Поль Валери - Об искусстве

• Название: Об искусстве
• Автор: Поль Валери
• Жанр: Искусство и Дизайн

---

Душа и танец

Эриксимах. О Сократ, я умираю!… Пробуди во мне мысль! Зарони идею!… 1 Дай вдохнуть твоих острых загадок!… Это нещадное пиршество превосходит всякий мыслимый аппетит и всякую правдоподобную жажду!… Что же это за состояние, которое, придя на смену прекрасным вещам, в удел получает пищеварение!…

Моя душа уже лишь греза вещества, которое одолевает самое себя!… О вещи прекрасные и слишком прекрасные, заклинаю вас: остановитесь!… Увы, с самых сумерек отданы мы во власть наилучшему в мире, и это убийственное наилучшее, умножаясь во времени, не дает нам ни минуты покоя… Я, наконец, погибаю от безумной тоски по вещам сухим, и серьезным, и всецело духовным!… Позволь же мне расположиться рядом с тобою и Федром, чтобы, решительно отвратившись от этой неистребимой пищи и этих неиссякаемых урн, я мог протянуть навстречу вашим словам державный кубок моего разума. О чем вы беседовали?

Федр. Пока ни о чем. Мы наблюдали, как едят и пьют нам подобные…

Эриксимах. Но Сократ, конечно, все время о чем‑то размышлял… Разве может он наедине с собой пребывать в одиночестве и безмолвствовать в самих глубинах души? На сумрачных берегах этого пиршества он тайком улыбался своему демону. Что шепчут твои губы, дорогой Сократ?

Сократ. Они тихонько нашептывают: человек, принимающий пищу, — справедливейший из людей…

Эриксимах. А вот и загадка, которая пробуждает в уме такой аппетит…

Сократ. Они говорят: человек, принимающий пищу, равно питает в себе доброе и дурное. Всякий кусок, который в нем тает и растворяется, придает сил его добродетелям, как он тождественно придает их и его порокам. Он кормит его тревоги, и он насыщает его надежды; наконец, в свой черед в нем черпают свою законную долю страсти и мнения. Любовь нуждается в этой пище так же, как ненависть; наша радость и наша горечь, наша память и наши помыслы по-братски делятся единой субстанцией этого корма. Что ты скажешь об этом, сын Акумена?

Эриксимах. Я скажу, что с тобою согласен. Сократ. Так послушай, о врачеватель. Затаив восхищение, я любовался работой этих кормящихся тел. Все они, сами того не ведая, по справедливости выделяют положенное каждой возможности жизни и каждому семени смерти, какие в себе содержат. Они не ведают, что творят, но творят они это, как боги.

Эриксимах. Я давно уже замечаю: все, что человек вбирает в себя, повинуется вслед за тем прихотям судеб. Можно сказать, что гортань — это порог своенравных потребностей и органической тайны. Там кончается воля и строгое царство знания. Вот почему я отказался в своем искусстве от всяких неверных снадобий, которые большинство врачей предписывает самым разным больным; я ограничиваюсь очевидными средствами, которые природа сочетает попарно.

Федр. Каковы же они?

Эриксимах. Их восемь: тепло и холод; воздержание и его противоположность; воздух, вода; покой и движение. Это все.

Сократ. Но для души их только два, Эриксимах.

Федр. Какие же?

Сократ. Истина и ложь.

Федр. Почему это?

Сократ. Разве они не связаны, как сон и бодрствование? Разве ты не стремишься очнуться и не тянешься к прозрачной ясности, когда тебя одолевает мучительный сон? Разве не правда, что само солнце возвращает нас к жизни и что мы вздыхаем свободно при виде твердых тел?… А с другой стороны, не на сон ли и сновидения мы уповаем, надеясь, что они развеют печали и унесут заботы, которые тяготят нас в мире дневном? Так устремляемся мы от одного к другому, среди ночи взывая к свету и заклиная мрак, когда нас озаряют лучи; тревожимые жаждой знания, слишком счастливые в своем неведении, мы ищем в существующем лекарства от несуществующего и в несуществующем — утешения от существующего. Мы углубляемся поочередно в реальное и в иллюзорное; и в конце концов у души не остается иного прибежища, кроме истины, служащей ей оружием, и лжи, облачающей ее в доспехи.

Эриксимах. Ну что же, пусть так… Но не страшит ли тебя, милый Сократ, некий вывод, который следует из этой мысли?

Сократ. Какой же?

Эриксимах. Тот, что истина и ложь направлены, в сущности, к одной цели… Одна и та же сила, по-разному проявляясь, делает нас лживыми или прямодушными; и как холод в черед с теплом то на нас ополчаются, то нас оберегают, так же ведут себя истинное и ложное — и так же действуют противоположные влечения, с ними связанные.

Сократ. Это сущая правда. Но что поделать. Так хочет жизнь; ты знаешь лучше меня, что она ничем не брезгает. Она использует любые средства, только бы, Эриксимах, никогда ничем не разрешиться. А это значит, что все разрешается ею самой… Не есть ли она то загадочное движение, которое силой происходящего беспрерывно перевоплощает меня в то, что я есть, и которое тотчас относит меня к моему неизменному двойнику, дабы я сочетался с ним и дабы, по необходимости воображая, что его узнаю, я мог существовать!… Она подобна танцующей женщине, которая сказочно преобразилась бы в совершенно иное, не женское, существо, если бы в своем прыжке могла унестись к облакам. Но так же, как ни наяву, ни во сне мы не можем уйти в бесконечность, так и она неизбежно становится самой собой, перестает быть пушинкой, птицей, идеей — словом, всем тем, чем хотелось быть флейте, чьим была она голосом, ибо та же земля, которая ее извергла, вновь ее призывает и, вся трепещущая, она возвращается к своей женской природе и своему другу… 2.

Федр. Чудо!… Волшебник!… Поистине чудо! Тебе достаточно вымолвить слово, чтобы желаемое явилось на свет!… В самом деле, как если бы из твоих животворных уст вылетала пчела за пчелой, — вот перед нами крылатый хор прославленных танцовщиц!… Воздух поет и гудит предвестиями орхестрики!… 3 Все светильники пробуждаются… Бормотание спящих переходит в восторженный шепот; и на стенах, колеблемых пламенем, дивятся, мелькают огромные тени пьяниц!… Взгляните‑ка на эту стайку, одновременно ребячливую и серьезную!… Они влетают, как духи!

Сократ. Клянусь богами, светлые танцовщицы!… Какой живой и изящный пролог к совершеннейшим мыслям!… Руками они говорят, а ногами словно бы пишут. Сколько точности в этих созданиях, которые с таким искусством владеют своими упругими силами!… Все мои трудности испаряются, и нет во мне больше тягостных недоумений, — с такой радостью отдаюсь я движению этих фигур! Сама истина здесь — игра; можно подумать, что знание обрело себя в действии и что мысль сочеталась внезапно с вольными грациями… Взгляните на эту!… Самая легкая, она более всех растворилась в безукоризненной четкости… Кто она? В ее поступи дивная твердость уживается с неподражаемой гибкостью… Она пережидает, находит, чеканит размер с такой точностью, что, стоит мне закрыть глаза, я столь же внятно вижу ее слухом. Я тянусь к ней, ее настигаю и никак не могу с ней расстаться; стоит мне заткнуть уши и на нее посмотреть, я невольно слышу кифары, — настолько слилась она с ритмом и музыкой 4.

Федр. Мне кажется, та, что тебя восхищает, — это Родонита.

Сократ. В таком случае ухо Родониты неизъяснимо связано с ее стопой… Какая четкость!… Ветхое время наполнилось в ней юными силами!

Эриксимах. Да нет же, Федр!… Родонита — другая, удивительно нежная: глаз не устанет ею любоваться.

Сократ. Но тогда как же зовется это легкое и упругое чудо?

Эриксимах. Родония.

Сократ. Ухо Родонии неизъяснимо связано с ее стопой.

Эриксимах. Я ведь знаю их всех — вместе и поодиночке. Могу назвать вам все их имена. Они складываются в небольшую поэму, которую легко запомнить: Нипс, Нифоя, Нэма; Никтерида, Нефела, Нексида; Ро-допита, Родония, Птила… Что касается маленького уродливого танцора, его зовут Неттарион… Но царица Хора еще не появилась…

Федр. Кто же царствует над этими пчелками?

Эриксимах. Изумительная, несравненная танцовщица — Атиктея!5

Федр. Как ты их знаешь!

Эриксимах. Все эти прелестные существа носят по нескольку разных именОдними их наделили родители, другими — наперсники…

Федр. Это ты — наперсник!… Ты слишком хорошо их знаешь!

Эриксимах. Я знаю их более чем хорошо, и в каком‑то смысле еще лучше, чем знают себя они сами. О Федр, разве я не врачеватель?… Во мне, через меня проходит тайный обмен всевозможных тайн врачевания и всяческих тайн танцовщиц! Они обращаются ко мне по каждому поводу. Вывихи, нарывы, сердечные горести, самые различные превратности их ремесла (в том числе и превратности необходимые, которые объясняются великой подвижностью их занятия) — и загадочные их недуги; даже ревность, искусству она обязана или же страсти, — и даже сны!… Знаешь ли ты, что подчас танцовщице достаточно нашептать мне свой тягостный сон, и я, например, могу ей сказать, какой зуб у нее испорчен?

Сократ. О поразительный человек, узнающий по грезам болезни зубов, так ты, может быть, думаешь, что у философов все зубы гнилые?