Давид Шраер-Петров - Ущелье геенны

• Название: Ущелье геенны
• Автор: Давид Шраер-Петров
• Жанр: Короткие истории

---

Арам и Лия были близнецами. Оба яркие, красивые, горячие, цыганистые. Как породистые арабские кони, готовые сорваться, услышав сигнал, и мчаться по беговому кругу под рев трибун до самой победы. Мы все были так увлечены театром, так заняты повседневными грошовыми заработками, так поглощены непрерывной упорной борьбой за получение выездных виз, что поначалу не заметили влюбленности Гомера и Лии друг в друга. Конечно, мы видели, что Гомер все чаще и чаще приходит на наши репетиции, вступает с Арамом в обсуждение пьесы, написанной режиссером на основе рассказов Бабеля, словом, день за днем все больше становится нашим коллегой. Он был щедрым малым, этот переводчик с греческого языка. То в морозный день притащит пакет, набитый горячими «с пылу, с жару» пирожками, купленными у метро, то в июльскую жару принесет охапку «эскимо» на палочке для всей труппы, то подарит каждой актрисе букетик ландышей. Но постепенно мы стали замечать, что Гомер и Лия все чаще застывают в каком-нибудь углу нашего «репетиционного зала» и говорят-говорят-говорят — о чем-то наверняка хорошем и романтическом, потому что бесперерывно улыбаются, иногда касаясь пальцами плеч, щек, рук друг друга. Это все всплывает в воспоминаниях теперь, когда история пришла к абсолютному концу. Так бывает очевиден исход грозы: потемнело, налилось, засверкало, отгремело, излилось, утихло… Или: потемнело, налилось, засверкала молния, дом сгорел от пожара. А тогда? Слишком тяжела была наша жизнь в отказе, чтобы присматриваться к чьим-то мимолетным увлечениям. Если кому-то что-нибудь даже и увиделось.

Наверняка они говорили о возвышенной любви. Но и о реальной жизни говорили.

— Лия, вы замечательно играли сегодня.

— А вчера?

— И вчера.

— А позавчера?

— Каждый день.

— Если каждый день играть одно и то же, надоест смотреть.

— Мне никогда не надоест.

— Что значит — никогда?

— Лия, вы любите Исава?

— Он мой муж и отец Сида.

— Я буду вашим мужем и отцом Сида.

— Это убьет Исава.

— А так погибаем мы оба.

— Что будет с Сидом?

— Я усыновлю его.

— Но для этого мне надо развестись с Исавом.

— Конечно! Лия, любимая! Ты разведешься. Мы поженимся, и я усыновлю Сида.

— Исав на это не согласится!

— На развод?

— И на развод, и на усыновление. К тому же придется забирать документы из ОВИРа. И мне, и Исаву. И переподавать на выезд с самого начала. Ты меня любишь, Гомер?

— Очень!

— Тогда все можно сделать. Я разведусь с Исавом. Мы поженимся. Нам пришлют новый вызов из Израиля. Мы подадим на выезд втроем: я, ты и Сид.

— Я люблю тебя, Лия.

— И я тебя, Гомер.

— Пускай Исав уезжает, а мы останемся здесь.

— Ты не хочешь ехать с нами?

— Я вообще не хочу уезжать. Я хочу жить в России, переводить с греческого на русский, любить тебя. Это все, что мне нужно, Лия.

Думаю, такие разговоры происходили у них нередко. Разговоры разговорами, а любовь любовью.

Пьеса по рассказам Бабеля была поставлена в сентябре восемьдесят второго. Кажется, так. Потому что потом наступили последние годы «отказного» нашего существования, еще более безнадежные. Да, пожалуй, наш театр помогал отказникам выжить. Пьесу мы играли на разных квартирах, кочуя по Москве со всем реквизитом. Знали об этом власти? Не сомневаюсь — знали. Почему же делали вид, что не замечают? Время было сложное: Афганистан, где бесславно увязли советские войска, хронические неурожаи, вынуждавшие просить Америку и Канаду поставлять в СССР зерно, какие-то глубокие разногласия между ЦК и КГБ, да и внутри каждой из этих дьявольских организаций. Словом, власти запихнули нас в мешок отказа и ждали подходящего момента, чтобы выслать в Сибирь или продать, получив за это какие-то неслыханные барыши. А пока наш подпольный театр продолжал существовать. Арам приступил к постановке пьесы Петропулоса «Давид и Голиаф», переведенной с греческого Гомером. Вполне понятно, что Арам играл Давида, а Лия — его возлюбленную, Авигею, жену богатого и злого Навала, которого Г-сподь покарал смертью. Покарал смертью, а жену его Авигею отдал Давиду, победившему злого Голиафа. Такой вот мифологический сюжет, отчасти совпадавший с реальностью, репетировала наша труппа. Правда, Исав был добрый, а не злой. К тому же он так любил Лию и Сида, что пересиливал свою ревность. Поскольку Гомер не собирался уезжать, а Лия твердо решила эмигрировать, то не было смысла затевать развод.

Воспроизвожу только то, что видел сам. Исав больше не заезжал за Лией и Сидом. Их провожал Гомер на такси. Дела у Гомера шли хорошо. В Театре драмы и комедии приняли в его переводе пьесу древнегреческого драматурга Аристофана «Облака», а в Питере выходил переведенный Гомером исторический роман одного из современных греческих писателей. Все знали об адюльтере. Вначале кто-то их осуждал, кто-то оправдывал, кто-то даже перестал знаться с Лией, а некоторые и с Исавом (за его «беспринципность»). Но пять лет — большой срок. Почти тюремный. Так что разговоры улеглись, и близость Лии и Гомера стала рутиной. Мы встречались с влюбленными не только в нашем театре. Страсть их, казалось, стала еще сильнее. Это видели все — на репетициях, спектаклях и «в свете». Для нас «светом» были встречи у американских дипломатов с просмотром новых кинофильмов, обильными угощениями и возлияниями. Лия ходила на просмотры с Гомером. Чаще всего такие вечера устраивались американским атташе по культуре или его помощниками. Начался последний год нашей «отказной» жизни. Мы, конечно, тогда не знали, что последний, но чувствовали приближающиеся политические перемены и надеялись, что вот-вот получим разрешение на выезд. Особенно это ясно стало после Чернобыля. С тревогой ждала перемен Лия, все еще надеясь, что Гомер в последнюю минуту передумает, получит вызов из Израиля и подаст документы в ОВИР.

Однажды мы с женой были приглашены в гости к американскому дипломату Двэйну Макрою и его жене Изабел на просмотр мюзикла «Скрипач на крыше». Была весна, но пока еще хмурая, неустойчивая. В стране начались перемены. И тем не менее каждый поход в дипломатический дом был рискованным. Но у нас не было выхода. Американские дипломаты были единственными, кто поддерживал нашу борьбу за выезд. Супруги Макрой жили в многоэтажном доме на Кутузовском проспекте. Как раз напротив пирамидальной громады гостиницы «Украина». Дипломатический дом был отгорожен от проспекта каменным забором с воротами, у которых дежурили вооруженные милиционеры, выполнявшие роль пограничников. Мы должны были терпеливо ждать, пока хозяин выйдет и проведет нас через охраняемые ворота. Мы с женой пришли раньше и ждали, беседуя о всяких незначащих вещах, чтобы заполнить вязкое ожидание. Белесое солнце, как летучая мышь, скользнуло крылом по милицейской будке и свалилось за Триумфальную арку в конце Кутузовского проспекта. Вскоре пришли Лия с Гомером. Мне показалось, что глаза Лии опухли и покраснели, будто она недавно плакала. Гомер был необычно замкнут. Наконец, из ворот вышел Двэйн Макрой, высокий красивый белозубый. Его сияющая улыбка на темном лице, казалось, разогнала тучи ненастного мартовского дня. Мы прошли мимо охранников, вошли в подъезд и поднялись на лифте. У Макроев было тепло, уютно, безопасно. Да, пожалуй, нигде, кроме квартир наших друзей из американского посольства, мы не чувствовали себя спокойно. Хотя и это, в сущности, была иллюзия. Понятно, что каждое наше слово прослушивалось и записывалось на магнитофон совдеповской службой безопасности. Мы к тому времени научились выбирать слова или заменять их жестами. Или пользоваться блокнотами с самостирающимися записями. В прихожей громоздился айсберг холодильника с охлажденным пивом. На столике в телевизионной комнате теснились блюда с колбасами, сырами, зеленью, сладостями. Бутылка с калифорнийским «Ширазом» была гостеприимно откупорена. Из кофейника шел экзотический запах. Мы пили, закусывали и смотрели «Скрипача на крыше».

Фильм кончился. Мы допивали вино и кофе. В воздухе еще плыла главная музыкальная тема: тема любви и печали. Разговор зашел о соотношении любви и жертвенности. Изабел, жена дипломата, сказала: «Когда любишь по-настоящему, жертвовать собой ради любимого человека — это само по себе наслаждение!» Дипломат и его жена были афро-американцами, пылкими, искренними людьми. Каждое слово Изабел шло из глубин души. Моя жена спросила: «Изабел, милая, вы говорите вообще или ваши слова основаны на собственном опыте?» Все посмотрели на хозяйку: что она скажет? А Лия попросила, словно о помощи: «Пожалуйста, расскажите о себе. Я уверена, вы пережили нечто подобное…» Она не уточнила, о чем идет речь, но мы поняли. Изабел посмотрела на мужа. Он наполнил наши бокалы «Ширазом» и улыбнулся жене. Изабел стала рассказывать: «Я родилась в деревне неподалеку от городка Сельма, что в штате Алабама. Мой отец был фермером среднего достатка. Он мечтал, чтобы хоть кто-нибудь из пятерых его детей окончил колледж. А потом, по возможности, выучился на врача. Такая была мечта у моего покойного отца. Я училась хорошо, и выбор отца пал на меня. Я окончила колледж при Бирмингемском университете и была принята на медицинский факультет. Уже студенткой второго курса на вечеринке у друзей я познакомилась с молодым талантливым дипломатом. Он приезжал в Бирмингем навестить свою мать. Мы начали переписываться. Он звонил мне чуть ли не каждую неделю. Потом снова приехал. И пригласил меня в Вашингтон. Музеи, театры, ночные клубы. У фонтана перед зданием Конгресса он сделал мне предложение. Я вернулась домой с бриллиантовым колечком на безымянном пальце. Мы решили, что летом поженимся, я останусь в Бирмингеме получать диплом врача, а потом навсегда приеду к нему в Вашингтон. Но жизнь рассудила иначе. Моего жениха неожиданно направили в Латинскую Америку на пять лет. Он примчался ко мне. Надо было немедленно выходить замуж, бросать университет и уезжать с ним… Или… Я выбрала Двэйна». Лия обняла и поцеловала хозяйку: «Спасибо, Изабел, милая. Спасибо вам всем! Гомер, нам, пожалуй, пора». Они ушли. Мы сидели молча. Каждый знал, какое трудное решение предстоит теперь выбрать Лие и Гомеру.