Петер Хандке - Дон Жуан (рассказано им самим)

• Название: Дон Жуан (рассказано им самим)
• Автор: Петер Хандке
• Издательство: АСТ-ПРЕСС КНИГА
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-462-00515-6

Петер Хандке предлагает свою ни с чем не сравнимую версию истории величайшего покорителя женских сердец. Перед нами не демонический обольститель, не дуэлянт, не обманщик, а вечный странник. На своем пути Дон Жуан встречает разных женщин, но неизменно одно — именно они хотят его обольстить.

Проза Хандке невероятно глубока, изящна, поэтична, пронизана тонким юмором и иронией.

---

А по пути в Сен-Ламбер: чего здесь только не изменилось за те семь дней, пока Дон Жуан рассказывал мне свою историю. Как я всегда того и желал, в деревне появились наконец иностранцы. По крайней мере, единственный магазинчик, казалось навечно закрытый, распахнул свои двери как в первый день торжеств по случаю открытия — в дверях стоял индус с тюрбаном на голове, а парочка молодых китайцев с туристической картой окрестностей Пор-Рояля заворачивала за угол. Вообще после недели с Дон Жуаном все эти дальние соседи (да, соседи) показались мне сильно помолодевшими. Старики, скряги-толстосумы, орды прижимистых старомодных туристов исчезли из виду. Нюхом я учуял бизнес. Даже в местных жителях, здешних старожилах, встречавшихся нам в дороге, тоже были заметны перемены: впервые за много лет я увидел кого-то из них вне пределов привычной территории вокруг собственного дома или вблизи скоростной трассы — они собирали по окраинам в приречных лесах спелую черешню и первые ягоды лесной земляники на опушках. Редчайший случай — до сих пор мне ни разу не встретился ни один сборщик ягод, да они со стыда бы умерли, что занимаются таким делом (или это был бы не местный житель); тем временем все люди, как посторонние, так и местные, собирали ягоды в самом прекрасном расположении духа, можно даже сказать, с чувством собственного достоинства, и я размечтался, что новички в деревне, равно как и старики, приехавшие, по-видимому, из других мест, скоро станут моими добрыми и желанными постояльцами.

Что же касается Дон Жуана, то даже и этих немногих людей было для него слишком много. Они заняли его жизненное пространство, так необходимое ему в особых случаях, и угрожали вытеснить его оттуда. Он без конца считал те редкие фигуры, появившиеся в неохватном глазом районе Иль-де-Франс, словно это было огромное вражеское войско. С одной стороны, он оставался по отношению к ним крайне вежлив, приветствовал каждого встречного первым, хотя неделю назад ожидал приветствия от них, сейчас, однако, делал это так неуклюже и к тому же издалека, что его приветствия попросту никто не замечал, а если, то принимал за что угодно, только не за приветствие. С другой стороны, он вел себя вызывающе грубо. Азиатскую парочку, которая шла взявшись за руки, он толкнул, да как. Нагнув голову, двинулся на них и разогнал в разные стороны, протаранив их своим корпусом, и это не было неловким шагом с его стороны, поскольку он разразился при этом еще и проклятиями в их адрес, заявив, что это позор, раз настали такие времена, когда даже влюбленные из Срединного Царства открыто держатся на людях за руки и так далее. Но яснее всего обрисовалась для меня проблема Дон Жуана с путаницей времен при его внезапно прорвавшейся наружу «бестактности», выразившейся в необычной потребности в тактах, то есть музыке, причем все равно какой: если он усиленно избегал ее, больше, чем что-либо другое, в период нашего совместного пребывания в саду, то сейчас он испытывал прямо-таки наркотическую зависимость от мелодий, ритмов, звуков. Совершенно всерьез он спросил меня, находясь уже на кладбище, нет ли у меня случайно при себе «уолкмена».

Он и там продолжил сначала свое бормотание из нескончаемого потока чисел и хулы. Он считал подряд все могильные камни и ругал служителя кладбища, из окон домика которого, стоящего, как это частенько встречается во Франции, посреди кладбища, висели не только скатерти, но и простыни, «к тому же еще в красную клетку». Умора, да и только, но он буквально трепетал от возмущения. Дрожал всем телом. Его всего так и трясло, что называется, наперекор ритму времени. Момент внутреннего сдерживания наступил только при созерцании пустынных проходов в глубине кладбища позади могил Сен-Ламбера, хранивших память о монахинях монастыря Пор-Рояль, посчитавших однажды, что милость Божья не пожизненная рента для избранных иезуитов, посланная им свыше, за что и были изгнаны, как еретички, из святой обители (Жан Расин, исповедовавший в юности их учение, назвал в своей книге в честь этих женщин местность вокруг Пор-Рояля «désert»[7], что в свое время означало еще и нечто другое, не только «пустыню»). А Дон Жуан дал в тот момент котловану, вернее, яме, приютившей, по преданию, останки сестер монахинь, определение «возвышенной», хотя этим словом в действительности обозначают обычно нечто возвышающееся, другими словами, поднимающееся над землей как что-то рельефно-выпуклое.

Следующий момент душевного сосредоточения пришелся на время сидения за кладбищем на скамейке без спинки, где раньше была детская игровая площадка — искусственный холм с лесенками и разрушившимися от времени деревянными ступеньками, — теперь только глинистая размытая земля, принявшая форму маленькой конусообразной пирамиды, закрытой со всех сторон поднявшимся вокруг лесом. У нас под ногами — вытоптанный песок с ямками, в которых купаются обычно воробьи, и каждая отдельная ямка из года в год остается на своем месте, ежегодно подновляемая новоиспеченным выводком молоденьких воробышков, а все прочие птичьи породы, тоже с удовольствием барахтающиеся в песчаной пыли, оставляют после себя на песке следы, похожие на звездочки, напоминающие вкупе созвездие Большой Медведицы. Большая Медведица и воробушки — совсем недурная компания. Дон Жуан сидел и считал ямки; на сей раз без всякой навязчивости со стороны чисел и цифр. И в сопровождении так хорошо знакомых мне вздохов. Кто сказал, что печаль непременно должна быть обременительной? Для Дон Жуана было так естественно заговорить вдруг про небо, он поднял наконец голову и воскликнул: «А вот и небо!» А потом на площадку прибежали дети, двое, и принялись играть. Во влюбленную парочку, охваченную любовной лихорадкой: все как положено — вздохи и стоны, а под конец оба высунули от усталости языки.

Со стороны Пор-Рояля показался автомобиль слуги. Это была, как я и представлял себе по рассказу Дон Жуана, старая русская модель. Сам же слуга сначала противоречил моим представлениям о нем, как это часто случается, когда знаешь о ком-то только понаслышке. Я невольно искал царапины и шрамы на его лице. Но оно было гладким и чистым. Только усы, похоже, пострадали в одном месте от огня, и то, что я принял с первого взгляда за неподобающее слуге жабо, оказалось гипсовой повязкой, накладываемой обычно на шею при «катапультировании», когда машину заносит или сбрасывает в кювет. Слуга, между прочим, так и остался сидеть при нашем приближении, прямой, как свечка, и не мигая смотрел перед собой. И хотя мы стояли рядом с ним, около машины, он, казалось, не замечал ни Дон Жуана, ни меня. Он погрузился в монолог, начатый кем-то еще в незапамятные времена, почти беззвучный, словно монолог лунатика, и понять из него можно было примерно следующее:

«…женщина и смерть. Каждый раз, когда я шел к тебе, я готовился к смерти. Ты и в самом деле набрасывалась на меня, словно хотела убить, но потом падала в мои объятия. В начале, во всяком случае. Опасность задохнуться наступала потом. След от твоей щеки на стекле — я и сегодня еще не стер его. Ты прямо с порога бросала тень, сгущая тучи в моем доме. Ох, как же я радовался этой тьме, раз она исходила от тебя. Стоило тебе появиться, и я уже был не в состоянии ориентироваться в собственной комнате и ничего не соображал, и не только потому, что ты тотчас же всю ее заполняла собой, а потом все в ней переставляла, причем снова и снова, перемещая все с одного места на другое. Только когда-то в пустыне, в Аравийской, а может, и чилийской, были мы мужчиной и женщиной. Ах, как я любил твои редкие, тронутые сединой волосы. Я вдыхал твой запах, и мне хотелось петь, а когда мне хочется петь, это что-то да значит. А когда ты лежала наготове, оставаясь так лежать, и все лежала и лежала, ха! только женщина и способна так лежать, лежать и лежать, а между тобой и мной лежал уж твой ребенок и всю ночь ерзал мокрыми пеленками мне по лицу. Ах, как ты нашла себя, женщина, оставшись одна, без мужчины, самостоятельная и независимая, как истинная женщина. «Иди сюда!» — позвала ты меня и подумала при этом: «Умри!» И почему я не дал тебе просто пройти мимо, — что ты всегда ведь обычно и делаешь с превеликим удовольствием, — хотя и становишься при этом, проходя мимо, особенно обольстительной? Назад, в пустыню! А то здесь ты живешь в постоянной спешке и гонке, да еще и думаешь, что бег твой с утра до вечера по городам и весям украшает тебя. Какой колдуньей маленьких знаков внимания и милых намеков была ты, — а что мне нужно еще, как не эти маленькие и неприметные знаки, — теперь же у тебя нет для этого времени, даже для самого маленького из них. Ни весточки за ветровым стеклом, ни под ковриком у порога или в кармане пиджака; никаких записочек в ботинках, ощутить которые можно, только когда уже идешь по улице, выйдя от тебя, вообще никаких признаков любви, — а ведь чем они загадочнее, тем дольше остаются в памяти. «Ты самая желанная!» — сказал я тебе. А ты в ответ: «Для кого?» А я: «Для меня». Как свободна ты была в пустыне и как обременена здесь, как навьючена, куда бы ты ни шла и где бы ни находилась, вечно таскаешь сумки и маешься от суеты, совсем не то что быть бедуинкой в Африке. Где вы, женщины? Ау! Да-а, вместо этого только товар на выбор, причем дешевый. Ах, зато какую надежду все еще подает мне ваш виляющий зад, сулящий все радости жизни. И зачем я только ежедневно выхожу на поиски? Чтобы избавиться от мужской пошлятины, зарывшись с головой в вашу таинственность? И что же? Чтобы оказаться в плену еще более безысходной пошлости? Гладить твое тело и выдавливать, вытряхивать, изгонять из тебя побоями ребенка, ты, дьявол в юбке? Пиявка рядом с нами, пока мы занимались любовью, делалась все толще и толще. Ты еще лапаешь моего предшественника промеж ног, а мне уже посылаешь через плечо первый призывный взгляд. Ты хочешь убить меня, женщина, чтобы потом оплакивать меня. Моя свернутая набок шея — это не несчастный случай, голова сама по себе резко дернулась назад, словно от мощного удара увесистым камнем. Я свернул себе шею, высматривая тебя, и даже если ты так и не покажешься, я все равно буду высматривать тебя и дальше. Ах, какая прекрасная неизбежность! Да чтоб ты сдохла! А завтра уже Троица». (С этого места слуга непосредственно обратился к своему господину Дон Жуану и сменил тон:) «Эй, прервите же меня, наконец. Я могу ясно изъясняться, только когда меня прерывают. А вы, вы нарочно молчите, чтобы дать мне окончательно запутаться в этой ахинее». (И уже выйдя из машины:) «Ведь когда я говорю, я несу всякую околесицу, я не умею выражать свои мысли напрямую, а делаю это окольными путями, так сказать, описательно. A-а, так, значит, я большой писатель. Ах, как здорово, что я здесь и что у меня в голове в одно и то же время сотни разных мыслей. Да, а когда она сбросила одежды, я заметил, что на ней и так ничего не было. Так что, хотя она и раздевалась передо мной, никаких спадавших одежд видно не было. Но это сделало ее еще больше голой. Пойми, кто может».