Ася Пекуровская - Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)

• Название: Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)
• Автор: Ася Пекуровская
• Жанр: Прочее

---

- В ненастный ноябрьский вечер, - лениво повествует еще не сбившийся на московский ритм поэт питерского засола Евгений Рейн, - журналист Бахнов в компании своего товарища, тоже журналиста, Костюковского, собираются в питер по делам службы. Посидев, как водится, на дорожку, оба энергично атакуют свои кожаные портфели типа дипломат, надвинув предварительно по новенькой замшевой кепке на затылки и вдев четыре ловких руки в рукава столь же новеньких курток из овцы канадского воспитания, какие были в ту пору модными в Москве, они оба, как по команде, бросаются к телефону, который к тому времени уже начал звонить. Никита Богословский, которого поднявший трубку, опередив Костюковского, Бахнов узнает по голосу, просит о дружеском участии. Нельзя ли, спрашивает, привезти к перрону одну поклажу для передачи теще, чей муж всенепременно встретит их на вокзале в Ленинграде. "А какую, собственно, поклажу?" спрашивает Бахнов внезапно севшим голосом. "Дамское барахло. Лингерия, бюжетерия. Моей теще всегда недостает чего-то из гардероба", звучит бодрый голос на другом конце провода. Как того и следовало ожидать, Бахнов немедленно соглашается, хотя чувствует, как в сердце его вонзается игла недобрых предчувствий.

Подходя к перрону мягкого вагона, они издали завидели вальяжную фигуру Богословского, что-то объясняющего служителю железнодорожного транспорта, распахнув доху с проглядывающим с изнаночной стороны зверем редкой бобровой породы. Рядом с Богословским скромно покоится кованный сундук образца времен Очакова и покоренья Крыма, с отбитыми углами и забитым фанерой дном. По всей видимости, проводник отказывается принять недвижимость в сферу своего влияния, однако к моменту, когда Бахнов и Костюковский поравнялись с собеседниками, за околышек путейской фуражки отправилась некая хрустящая ассигнация, в связи с которой проводник настроился больше не перечить хозяину сундука. Вскорости богословская поклажа заняла пространство, отведенное пассажирам двухместного спального вагона для помещения ног, оставаясь в состоянии безмолвной замкнутости до конца пути, который, как известно, был не длиннее того, что был проделан не бесславно, хотя и в проти-воположном направлении, известным путешественником Радищевым.

На московском вокзале было довольно многолюдно, несмотря на утренний час, однако, наших друзей не встречал никто, в связи с чем было нанято два носильщика. Не без треволнений, сундук был водворен на сидение такси, шофер которого взял курс на гостиницу "Астория". Из Астории, где был загодя забронированномер с видом на Исакиевскую площадь и куда гости допущены не были, одному из них удалось отправить холодящую душу телеграмму Никите Богословскому, от которого пришел молниеносный ответ: "Цитирую: 'Все смешалось в доме Облонских'. От себя: 'Теща уже в Москве. Сообщите обратный рейс. Богословский, должник от Бога". Посовещавшись, друзья решили подарить сундучок какому-нибудь вендору еще функционирующей в те времена барахолки, предварительно ознакомившись с его содержимым. Когда дно сундука было со скрипом выбито, из него стали вываливаться завернутые в дамское белье кирпичи и булыжники. "Смотри, - со скупой лаской в голосе сказал другу Бахнов. - Про бюжетерию и лингерию все же не соврал. Талантливого человека узнаешь не по делам, а по словам".

-А-ссс-яяя, - говорит мне в сердцах редактор "Граней", Таня Жилкина, взявшая на себя труд обнародования моего сочинительства скупым тиражом в несколько сот экземпляров. - А не поставить ли нам точку уже в начале первой истории? Уж слишком они досужие! - Танечка, - отвечаю яей. - Вы, как редактор, вправе ставить точку в любом месте ваших "Граней", а я уж доскажу свои истории в надежде, что найдется еще на моем веку такой редактор, которому захочется их оставить из ностальгических соображений.

В другой рейновской новелле речь шла о московском коллекционере картин Костаки, который однажды пришел домой в состоянии не первой трезвости, вынул ключ от собственной квартиры, но не смог нащупать замочной скважины. Поразмыслив с минуту, он извлек из кармана американскую зажигалку и, при ярком западном освещении, вдруг, в один момент протрезвев, обнаружил, что его квартира опечатана. Многократным щелканьем кремнисто-газового инструмента ему удалось далее установить, что замок залит сургучом, к которому приложена гербовая печать Союза Советских Социалистических Республик. В тот самый момент, когда, к своему ужасу, он остался при полнейшем убеждении, что это так, в квартире зазвонил телефон, при звуке которого хозяин помчался прочь что было духу. Проведя бессонную ночь у друзей, которым не решился поведать о своей кручине, Костаки чуть свет явился пред очи начальника своегодомоуправления, который оказался не в состоянии пополнить уже имеющийся у Костаки багаж знаний новыми сведениями о случившемся. Покинув озадаченного домоуправа, потенциальный каторжанин отправился сначала в райком, а затем с тем же, то есть отсутствующим, результатом, в обком партии. В последней инстанции ему присоветовали обратиться в КГБ, что он и решил безотлагательно претворить в дело. На пути в КГБ он, то ли зазевавшись, то ли из общих соображений, завернул в не рифмующееся с КГБ заведение под условным названием ЦДЛ.

Там, сразу оказавшись в спасительном обществе Жени Рейна, Костаки услышал последнюю сплетню о том, как Никита Богословский опечатал чью-то квартиру посредством пластелина и пятикопеечной монеты, после чего безуспешно пытался разыскать хозяина, который, то ли со страха, то ли по иной какой прихоти, назначил себе пожизненную ссылку. Сопоставив уже известное с только что поведанным Рейном, Костаки вдруг успокоился и заказал Рейну карпа в сметане, как нельзя более согласующегося с жениным суждением о приятно проведенном вечере вне дома.

Как следовало из третьей рейновской новеллы, Никита Богословский подрабатывал с приятелем, композитором Катцем, в домах отдыха, причем, одновременно в двух заведениях сразу. Скажем,если Богословский объявлял концертную программу открытой в одном доме отдыха, представляя себя ведущим первого отделения, то Катц заканчивал объявленную Богословским концертную программу в том же доме отдыха, провозглашая себя ведущим во втором отделении, и наоборот. Аналогично же, если Богословский получал гонорар для себя и Катца в кассе первого дома отдыха, то можно было быть уверенным, что композитор Катц был занят тем же делом в кассе второго дома отдыха. И так продолжалось до какого-то рокового для композитора Катца момента. И речь здесь должна пойти об аналогичном, не роковом моменте в жизни Богословского, когда ему, известному композитору, склонному к эксцентричностям, надоел заведенный миропорядок, который он решил изменить.

Однажды, поставив свой автомобиль марки "Волга" перед воротами первого дома отдыха, Богословский взлетел на слегка покосившуюся со времени первых декретов советской власти сцену, и, окинув взглядом переполненный зал, сказал, превосходно имитируя картинно-картавый голос своего коллеги: "Я композитор, владимир Катц", после чего исполнил, спел, и произнес слово в слово все, что, как ему было досконально известно, было и предстояло быть исполненым, пропетым и произнесенным его другом, владимиром Катцем. Закончив первое отделение, Богословский отправился во второй дом отдыха, освободив почти не постаревшую за время его импровизации сцену для дерзаний пунктуально подоспевшего к тому времени владимира Катца, который, с присущей его картинно-картавому голосу игривостью, представился композитором владимиром Катцем, ведущим второе отделение программы.

В зале наступило гробовое молчание, истолкованное Катцем как залог завороженного ожидания. Однако, когда он, вдохновясь, стал по обыкновению насвистывать свою вступительную шутку-экспромт, до его уха донеслись недовольные крики с галерки. Попытка продолжить программу не принесла облегчения, и все закончилось тем, что композитор Владимир Катц бежал со слегка покосившейся со времен первых декретов советской власти сцены под топот и свист переполненного зала, который стоял в его ушах до последних дней его во всех прочих отношениях благодатной старости.

Из мифов о досуге было соткано наше поколение.

ВЗГЛЯД БЕЗ ЗРАЧКА

... Над рекой восходила луна, и, может быть именно ее-то и ждал Аполлон Безобразов. Огромная, мутно-оранжевая, как солнце, опустившееся в дымную земную атмосферу, как солнце, наконец покоренное земным притяжением, как пьяное солнце, как лживое солнце, смотрела она своим единственным и еще теплым взглядом без зрачка, своей гигантской тяжестью подавляя теплую железную крышу и дальние низкие острова. Потом она поднялась немного выше и просветлела и, как дрожащие руки проснувшегося от припадка, протянула к нам по воде белую линию отражения...

Борис Поплавский

Здесь речь идет о годах шестидесятых, о том поколении, которое увенчало своей погибелью погибель аполитичного, непомерного и антикаузального, взбив перину для новых постояльцев, скроенных по меркам морали, политики и законодательной мысли. Мы, о которых идет здесь речь, жили в теплицах без грунта, в тотеме без табу, в оранжереях без стекол, питаясь собственными мечтами и иллюзор-ными истинами. А рядом с нами, щека к щеке, дышало другое поколение, из которого мы вышли, поколение грунта без теплицы, табу без тотема и стеклянных куполов без оранжерей. Они создавали единые и вечные истины, которые звучали гордо, и строили свои неуклюжие жилища на грунте без теплицы, в режиме полярного холода, непроницаемого льда.