вы думаете, старый грешник вроде меня не может догадаться по тысячам мелких признаков, вот хоть по глазам вашим (теперь-то у вас глаза засветились!), что вы приехали сюда еще не совсем примиренный? Я встретил отца приора, он шел в клуатр, а теперь вижу — вы вышли из приемной; дальше уж совсем нетрудно понять, что сейчас вы прошли большую стирку!

— Но вы же не видели меня с приором, — возразил Дюрталь. — Когда вы сюда вошли, его уже здесь не было; может, у него были другие дела?

— Да нет: он был не в нарамнике, а в ризе с капюшоном, а это облачение он носит, только собираясь в храм или на исповедь; ну, а раз службы в эти часы нет, я точно сообразил, что он шел из приемной. А дальше я принял во внимание, что трапписты в этом помещении не исповедуются, так что встречаться с ним мог только один из нас двоих: вы или я.

— Вот теперь все понятно! — засмеялся и Дюрталь.

На этом месте к ним присоединился отец Этьен; Дюрталь попросил у него четки.

— У меня четок нет! — воскликнул монах.

— У меня найдутся лишние, — сказал господин Брюно, — с превеликим удовольствием подарю вам. Вы благословите, отец госпитальер?

Монах кивнул в знак дозволения.

— Ну так ежели вам угодно пойти со мной, — сказал на это г-н Брюно, — то я вам их тотчас же и отдам.

Они вместе поднялись по лестнице; Дюрталю стало известно, что г-н Брюно живет в помещении в конце коридора, неподалеку от него.

Келья была очень просто обставлена старой мещанской мебелью: кровать, бюро красного дерева, большой книжный шкаф, набитый аскетическими сочинениями, фаянсовая печка и пара кресел.

Мебель явно была собственностью живущего: на ту, что стояла в других помещениях монастыря, она нисколько не походила.

— Садитесь, прошу вас, — указал Дюрталю на кресло господин Брюно, и они стали беседовать.

Сперва речь зашла о таинстве исповеди, потом заговорили об отце Максимине; Дюрталь признался, что горделивый вид приора поначалу устрашил его.

Господин Брюно расхохотался.

— Да-да, — сказал он, — на тех, кто смотрит на него издалека, он часто производит такое впечатление, а когда познакомишься ближе, то и видишь: суров он только к себе самому, а к другим нет никого снисходительнее. Это настоящий, святой монах во всем смысле слова, и у него бывают великие озарения…

Дюрталь что-то сказал о других насельниках обители, удивился, что среди них есть много молодых; господин Брюно ответил на это:

— Неверно представлять себе, будто большинство траппистов успело пожить в миру. Так очень часто думают: якобы люди уходят в обитель после долгих скорбей, беспутной жизни, только это совсем не так; да и чтобы выдержать изнурительный монастырский режим, надо начинать смолоду и уж никак не приносить сюда тело, истасканное всяческими излишествами.

И еще не надо путать мизантропию с монашеским призванием: не ипохондрия, а зов Божий ведет в орден. Есть такая особая благодать, которая молодым, совсем не жившим людям посылает желание укрыться в безмолвии и претерпеть суровейшие лишения, и они счастливы так, как я и вам желаю; между тем их образ жизни намного суровее, чем вы себе представляете. Возьмем, скажем, рясофоров.

Вообразите, что они заняты самым тяжкими трудами, не имея даже того утешения, что отцы белоризцы: бывать на всех службах и петь там; вообразите, что даже их награда, причащение, и та им не часто дается.

И еще подумайте, что этим бедолагам никто никогда не скажет доброго слова, такого, что облегчит или подкрепит их. Они работают от зари дотемна, и никогда хозяин не поблагодарит их за усердие, не скажет хорошему работнику, что доволен им.

Еще примите в соображение, что летом, в страдную пору жатвы, мы нанимаем людей в соседних деревнях; те, когда поля раскалены солнцем, отдыхают, присаживаются в тень под скирдами, в одних рубахах, пьют, когда хочется, едят; а монах стоит в тяжелом облачении и смотрит на них и продолжает работу, не ест и не пьет. Видите, крепкая закалка нужна душе, чтобы вынести такую жизнь!

— Но, — заметил Дюрталь, — должны же быть какие-то разгрузочные дни, должен устав по временам ослабляться.

— Никогда; здесь даже нет, как бывает в других орденах, и тоже довольно суровых, вот хоть у кармелитов, одного часа отдыха, когда дозволено говорить и смеяться; у нас — вечное молчание.

— Даже когда все собираются в трапезной?

— За трапезой читают беседы Кассиана, Лествицу преподобного Иоанна, жития отцов-пустынножителей и другие душеполезные сочинения.

— А в воскресенье?

— В воскресенье они встают на час раньше; впрочем, для них это и впрямь хороший день, потому что они могут быть на всех службах и все время проводить в церкви.

— Но смирение, самоотречение, доведенные до такой степени, выше человеческих сил! — воскликнул Дюрталь. — И ведь чтобы они с утра до вечера могли заниматься тягчайшими полевыми работами, им нужна довольно солидная пища в достаточном количестве.